Ярден. Повествование. Пер. Иосифа Дмитриева, Дмитрия Воробьева

Предисловие переводчиков

Кристиан Лундберг (1966 г.р.) на родине более известен как лирический поэт. Повесть «Ярден», вероятно, самое известное его прозаическое произведение. За эту книгу Лундберг был удостоен премии Ивара Лу-Йоханссона. Поэтическая, дневниковая проза поэта, который в силу сложных жизненных обстоятельств был вынужден стать рабочим, была воспринята критиками как продолжение т.н. «рабочей литературы». В этой книге Лундберг касается нескольких тем: 1) положение современных рабочих, 2) отношения с матерью, 3) родной город Мальмё.

Лундберг рассказывает о социальном явлении, которого нет в России. В Швеции существуют фирмы, своеобразные «кадровые агентства», предоставляющие рабочие руки организациям и предприятиям за небольшие деньги на почасовой основе. Фактически человек работает подёнщиком в порту, на стройке, или в супермаркете, но не имеет прав штатных работников этих предприятий. Юридически такие люди работают на кадровое агентство, потому как договор заключается именно с ним. Такая система приводит к злоупотреблениям со стороны работодателей, делает рабочих бесправными винтиками системы, потому как основной контингент этих агентств – нелегальные мигранты и люмпены, для которых очень важно иметь хоть какую-то работу, – не способен противостоять несправедливости.

Основное место действия повести – порт Мальмё. Когда-то там находилась верфь, огромный завод по производству и ремонту кораблей, основанный Ф. Х. Кокумом. В юности автор работал там. В 1990-е годы верфь закрыли, что стало испытанием для всего города. Вернувшись работать на Среднюю гавань порта, – которую местные называли Ярден, т. е. «хозяйственный двор», – Лундберг невольно возвращается в прошлое. Он вспоминает юношеские годы, жизнь в эмигрантском гетто с душевно больной матерью, попытки преодолеть собственную наследственность и социальные ограничения.

Пролог

Возможно, где-то есть простой и ясный пролог в мой рассказ; и если это так, то я не вижу его потому, что ещё нахожусь внутри рассказа. Вот как бывает, вдруг оказываешься в нелепой ситуации, постепенно привыкаешь к невозможному, безнадёжному. Ты всего лишь человек, ты пытаешься выжить. Перебираешь буквы. Тебя охватывает тоска: неважно, по домашней жизни или бездомной. Ты раздавлен самим собой, своими решениями, неудачами. Ты в пути, идёшь никуда и тебе это известно.

Возможно, гордыня сгубила меня. Вероятно, мы получаем уроки и делаем выводы, но проблема, как всегда, заключается в том, что не те люди приходят к не тем выводам. В итоге: на дне колодца. Звёзды над нами. Свет летит к свету; люди владеют людьми. Не знаю, как выбраться из рассказа, хотя раньше знал. Я вижу только всевозможные входы, которые сам испробовал. Простые, незамысловатые пути. Ошибочные решения, принятые в страхе.

Нет больше того, что можно назвать домом; нет того, что нельзя назвать домом.

Всё, что я рассказываю – правда. Сначала я делаю это сам для себя; бесконечно медленно.

Я испытываю свою речь.

Я хочу, чтобы вы представляли то, что я чувствую.

За каждым словом. За каждым предложением.

Мне подумалось также, что всё это я записываю ради своего сына, чтобы он прочёл. И рассказ смог бы объяснить ему появление тёмных туч над нашими головами. Теперь и в этом засомневался. Я рассказываю тому, кто хочет слушать; тому, кто идёт и нуждается в спутнике.

Из первой части

Это могло быть утро любого дня. Понедельника или воскресенья. Вторника или четверга. Дни похожи друг на друга. Сливаются в один. Ночи слишком коротки. Я устал; ничего удивительного. Тело болит. Исхудал за короткое время; знакомые говорят, что я постройнел, друзья спрашивают: давно болеешь? Ночами повторяются сны. То за мной гоняются, меня преследуют. То должен срочно вымыть машины и не успеваю, то во время парковки в блоке С

они врезаются друг в друга; бамперы вдребезги. Абсурдные сны. И всё же не совсем. Они говорят о моей жизни. О какой-то её части. О той части, которая недоступна сознанию. На обратной стороне Луны. Там и парю в невесомости, где ничто не имеет значения. Так просто: сдуться и сдаться.

