Мой 2014-й год

Заметки «мозаики» прежних лет неоднократно публиковались в «Информпространстве» и в других изданиях. Здесь – извлечения из дневника прошлого года. «Информпространство», поздравляя Кирилла Владимировича Ковальджи с 85-летием, желает ему крепкого здоровья и новых вех творчества!

 

1 января 2014 …А я прожил семь Лошадей, сажусь на восьмого коня…

2 января. Раздражает двойной календарь в России. Долгая болтовня на эту тему по радио «Эхо Москвы», называют «светский» и «религиозный» календари…Чушь: в эти дни получается и года разные (по «церковному» сейчас еще 2013 год)…

6 января. Вспомнил, что, кажется, в сентябре 1991 года пресловутый Семен Рыбак уговорил меня пойти к Лучинскому с каким-то литературным проектом. Мы хотели использовать его как «молдаванина». Легко к нему прошли, в приемной было пусто, даже секретарши не было. Пока мы беседовали с партийным боссом, ни разу не звонил телефон. Партия кончалась… Вспомнил, потому что попалась фраза в книге Зеньковича: «Фактически все нити управления партийными делами находятся в руках члена Политбюро секретаря ЦК Петра Кирилловича Лучинского. …Лучинский по сути является вторым лицом в КПСС».

8 января. Потрясающая спокойная, вальяжная ложь Анатолия Вассермана о Катыни. Непонятно, почему этот человек врет, понимая, что врет.

19 января. Совпадения: На первом съезде РСДРП в Минске было 12 участников. У Мавзолея 12 памятников…Но, если следовать ассоциациям, вокруг Ленина чуть ли не все были Иуды (по Сталину).

30 января. С утра на конференции в Литинституте. Говорильня. А в зале, где проходили общие партийно-комсомольские собрания – иеромонахи, дискуссия начинается с молитвенного песнопения перед иконой на экране… Священник Асмус – знает ли он, чей он сын? А ведь похож… Я, разумеется, выступал (затомился, долго не давали слова).

1 февраля. Снится: читаю рассказ какого-то иностранного автора – удивительно трогательный эмоционально. Картина в высветленных тонах. В высокой прихожей герой (я?) жду входа в зал, где предстоит долгожданная встреча. Наконец, входит, в соседнем ряду за партой – она! Немой обмен взглядами – высоковольтный ток. Вторая глава. Он выходит на площадь. И вот навстречу Она – они медленно сближаются и обнимаются молча, тесно, как одно теплое тело. Блаженство неописуемое. Что дальше? Переворачиваю страницу. Посредине – нечто вроде вавилонского камня с барельефами, скульптурное изображение героя припадает к верхней черте. Неподвижность. Следующая страница – небольшой символический знак. Все. Я в восторге. Вот что надо рекомендовать молодым писателям! И вдруг понимаю, что это мой сон – «мой» рассказ. Но как его записать, если он обошелся без слов?

5 февраля. Вел вечер Леонида Николаевича Рабичева в ЦДЛ. Он – прелесть, творит в таком возрасте! Только перестал критически оценивать написанное – например, читал много стихов, сочиненных в 15-летнем возрасте. Зря.

7 февраля. Дима Быков хвалит «Разговор с фининспектором…» и ругает «Во весь голос», а финал «Про это» считает ироническим. Корит Есенина за корявости и безвкусие. Удивительно, что умница порет такую чушь. Он все-таки чрезвычайно одаренный литератор, виртуозный стихотворец, но по натуре не поэт. Листал третий том Бродского. Боже, сколько лишнего – графоманства высочайшего класса!

12 февраля. Лев Котюков всерьез пишет: «Как рулон бумаги туалетной,/Рвано убывает жизнь моя…»

90-летний Бушин умудряется в одной фразе соврать в каждом слове:

«В 1993 году Булат Окуджава с радостью и удовольствием принял расстрел ельциноидами двух тысяч мирных защитников Верховного Совета».

Не расстрел защитников, а обстрел здания, и не мирных, а вооруженных (штурм мэрии и Останкино) и не двух тысяч, – погибло около двух сотен с обеих сторон и не этому радовался Окуджава, а поражению реваншистов…

 

Из интернета:

«Что же на самом деле произошло с польскими военнопленными из лагерей под Смоленском?

По материалам «комиссии Бурденко», позднейшим свидетельским показаниям и стенограммам Нюрнбергского процесса их судьбу можно установить с большой долей вероятности.