Последние восемь ночей я работаю на транспортере, сортирую грузы за сдельную почасовую оплату. Сплю несколько часов по утрам. Смена начинается в полночь и заканчивается в восемь. Ящики с грузом весят до сорока кило и должны быть переложены на движущуюся ленту. За восемь часов я перекладываю с тележки на ленту шесть тысяч ящиков. Нас двое, по одному на каждую сторону ленты. Другие рабочие меняются местами: часок покидали ящики, потом перешли на автокары, сканировать штрих-коды или что другое. Но нас, поденщиков, это не касается. Мы не сходим с места. Час за часом. В теле постоянная рабочая усталость. Я сплю с полдевятого до двух. Я придавлен к миру невидимым грузом. И не могу освободиться. Хочется сбросить его, но он держит меня всё крепче и крепче.

На той стороне ленты сменился работник. На его месте побывало уже четыре человека. На работе неприятная атмосфера. Я знаю, что занял место другого; своим появлением здесь, своей готовностью на любую работу, я сместил штатника, который вдруг стал лишним. Товарищем по работе.

***

Я люблю свободные часы; время до рассвета, когда всё ещё не определен? и возможно. Когда мир замер в режиме ожидания, а я бываю счастлив, свободен, как стихотворная строчка, незафиксированная и несвязанная другими. Но теперь всё не так. Утро означает одиночество. В своей жизни я просыпался в разных местах; в парках, лодках, больничных палатах, камерах. Просыпался также и дома и клялся никогда в него не возвращаться. Иногда так и делал – бросал всё и переселялся в другое место. Иногда задерживался.

Д?ма.

Даже когда просыпаюсь дома и лежу несколько минут в постели, чтобы перевести дух, чувствую себя чужаком: этот мир никогда не будет моим, я не буду ему принадлежать. Мне нужно всё больше времени, чтобы вернуться в реальность, в которой, как мне кажется, я существую. Вот стол. Постель. Лекарства. Мои дневниковые записи. С каждым днем всё больше и больше теряю память. Саморазрушаюсь. С каждым глотком воздуха.

В первый раз я не спал целые сутки когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Не мог уснуть. Мне казалось, что как только закрою глаза, я задохнусь. Но воля к жизни меня не покинула. Если задуматься, может я и

пишу для того, чтобы выжить: если я не буду осмыслять и не различать происходящее в окружающем мире, то я задушу себя – своими руками.

Было время, когда хотел сдаться, но как видите, я продолжаю.

Теперь я шлю свой рассказ, как луч света, пронзающий густую ночь вокруг нас.

***

Мне страшно, но страх мой не такой, как при панической атаке, нет, – он неприятный и вкрадчивый, будто ходишь по зыбучему песку и знаешь, что в любой момент тебя в него может засосать, и сгинешь там навсегда. Этот страх подобен кусочку льда, скользящему вдоль позвоночника вверх и вниз. Ну да, я одинок. Безуспешно пытаюсь плыть в одиночку против течения. Меня бросает туда-сюда, как шарик в игровом автомате.

Ранее утро. Всё меняется. Иногда кажется, что во мне есть остатки, тени того человека каким я был, когда принимал решения и шел на дело, они создают эхо в прошлом, в том существе, каким был шестнадцать лет тому, в том человеке, кем я был, как мне кажется, полгода назад. Я всегда готов стать другим. Я не хочу признавать того, кем я сейчас являюсь.

Горчит во рту. Долго болею. Во мне всё ещё остается часть того человека, которого я не хочу знать; часть человеческой тени, которая есть болезнь и сумасшествие. Касаюсь всего; вещи, которым я хочу дать имя, меняют облик и исчезают. Слишком много дней в своей жизни я жил без надежды, без того, что называют помощью ближнего. Но, как известно, всё меняется.

***

Рассказа об этой истории не избежать. В ней столько же входов, сколько и выходов. Любой рассказ отбрасывает в сторону другие, которые не нашли места на бумаге; но если прислушаться, можно услышать их гудение между строк. Я говорю о тёмном, почти что чёрном, но даже в нем можно заметить оттенки других цветов: охры, золота или серебра. Всё зависит от точки зрения.

Случается, что мне хочется просверлить дыры в своей упрямой башке, чтобы вылетели все беспокойные птицы, которые меня населяют. Будьте свободны; как слова и стихи. Я попытаюсь рассказать.

Стояла башня и она разрушалась. Это было в таком месте земли, которое сокращалось и становилось всё меньше и меньше, пока не наступил гравитационный коллапс, и оно не превратилось в каменное чёрное сердце величиной со сжатый кулак.

Всё это непросто. Простые рассказы не стоят того, чтобы быть записанными.

Пока я писал, разразилась гроза; небо застонало, и за пару секунд мир стал другим, он отяжелел от электрических вихрей, разрывающих небо. Мы –

крошечные наэлектризованные существа, живём под невыносимой тяжестью. Каждый из нас накопитель памяти и надежд. Если я не посмотрю назад, не остановлюсь и не позволю миру пройти сквозь меня, то превращусь в вещь, камень, дерево, пустое место. Даже это гроза, которую я впустил в свой рассказ, существует во мне.

***

Каждое утро, проснувшись, я сажусь за кухонный стол и записываю пару строк в свой блокнот. Рука просится в свободное плавание. Я возвращаю её назад. Мир проявляется. Становится отчётливее. Я становлюсь его частью. Какое-то время мне кажется, чтобы мог бы записывать каждое утро по одной строке, и к концу года получил бы поэму. Кристально чистую и острую, как крупинка соли.

Цикл стихов заключил бы в себя суть работы; смог бы приютить чувства, которые сохранились бы внутри, как в капсуле.

Но этого не случилось.

А что же произошло?

Не знаю.

Если бы это не звучало излишне самонадеянно, можно было бы сказать, что вмешалась действительность и всё изменила. Все те, о ком пишу – живы и здоровы. Я не один; возможно, побудительная причина начатого рассказа заключается в этом: ты не одинок. Мы друг с другом. Невидимая тень сопровождает меня, когда я пишу; тень, которая ждет меня – даже на ярком солнечном свете. Наконец-то всё стало так просто.

Все те люди, которые жили со мной, теперь далеки, как и те, которые живут рядом, которые уже этим утром, увидев меня, спросят «Тебе плохо, Кристиан?». Сочувствуют. Быть меньшим и стать частью намного большего.

Нет, я не знаю точной даты заболевания моей мамы, когда реальность, словно кулиса, отодвинулась в сторону, и мир предстал ей совершенно новым, также не помню отца, лишь только болезненные фрагменты, травмирующие меня. Его лицо, рука, его обещание, которое не стоило ломаного гроша, итак, я становлюсь эхом их решений и поступков, свободным, но не освобожденным.

***

Ярден. Стоянка. Бескрайняя парковка, поделённая разметкой на квадраты. Невзрачное здание администрации. Всё упорядочено и огорожено правилами и рутиной. Дорожные указатели. Проезды между секторами. Линии остановок. Бесконечно маленький мир, заключенный в большой. Иногда еле-еле их различаю, как например в то ранее утро, когда позвонили из конторы и  обвинили меня в том, что я разбил машины, и не доложил об этом. Несколько недель прошло, пока меня не пустили на работу обратно; хотя на записи камеры наблюдения было видно, что это сделал не я. Этот маленький мир поколебал жизнь в большом; три недели без денег. Это очень долго. Мне пришлось продать последние части моей библиотеки. Пытался занимать по мелочевке, чтобы набрать необходимую сумму. Когда я вернулся, обнаружил, что мой шкафчик взломали и положили туда вещи другого. Моя роба исчезла. «До тех пор, пока кто-то не признается и не возьмет на себя ответственность за ущерб, мы расформируем вашу ночную смену и наберем другую» – сказали они. Все наши заволновались. Я даже начал сомневаться: «а что, если это я разбил случайно и не заметил этого, или ударил и забыл об этом, а теперь других увольняют из-за моей халатности».