Немцы подошли к Смоленску через три недели после начала войны. В суматохе эвакуации администрации лагерей не дали вагонов, чтобы вывезти пленных, а идти пешком они не захотели. Вообще, по данным осведомителей НКВД, поляки относились к немцам с куда большей симпатией, чем к русским. Охрана лагерей и часть пленных (в основном евреи) ушли на восток, прочие достались немцам.»

Потрясающая чушь. Дескать, поляков чекисты из лагеря просто отпустили на волю, а они не разбежались, а собрались вместе, чтобы немцы их расстреляли…

18 февраля. Узнал из интернета много интересного про брата Сергея Михалкова – помню его по Кишиневу, он там некоторое время обретался с тихой женой. Говорил, что был разведчиком. Печатался как Михаил Андронов.

19 февраля. Умер Саша Елизаров. Неожиданность. Очень добрый, простодушно любящий поэзию человек. Вот – вслед за Эдиком Грачевым… Оба почему-то были очень привязаны ко мне. Эдик звонил каждый день… Саша любил делать подарки…

Бац! Открыаю «Литературку» – умер Александр Гевелинг. На первом курсе Литинститута я, было, влюбился в его неопубликованные вызывающие стихи, у него вскоре и сборничек вышел (гладкий), и в «Октябре» стали печатать. После института он как поэт стал писать все хуже и печататься все реже. Не могу объяснить, почему так случилось…

Талантливый, коренастый, компанейский. Казался уверенным, сильным. Но помню – его предложили в старосты курса и вдруг он как-то странно стал отказываться – неловко, чуть ли не унижаясь. Женился рано. Озорная смелость стала исчезать из его стихов, он стал «нормальным» советским поэтом, увы – после венгерских событий написал поэму, где поляка-студента изобразил антисоветчиком, врагом. Наверное, прототипом послужил искаженный образ Виктора Ворошильского, бывшего у нас аспирантом, а потом дома осудившего советское вторжение в Венгрию. После этого я охладел к Саше. В сущности, больше не встречались, он осел в Твери…Почему-то в памяти застрял эпизод: я в метро ему читаю свое хулиганское стихотворение «То, что естественно, не гнусно…» – он заходится от хохота!

21 февраля. Жаль, мало расспрашивал отца о его семье, о его жизни. Например, очень скудные сведения о его старшем брате Косте. Лучший бильярдист юга России. Был левшой. Заманивал игрока, играя правой, в нужный момент перебрасывал кий в левую и громил противника. Видимо, был мобилизован, где воевал – неизвестно. Попал к белым, оказался в Крыму, его раненого везли на подводе, догнали красные, он плюнул в лицо наклонившемуся над ним бойцу и был застрелен (кто рассказал семье – не знаю). Тетю Марусю в сороковом допрашивали о Косте. А моего отца? Наверное, нет – из-за переезда накануне из Кагула в Аккерман – следы затерялись…

24 февраля. Рудольф Баландин с профессиональной ловкостью выступает адвокатом Сталина в книге «Завещание Ленина». Вот пример его «объективности». Он вспоминает Бабеля, только затем, чтобы привести его слова, «талантливого писателя, получившего европейское признание» на писательском съезде: «Стиль большевистской эпохи – в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья. На чем можно учиться? Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. …работать, как Сталин, со словом нам надо». Дескать, кадил Сталину! И ни слова о том, что такой «талантливый писатель, получивший европейское признание» без колебаний «ликвидирован» Сталиным. За что?

Тревожит положение на Украине (президент Янукович удрал и скрылся). Украина не сама по себе. Все готовы и могут вмешаться. А это самый опасный момент за последние десятилетия…

27 февраля. Северянин пишет в 1920 году: «Я – соловей: я без тенденций/ И без особой глубины» и «Я так бессмысленно чудесен,/ Что Смысл склонился предо мной». А Константин Олимпов в «стихах для дураков»: «Я хочу быть душевно больным».

13 марта. Искренняя, горячая, но глупая статья С. в журнале «День и ночь», переписка об этом с Сокольским. Вот цитата из С: «Сегодняшним властителям дум (кто это? – назвал бы хоть одного!) поразительно ловко (пример?) удается взирать на национальный (конкретней бы!) образ жизни, словно бы из-за границы. По факту, во многом так и есть: живя месяцами за пределами Отчизны, невольно приучаешься, наверно, видеть события в родных пенатах из-за бугра (?), глазами западных телекомпаний, не жалующих наше Отечество (а мы их жалуем? Идет нарастающая антизападная пропаганда!), генетически, регулярно, со скуки или по другим, гораздо более серьезным политическим соображениям, делающих из него пугало (а мы овечки?).