Мнительность всегда сопровождала, и будет сопровождать меня по жизни – а вдруг это я виноват, а вдруг на самом деле всё не так, как кажется, и я просто не понимаю этого.

Через некоторое время подошел Тедди и сознался: «Это был я» – и с тех пор мы его не видели.

Ярден. Стоянка. Не в первый раз я работаю в подобном месте. Здесь даже имени у меня нет. Только номер, по которому мне выдают робу. Я расписался в том, что в случае порчи рабодежды я обязуюсь возместить ущерб.

Вечером я займу место на краю причала, прямо около забора H-сектора. Каждый забор имеет название, чаще всего по сектору, примыкающему к нему. Этим вечером на работе мы будем как можно дольше тянуть резину. Мы забиваем судно машинами, которые дальше поплывут по Балтике. Мы ведем их из сектора до ворот забора. Работа для идиотов. Мы ставим их парами на краю причала, там сдаем их в КМП – «Копенгаген-Мальме Порт» – который, загоняет их на грузовое судно. Нам нужно это время; время – деньги. Мы движемся медленно, как при убыстренной съёмке. Однообразие создает особенную внутреннюю свободу. Тело действует; мысли – свободны. Они бегут вдоль забора, к линии горизонта и теряются в серой мгле, окружающей нас.

***

Однажды утром, когда мне было 12 лет, мы проснулись от шума – мама металась по квартире и кричала, что нас прослушивают, нужно переехать, что нас выследили. И тут я понял, что мы в течение недели оставим нашу квартиру. Мы опять переезжаем в другое место. Возможно, что у нас нет денег на оплату квартиры. Я не знал к кому обратиться за помощью. Стояла летняя жара. Тогда меня нельзя было называть человеком; только кусочком льда. Существо из воды и льда. Пытаюсь заснуть: напрасно. Сплошные мысли. Пытаюсь сочинить историю спасения: может быть, мы переедем поближе к отцу. В первый день в той новой школе писали сочинение о проведенных летних каникулах. Мне нечего рассказать. Я не бывал на улице. Я сидел в квартире 3 месяца. Белый как снег, худой и низкорослый как березка на болоте. И в своем сочинении написал: «всё лето я был с папой на море, ходил под парусом между островами в Греции». И пририсовал кораблик с разноцветными парусами. На самом деле всё было по-другому: короткие прогулки до библиотеки в Русенте и обратно. После каникул я был мертвецки бледен.

***

Почти год я кормился почасовой работой. Поденщик. Это тот, кто появляется и исчезает – имя которого можно не запоминать – как эфемерный призрак, запасной винтик, пружинка, которая всегда наготове. Фабрики. Склады. Парковки. Развалины, загаженные и поруганные. Мне знакомы эти огороженные территории. За минимальную плату я выполнял любую работу. За час мне платили около сотни крон. Если включать и отпускные, то 130 крон. Я думал, что работа должна озолотить меня, и потому не стремился вернуться на прежние работы, я стремился восстановить свое социальное положение. Я не прятался за слова, не прятался за мысль, что это всё случайно. Что я здесь нахожусь для того, чтобы описать происходящее. Нет, я здесь потому, что я – есть я; и это скопление и последствия ряда решений, которые я не мог предвидеть.

Я делаю это потому, что способен только на это; работать физически.

Что создает человека?

Часто мысль спотыкается: что создает человека? Я не знаю ответа. Иногда думаю, что способность выбирать доброе создает человека. А в иной раз, я сам не верю, что существует некое добро. Что от нас, от т.н. «человеков», требуется? И всё чаще я думаю, что от нас требуется создать условия, чтобы люди избрали это доброе, если бы захотели. У голодающего нет этих условий. У боящегося потерять свою работу также нет этих условий. Это превращает нас в нелюдей. Вот этим пользуется система. Применяет нас.