...Стало почетно быть интеллектуалом, которому за обеление Гитлера (откуда это? Где такое?) и его соратников уже и морды не набить: нетолерантно».

…Я взял только один кусочек из его статьи, это явно с чужого голоса – от Кургиняна до Дугина. И манера та же – обвинять кого-то вообще. Борьба с ветряными мельницами? Парень искренний, но до чего запутавшийся. Жаль, очень жаль. Я не оправдываю наш уклад. Но нельзя предлагать против холеры чуму!

15 марта. Вчера мне исполнилось 84 года. Отмечал с домашними – однако, никак не почувствовал ничего, кроме суеты. Десятки звонков, десятки имейлов.

30 марта. Читать, писать не хочется. Через силу листаю Розанова. Когда-то был им очарован. Теперь раздражает эксцентрическая резвость его ума и таланта. Больше запутывает, чем развязывает. Например, «Нужна вовсе не «великая литература», а великая, прекрасная и полезная жизнь». Эффектно? А противопоставления то и нет. Как не противопоставлены душевная песня и вкусный борщ. К тому же от идеи «полезной жизни» недалеко до соцреализма. Предвосхитил?

31 марта. Я удивлялся, почему пишут, что Розанов чуть ли не с голоду умер, когда он обладал солидным нумизматическим состоянием. Теперь вот прочитал у Ходасевича, что Василий Васильевич действительно бедствовал, но упорно не желал расстаться с монетами. Однажды все-таки он поехал в Москву с частью коллекции, но его обокрали на вокзале…

Мой соученик, Соломон Симон (литературное имя – Александру Симион), один из группы румын, приехавших в 1949 году учиться в Литинституте,– удивительно добрый, добросовестный, горячо смолоду поверивший в коммунизм, за что отсидел чуть ли не в Дофтане, заразился туберкулезом и с тех пор жил с одним легким. Еврейские мальчики острей других чувствовали общественную ущемленность в тогдашней королевской Румынии, а Маркс «открыл им глаза»…

Я его любил, но не мог осилить его романы – правильные, скучные. Последний роман о литинститутских годах не был опубликован. У меня он сохранился на диске…

5 апреля.

Опять дурацкая передача по НТВ о том, то якобы Гитлер дожил до старости в Южной Америке…

6 апреля. Талантливое и совершенно неправое стихотворение Анастасии Дмитрук: «Никогда мы не будем братьями». Я тут же ответил:

 

Дорогие мои Украина с Россией

Никогда не будут братьями,

Потому что родились сестрами!

 

7 апреля.

Из всей многочисленной родни больше всех меня любила тетя Зина, папина сестра, хотя мы виделись редко – жили в разных городах. Она была доброй, умной, некрасивой, преподавала биологию в Бендерах, тогдашней Тигине. Муж ее – Леонид Чубук служил директором румынского национального банка. Они были вполне состоятельными, но, будучи бездетными, не знали, на что тратить средства. Объездили половину земного шара, пересекли и Полярный круг и экватор – мне тоже были обещаны путешествия, как я подрасту. Хорошо, что успели повидать мир, потому что он стремительно погружался в войну. Когда мне исполнилось десять лет, в Бессарабию пришла Советская власть, и разлучила нас. Мы, как и другие наши родичи, остались на месте, а тетя Зина с мужем, бросив все, бежали за Прут – в Бухарест. Целый год мы ничего не знали друг о друге, а потом, когда мы с мамой остались одни после осады Одессы – без отца, который исчез вместе с Красной армией – тетя Зина нас отыскала в Аккермане и всячески поддерживала ежемесячными пособиями. Летом 1943 года я и мама гостили у нее в Бухаресте (она с мужем жила в двухкомнатной квартирке в многоэтажке на улице Ксенопол, 14). Город жил спокойной мирной жизнью. Мама сходила к знаменитой гадалке, та ей похвасталась, что вчера у нее был сам Антонеску, она увидела, что он проиграл войну, но не посмела ему сказать. А маму уверила, что ее муж жив и вернется, что будем жить в городе покрупней и наша фамилия станет известной (не про меня ли?). Все сбылось. А в марте 1944-ого, когда фронт стал приближаться к Румынии, тетя Зина велела нам немедленно выезжать, мы и отправились через Бухарест в Калафат на Дунае, где принимали эвакуированных аккерманцев. В последний раз и видел тетю Зину осенью 44-го года, когда король Михай перешел на сторону союзников – отец нашелся, и мы спешили на встречу с ним. Изо всех сил тетя Зина уговаривала маму оставить меня у нее, она обеспечит мне лучшее образование в Европе – тетя верила, что сможет уехать, что «Англия не допустит» большевизации Румынии и т.д.

Увы. Несколько лет мы переписывались – наверное, переписка прекратилась, когда отца посадили. А когда я в 1965 году приехал в Румынию, ее в живых уже не было. Тетя Маруся – старшая сестра отца – поведала о трагической смерти тети Зины. У нее обнаружили рак груди. Она узнала, что муж давно ей изменяет с ее же подругой. Тетя Зина отказалась от операции… В тот мой приезд Леонид Чубук, женившийся на той подруге, обитал где-то на окраине Бухареста, тетя Маруся и ее семья не поддерживали с ним никаких отношений и мне не советовали. Я колебался, но так и не разыскал его, более того – уехал, не побывав на могиле тети Зины. Совестно, стыдно, но я могу понять Ариадну Эфрон, которая на упреки Анастасии Ивановны Цветаевой, что она не ищет могилу матери, ответила: «Мамы там нет!» …Пусть хоть эти строки будут данью памяти о тете Зине для моих детей и внуков… Благодарной и горькой памяти…

9 апреля. Розанов: «Будем целовать друг друга, пока текут дни. Слишком быстротечны они – будем целовать друг друга. И не будем укорять…»

Чем не Окуджава?!

 

22 апреля. Вересаев в своих воспоминаниях о Леониде Андрееве подтверждает очевидную истину, что талант не спасает писателя от незнания реалий. Андреев, как известно, сочинил повесть о русско-японской войне, «но на войне он никогда не был. … Мы читали «Красный смех» под Мукденом, под гром орудий и взрывы снарядов, и – смелись». Понятно, что писателю необязательно участвовать в военных действиях, он может изучить то, что собрался изобразить. К чему это я? Да опять же о Шолохове. Изображение войны в Силезии  в высшей степени убедительно, но автор там не был и… не изучал ничего – ни по воспоминаниям участников, ни по документам. Он первые тома писал подозрительно быстро. Чудо?

 

24 апреля. Вчера был в ЦДЛ на вечере Марка Кабакова. Очень мил. Но поэт… обыкновенный. В «ЛитРоссии» Огрызко публикует амбивалентный «портрет» Николая Атарова. Не помню, как я познакомился с Николаем Сергеевичем. Он похвалил в «Литгазете» мои «Пять точек на карте», мы с тех пор приятельствовали, я бывал у него на переделкинской даче – он жил там, где я в студенческие годы – на первом этаже, где потом обосновался Эдлис. Атаров поддержал и «Лиманские истории» (рецензировал рукопись для издательства?), но просил убрать момент сексуальной слабости революционно настроенного моего Феди. Я не послушался.

27 апреля. Есть у меня «зерно» про преждевременный талант. И вот вижу в «Новом мире» у Димы Быкова чуть ли не сто строк на эту же тему! Все ему дается слишком легко, оттого и растекается половодьем…

30 апреля. Я выступал в Литмузее на презентации нового издания Чичибабина. Его последнюю прижизненную книжку издал я в «Московском рабочем». Сигнал обмывали у Юдахина, он и выпросил тот единственный экземпляр – мне Б.А. уже не успел надписать, наутро уехал в Харьков, увы, навсегда… Подумал – со временем стало заметно, что у него немало – пусть органичной, талантливой! – но риторики, характерной для советской поэтики. Заодно вспомнил, что способствовал в издательстве выпуску стихов Искандера, Окуджавы…Надо будет продолжить о своей роли в «МР»…

 

1 мая. Липкин в своих воспоминаниях пишет: «За связь с Бухариным арестовали и Семена Ляндреса, он выжил, просидев в концлагере восемнадцать лет».

Это не так. С.А. Ляндреса я хорошо помню, мы работали вместе в аппарате правления СП СССР. Он в свое время был секретарем в «Известиях» у Бухарина. Мне он рассказывал, что 16 октября 1941 года он оказался один в опустевшей редакции и сочинил «с потолка» очередную сводку Совинформбюро. Его арестовали во время войны, выпустили, а после войны опять арестовали… Короче, сидел он недолго, но в лагере ему повредили позвоночник (однако прямую выправку сумел сохранить). Он грандиозно отметил свое 60-летие в огромном зале приемов гостиницы «Москва». Народу было уйма. Я спросил: «Зачем столько?», он ответил: «Потому что знаю – это в последний раз…» И, увы, оказался прав – вскоре умер от рака поджелудочной железы. Это был красивый высокий старик, что-то благородное было в его облике и поведении (Юлиан Семенов, его сын, внешне на него совершенно непохож!)