Мы похожи друг на друга, как все люди; везде и всюду попытки творения добра и зла происходят под давлением и готовы взорваться – на фабриках, складах, парковках. Мы так живем. Под прессом насилия, в этом процессе разрушения, которое всё быстрее отдаляет нас от всего человеческого. Достоинство. Щедрость. Солидарность. Мы – люди. Мы работаем. Иногда мельком вспоминаешь строчки из библии, дистиллированный смысл которых утрачен за столетия страданий.

Заботиться ли мне о братьях своих?

Или – или. Да или нет. Альтернативы нет. Никогда. Нитогда. Ни сейчас, ни позже, или когда он делает по-моему – Заботиться ли мне о нем или нет?

Вот вопрос. В то лето в Русенгорде я стал другим. Я обнаружил дорогу. Библиотекарь смотрела в мою карточку, и с удивлением разрешила брать книги без позволения взрослых. Я читал всё подряд. Книги для молодежи, документальные очерки, иногда классику художественной литературы – иногда всё это одним махом. А читал я вот так: все книги одновременно. В доме, где жили тогда, только три квартиры сдавались в аренду. Двум эмигрантским семьям. И нам. Перед нашим домом кучка подростков смотрела в бинокль. Зачем? За всем и ничем, полагаю я. Мама сказала: «Они следят за нами».

***

Понятно, что существует научное определение бедности.

Иногда оно уместно, иногда нет. Бедность, прежде всего, отнимает у тебя свободу.

Либо вылечить зуб, либо купить туфли. Либо школьная экскурсия, либо зимняя куртка. Либо пообедать, либо сводить сына в кино.

Мы нищи. Каждый день мы должны решать, что выбрать. К примеру, я отказался от автобуса и хожу пешком. Но экономия небольшая; но имеет смысл.

Бедные. Их количество растет, понятие бедность определяется теми, кто имеет на это право. Мы и здесь бесправны. Пишу другу:

«Всё намного хуже, чем кажется; о бедных умалчивают. Их можно встретить мимоходом, поздно ночью, или рано утром. Бедные всегда в движении, с одной работы на другую. Иногда они промелькнут в статье, газетной передовице, блоге – такие же живые, как бабочки в раме под стеклом, как биологический вид, который можно изучать в полной уверенности, что никогда не будешь к нему принадлежать. Но оказалось не так. И я вернулся домой; вернулся туда, откуда начал».

Он ответил, немного подшучивая надо мной; своими остротами, возможно, хотел развеселить и меня и себя. Я думаю, что он ничего не понял – вообще ничего. Я дома. И в доме, из которого я ушел, его никогда не было. Возможно, никогда и не будет.

Вот так. Я вернулся. Я никогда не был таким свободным, каким мечталось когда-то. Но, тем не менее, я достиг большего, чем думал. Это не история карьерного роста. Это не любовный роман.

Это то, что случилось, когда я однажды сел и подумал: теперь нужно рассказать. 

Дмитрий Воробьёв родился в 1979 г., живет в Чебоксарах. Кандидат философских наук. Стихи публиковались в журнале «ЛИК» (№4, 2006), в альманахах поэтических фестивалей «Скандинавия — Волга» (2005)        и «Скандинавия — Поволжье» (2006), сборниках «Топос» (2004) и «Trictrac» (2005); эссе о Геннадии Айги — в шведском журнале «ARIEL».Опубликовал малотиражные книги стихов «Автопоэзис» (2004), «8 стихотворений» (2005), «Желтые стихи» (2007).

Иосиф Трер (настоящая фамилия Дмитриев) родился в 1947 г. в Чувашии. Окончил актерский факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, затем режиссёрский факультет ГИТИСа (у Юрия Завадского). Работал в театрах Чувашии,  возглавлял драматический театр в Кокшетау (Казахстан). С 2000 г. занимается переводами поэзии и драматургии с шведского и норвежского языков; перевел поэму Харри Мартинсона «Аниара» (29 песен, совместно с  Г.Айги), поэму Кристиана Лундберга «Всё и это счастье из Ничто» и др.