8 мая. Вчера вступал в районной детской библиотеке. Удачно. Читаю уйму стихов – прислали, которые на конкурс. 32 поэта – все имена новые. Все умеют писать стихи в диапазоне от Бродского до Цветкова. Полный разрыв с эмоционально-смысловолй традицией. Слов гораздо больше, чем поэзии. Всплески пены почти без шампанского.

Полистал и несколько книг Слуцкого. Все наоборот. Никакой пены, обилие прямой прозы (даром, что в рифму)… Пусть не все он печатал (это Юра Болдырев перестарался), но написал ведь.

10 мая. «Маяковский без глянца». Много интересных и даже прелюбопытных деталей, но в первой половине. Потом полностью игнорируется его отношения с писателями и… чекистами.

15 мая. Недавние номера газет «Завтра», «Литературная Россия». Проханов пропагандирует чучхе, а какие-то братья Гагаевы в «ЛитРоссии» считают, что (кроме Гитлера) Черчилль и Рузвельт хотели уничтожить русский народ… Меня угнетает то, что в украинском вопросе все стороны хороши. Американцы лезут в чужие дела, Киев увяз в слепом упрямстве, а наши считают дезертира Януковича легитимным президентом и возмущаются действиями украинской армии против сепаратистов (а мы в Чечне?)…

22 мая. Эдуард Лимонов считает, что «бывают эпохи, в которые не следует быть слишком сложно устроенным индивидуумом, в которые следует вдруг сделаться простым и проникнуться простыми эмоциями солидарности со своим народом, стать частью народного тела. Сейчас именно такая эпоха». Увы, так происходит, но не значит, что это «следует»! Ибо «следует» – главное правило войны…

5 июня. Треугольник мировоззрения: три угла – Ложь, Правда, на вершине – Вера.

18 июня. «Литературка» сообщает о 90-летии Алексиса Парниса. Сюрприз! О нем не было ни звука чуть ли ни полстолетия! А в свое время он был восходящей звездой европейской поэзии – почти что вровень с Хикметом. Потом – молчок. Какое-то разоблачение, обвинение от, кажется, Рицоса, исключение из партии, отъезд из СССР и – тишина. Как-то я спросил Долматовского, вернувшегося из Греции, о судьбе Парниса. Он пробормотал нечто вроде того, что тот открыл магазин, стал предпринимателем…А личность была легендарная. Он загадочно появился в Литинституте, сказывали – был подпольщиком, приговоренным к смерти, у нас – нелегально. Но вскоре стал печататься как поэт и драматург – произвел впечатление, в том числе и на меня. Я в нем увидел настоящего большого поэта (подробней о нем – в книге «Обратный отсчет»). Мне нравилось, как  он по-гречески свой текст пел на мотив народной песни, я видел в нем борца, героя, «идеального» коммуниста, овеянного тайной…Очень был удивлен его последующим исчезновением из литературы. И на сей раз в «ЛГ» Алексей Захариадис, восхищенно пишущий о нем как о личности, ничего толком не сообщает о его жизни и творчестве за последние десятилетия…

4 июля. На сей раз пребывание в Переделкине неплодотворно. Читал с ужасом письма Платонова Сталину 1931 года. И – «инвективы» Юнны Мориц в «ЛГ». Бог с ней, но зачем это печатать? Украинский тупик тоже действует угнетающе. …В «Знамени» хорошо про «Лобную балладу» Вознесенского. Это действительно вещь.

9 июля. АЛИК РЕВИЧ – ЧЕЛОВЕК-ПОЭТ

В Экслибрисе добрый отзыв на посмертную книгу стихотворений Александра Ревича «А в небе ангелы летят…».  Бережно подобраны цитаты. Трогательны строки, не хуже есенинских о «братьях наших меньших»:

Воин-беркут и аист-патриций,

Плавный лебедь и сыч круглолицый,

И воробушки, и соловьи,

И сороки, и прочие птицы,

Все вы – братья и сестры мои.

 

Алик Ревич…Так  ласково называли его (Александра Михайловича) и в весьма преклонном возрасте, потому что он оставался по-юношески увлекающимся, по-детски простодушным, вплетающим сказки и чудеса в свою жизнь, жизнь поэтов и друзей. В нем брезжило нечто праздничное, как бы в отместку за мрачные годы фронта, плена, запоздалого признания. Называли ласково, несмотря на его категоричность и диковатый максимализм. Ведь и то, и другое было продиктовано беззаветной любовью к поэзии, завидной инфантильностью влюбленного – ну прямо вечный подросток, эдакий анфан террибль.

Как-то утром встречаю его в Переделкине, он сходу восклицает: - Кирилл, я понял: Мандельштам графоман! А Пастернак – гений!

Ну как тут спорить? Говорю: «Побольше бы таких графоманов!» и идем завтракать. Хотя он по дороге настаивает на своем «открытии»… Ревич под старость стал чувствовать себя большим поэтом, не скрывал этого. Писал поэмы и сам себе удивлялся. Эта старческая эйфория объяснима долгими десятилетиями, когда его держали в «черном теле» – он считался только замечательным переводчиком, но никак не поэтом. Помню его с литинститутских времен, он не выделялся среди своих сверстников, он и не высовывался – еврей, побывавший в плену…Впоследствии он стал православным. Вкусы его были непредсказуемы. Будучи приверженцем классического ямба, он, тем не менее, боготворил растрепанного Сельвинского, положил немало труда на возвращение его имени – составил «Избранное» для издательства «Время», написал предисловие, восстановил первоначальный текст «Уляляевщины»… Увы, но помогло. Через год-два я купил этот томик на прилавке уцененных книг возле станции метро…

Уже очень больной Алик Ревич оставался тем же вдохновенным жрецом поэзии. Позвонишь ему с незначительным вопросом, он в ответ: – А знаешь, в Израиле живет гениальный поэт – Наум Басовский! – и тут же («Мура, дай мне книжку, вот она слева на полке!») и взахлеб начинает читать по телефону стихи – пять, десять минут…

Всепоглощающая любовь к слову. Яркий образец истинно поэтической натуры. Нетипично для сегодняшнего поколения…

***

…Как менялся менталитет советского общества хотя бы на примере писательских обращений к руководителям страны! В данном случае существенно отметить не личные качества той или иной личности, а разительное изменение в «атмосфере».

В марте 1963 года Андрей Вознесенский пишет Хрущеву:

«Дорогой Никита Сергеевич! …Самое дорогое для меня – родная русская природа, народ, его история, традиции, его сегодняшняя борьба за самое красивое общество на земле, Коммунистическая Партия, осуществляющая самую поэтическую мечту Ленина… Вашу строгую критику я не забуду. Ваше рукопожатие обязывает ко многому. Спасибо за доверие…»

Уже через десять лет, в августе 1973 года Александр Солженицын пишет в «Письме вождям Советского Союза»: «Не обнадежен, но попытаюсь сказать тут кратко главное: что я считаю спасением и добром для нашего народа, к которому по рождению принадлежите все вы – и я».

А вот и Иосиф Бродский примерно в тоже время (1972 г.) в письме к Брежневу: «Уважаемый Леонид Ильич, …Я верю, что я вернусь: поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге… Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела…»

Еще недавно, когда Пастернака исключили из СП СССР, никому из писателей в голову не пришло выйти из СП в знак протеста. Правда, почти никто не представлял себе, что такое «Доктор Живаго»…

12 августа. Жара, склоняющая ко сну и безделью. Интерес к делам действительно притупляется – независимо от жары!

Украинская кровавая тягомотина угнетает. Как, впрочем, и безумие Газы…

Перечитывал «Перемена империи» – избранное Бродского, составленное им самим. Удивлялся – сколько лишнего, версификационного. Как быстро его новации стали скучными. Моментами сонеты к Марии Стюарт напоминают «Житкова» Алексея Бердникова – редкостного рекордсмена-графомана, писавшего романы коронами сонетов.

А ведь Бродский – поэт мощный, крупная личность! Еще прочитал первый том «Сталин и писатели» Сарнова (остальные тома освоил раньше). Впечатляет, хотя можно было компактней, энергичней…

13 августа. Роясь в старых бумажках, нашел свидетельство, которым позволяю себе немножко гордиться. В конце мая 1988 года я, Суровцев и еще кто-то прибыли в Кишинев на писательскую конференцию. Жаркие были дебаты. Особенно горячим был спор о «молдавском» алфавите (кириллице, насильственно в свое время введенной советским режимом). Противники перехода на латиницу сетовали на то, что народ сразу станет неграмотным, и что технически такой переход обойдется чрезвычайно дорого. Не говоря уже о нивелировании молдавской идентичности… Сторонники поувяли. Тогда кто-то обратился к президиуму – верней, к нам, московской делегации – а вы что думаете? Суровцев помедлил, тогда я взял слово:

– Что тут сложного? В Румынии и Молдавии говорят на одном языке, литературная классика общая, Эминеску писал на латинице – нормально ли, что в Кишиневе его стихи переписывают русскими буквами? Ясно, надо вернуться к правильному написанию. Дорого? Но можно ведь не сразу. Например, журнал «Нистру» прямо со следующего номера часть страниц печатает на латинице или дублирует… Так же могут поступить и газеты…Кто запретит?

Раздались аплодисменты. Зал облегченно вздохнул. У меня сохранилась поступившая в президиум записка от литературоведа Валентина Мындыкану (на латинице!), привожу перевод:

«Уважаемый Ковалджиу,

От имени моих родителей, погубленных вместе Варламами Бессарабии, целую тебя и обнимаю за то, что твоя милость произнесла здесь с помощью Бога, Ленина и Горбачева. Целует тебя и моя жена, которая сидит рядом со мной.

Валентин Мындыкану»

16 августа. В Экслибрисе старое интервью Зиновьева. Парадоксальная личность! «Зияющие высоты» и – такие же провалы:

«Нацизм был уничтожен в ходе тотальной войны. Советская система была молодой и сильной. Она бы продолжала жить, если бы не была уничтожена силами извне. Социальные системы не уничтожают себя сами. Разрушить их может только внешняя сила».

Увы. Эти потрясающие глупости публикуются без комментариев.

17 августа. Сергей Толстой в третьем томе собрания своих сочинений приводит (стр. 117) исключительно редкое для правителей покаянное высказывание престарелого Бисмарка:

«Тяжело у меня на душе. Во всю свою долгую жизнь никого не сделал я счастливым – ни своих друзей, ни семью, ни даже себя самого. Много, много наделал я зла. Я был виновником трех больших войн. Из-за меня погибло более восьмисот тысяч людей на полях сражений. Их теперь оплакивают матери, братья, сестры, вдовы… И все это стоит между мною и Богом…»

21 августа. СМИ никак не отмечают годовщину ГКЧП. Симптоматично. Спрашиваю себя: изменилось ли мое отношение к тем событиям? Нет, конечно. Главное осталось главным: я радовался провалу реваншистов. Но тогда не предвидел оборотной стороны разразившейся свободы: катастрофически разорвутся политические и экономические связи империи, необратимым станет ее распад (вопреки иллюзии СНГ!), расхищение государственной собственности  при полной неготовности демократов к управлению… Казалось, было только две силы: инерционный советский режим и стосковавшееся по нормальной жизни общество. Режим пал и… вместо него без шума появилась третья сила: криминальный «рынок», авторитарная власть. Но я не утратил оптимизма – Россия выздоровеет!

10 сентября. Перечитал «Есенина» Ходасевича. Интересно, проницательно, умно, но вот что сейчас удивляет: в этом очерке нет решительно ничего, за что мы любим поэта Есенина. Нет в восприятии Ходасевича гениального лирика, чей «розовый конь» ценней всех «Иноний». Повторяю: удивительна эта слепота современника – преходящее принял всерьез, заслонив им вечное. Как «соцреалист» подверг анализу политико-социально-религиозные убеждения мальчишки Есенина – прозевал гения.

13 сентября. Записываю с неохотой – кому это нужно? Молодые мои записи интересны моей же старости, а старческие записи?

…Подумал: Маяковский о своем будущем – какой контраст! Он пишет в начале пути, что лобастый идиот (профессор) через года будет, говоря о поэте, что-то молоть о богодьяволе. А во конце пути он уже полагает что перед потомками ученый назовет его поэтом кипяченным и врагом воды сырой. Маяковский же уточняет, что он ассенизатор и водовоз. В поэме «Про это» он пишет, что, если его воскресят, согласен в будущем служить хотя б швейцаром…

Я нарочно так грубо сталкиваю «цитаты», чтобы обнажить истинную трагедию необыкновенной личности и великого поэта. До революции он – сверхчеловек, после – он восторженный и добровольный слуга «атакующего класса»…

…Вадим, сын Рудика, пишет в Сети об Александре Козмеску. В частности:

«…Позднее мама рассказала мне историю Лики (таково было прозвище Козмеску), а точнее, легенду о нем. Во время второй мировой войны его семья жила в Яссах (Румыния), и его маму, еврейку, фашисты забрали в концлагеря (отец был румыном и его не тронули). Самого же Козмеску призвали в румынскую армию маршала Антонеску, где евреям было позволено служить фельдшерами и врачами. Из всех стран фашисткого блока только Румыния делала это».

Я знал его хорошо, охотно общался с ним. Он был одним из немногих румынских интеллигентов среди кишиневских молдавских писателей. Как писатель он, пожалуй, не состоялся. Написал пьесу якобы современную, но всю из прошлых румынских реалий. Поставлена не была. Зато Козмеску стал одним из самых известных переводчиков русской и советской прозы. (Как-то жаловался мне: «Как переводить Достоевского? У него же на каждом шагу «вдруг», «внезапно»…) Прекрасный говорун, знаменитый свои гаданием на кофе. Однажды и мне погадал (я примчался в Кишинев к больному отцу, устроил его в больницу), Ликэ сказал, что отец выздоровеет. И действительно – в тот раз отец выжил.

Ликэ был косоглаз, некрасив, но обаятелен. Умен, начитан, политически осторожен. Злые языки говорили, что он пережил в детстве страшное потрясение. Он с братиком-близнецом лет в четырнадцать решили уйти из жизни. Достали самопал, ушли в лес, потянули жребий – Ликэ должен был выстрелить первым. И он выстрелил. И забился в истерике, не смог убить себя…
3 октября. В подъезде среди сброшенных кем-то книг подобрал сборники Вознесенского «Витражных дел мастер» и Евтушенки «Отцовский слух» 78 и 80 годов. Читал ли я их тогда? Наверное, перестал читать, ибо ничего не вспоминается – сейчас уж вовсе невозможно: обилие ремесленных инерционных необязательных текстов. Советская поэзия шестидесятников забуксовала. Неудивительно, что мой «Испытательный стенд» в «Юности» через несколько лет произвел такое впечатление.

13 ноября. …Забавно: два писателя, у каждого здоровенный флюс, но с противоположных щек. Лимонов утверждает, что главное жизнь, война, женщины, а литература – побрякушка. Кувалдин, напротив, только литература, остальное побоку!

27 ноября. Бухарест был хмурый, мокрый. Огорчил тем, что особняк Союза писателей (как раз напротив гостиницы Golden Tulip) оказался темным, ворота на цепи: какой-то прежний владелец отсудил его. Более того. Отняли и Литературный музей на бульваре Дачия. Голову Никиты Стэнеску куда-то унесли, остался сиротливый постамент…

Итак, я еще раз был в Румынии – с 18 по 23 ноября на книжной выставке. Конечно, виделся с родными. Тепло. Виделся, наконец, и с Санду Кираном и его Отилией (долгожданная встреча вышла скомканной). А также с Аурой Кристи, Димой Бэланом, Леной Логиновской и др. Особо отмечаю встречу с Майореску – постарел, упорно хочет, чтобы ему издали книжку в Москве. Мирча Динеску – раздобрел, обуржуазился, стал неинтересен… Вечером перед отъездом заметил колебания огоньков за окном – почуял землетрясение. И действительно, оно было в районе Вранча, верст за двести…

…Среди популярных преподавателей Литинститута в мои дни числился и Александр Коваленков. Я хаживал на его занятия – он легко и лихо цитировал на память десятки поэтов, щеголял эрудицией и своими версификаторскими способностями. Рассказывали, будто он чуть ли не на глазах у студентов написал венок сонетов, прочитал, порвал и выбросил в окно (думаю, все-таки не венок, а просто сонет!). От него я услышал о Мандельштаме – он почему-то снисходительно упоминал его в обязательной паре с Шершеневичем. И вдруг сразу после смерти Сталина его арестовали, но выпустили месяца через два. Но это был уже не тот человек. Он слинял и, видимо, слегка свихнулся. В 1961 году вступил в партию. Мне говорили, что Коваленков приносил время от времени в партком какие-то закрытые письма с просьбой прочитать после его смерти. Он и умер как-то незаметно и был скоро забыт

3 декабря. Когда я первокурсником Литинститута поселился в Переделкине, где на нескольких дачах было наше общежитие, в Москву ходили паровики, тащили старые грязные вагоны, заплеванные, обшарпанные, в которых однако обязательно висели таблички с предупреждением «Не курить», «Не сорить» и т. д. Конечно, все курили, сорили и плевали на пол. Потом вся сия людская масса устремлялась в метро и – о, чудо! – никто уже не курил, не сорил, хотя нигде и в помине не было ни одного грозного запрета. «Киевская» сияла, воздух был чистый, прохладный, свет – как в храме… Мораль сей басни? Наглядный пример мгновенного изменения человеческого поведения в зависимости от обстановки.