Виктор Фет
Рейнголдские сны. Драматические наброски
Действующие лица:
Слава В е р н е р, поэт, славист
Матвей Б а р е н ц е в, физик
М а ш а, биолог
К о л я, биолог
Действие происходит в Рейнголд-колледже
(штат Орегорния, США).
Пролог
В е р н е р
Наш гордый разум нас возвысил
над кромкою вселенской тьмы,
и роскошь ньютоновых чисел
могли себе позволить мы,
но только лет на двести-триста.
Теперь же – хаоса поток
объемлет мир, сбивает с ног
и мистика, и атеиста.
Ладью несет через пороги,
визжат в машине тормоза,
а с неба заспанные боги
таращат круглые глаза
на то, как новая гроза
размыла римские дороги;
на то, как вдруг и слов, и дел
мы обнаружили предел.
Сцена 1
Б а р е н ц е в.
День кончился, и темнота
ползет с Каскадного хребта.
Здесь, с монитором тет-а-тет,
под кирпичами колоннад
провел я семь безумных лет.
Да, Рейнголд-колледж был мне рад –
я знания принес, талант
и крупный федеральный грант.
И вот толчем мы черта в ступе.
Ну, здесь, конечно, в нашей группе
бывали споры: стоит ли
вести эксперименты, в ходе
которых можно причинить
ущерб среде, или природе,
или вращению Земли,
и времени тугую нить
ослабить...Что и говорить,
необходима осторожность
среди молекул и полей,
но нам впервые дал возможность
над новым веком Водолей…
Гляжу ль в мои скупые книги,
считаю ль световые лиги
под звук рейнголдского дождя –
до половины жизнь пройдя,
как говорил товарищ Данте…
Я все о нем, об этом гранте.
В неповторимом варианте
здесь протекли мои семь лет.
Чему я отдал эти годы,
свои закаты и восходы?
Что вырвал из зубов природы?
Какой сигнал? какой секрет?
Вот нашей физики итог,
науки новой, дерзновенной:
конца и края у Вселенной
нет. Но имеется Порог.
Шлагбаум на моем пути –
ни перелезть, ни обойти,
ни понизу не проползти.
Семь лет, как семь коней, загнал
я на краю материка.
Но цель все так же далека.
В е р н е р. (входит)
Матвей, как жизнь?
Б а р е н ц е в.
Течет.
В е р н е р.
Грустишь? Что, снова «нет сигнала»?
Б а р е н ц е в.
Не в этом дело. Есть сигнал,
и собранного матерьяла
вполне хватает на отчет
и для возобновленья гранта.
В е р н е р.
Так в чем же дело?
Б а р е н ц е в.
В пустяке,
в природе атома и кванта.
Здесь, на границе с Орегоном,
обзавелись мы полигоном,
над озером, на леднике.
Мы ожидали дня и часа,
когда критическая масса,
вздохнув, потащит за собой
аламогордовский пробой,
и будет квантовою пеной
до основанья сметена
освобожденною Вселенной
миров берлинская стена!
В е р н е р.
Звучит серьезно.
Б а р е н ц е в.
Тему эту
могу отдать тебе, поэту:
мы, физики, зашли в тупик.
Душе ни отдыха, ни сна нет.
Вот-вот оно, казалось, грянет,
и отразится Божий лик,
и суть молекул и полей
нам станет ближе и милей.
Что ж, будем ставить новый опыт.
Я к этому уже привык.
Частиц и волн мы слышим ропот,
но их естественный язык
еще не до конца нам ясен.
Моя теория проста:
есть у вещей свои места –
они привязаны к местам,
как корни к стеблям и листам.
Так задан ток секунд и дней,
и нам его не разорвать –
но если на единый миг
движенье сока от корней
к листам оборотиться вспять –
произойдет мгновенный сдвиг.
В е р н е р.
И мы увидим это?
Б а р е н ц е в.
Ну–
возможно, да. Я тут одну
припас гипотезу об этом.
Но есть всегда конфликт со светом –
как оседлать его волну,
чтобы она не оскудела.
Ну, в общем, вот такое дело.
Сцена 2
(В клубе, после вечера русской поэзии)
М а ш а.
Скажите, как
Вы пишете стихи?
В е р н е р.
Во мрак
душевной лени машинальный
случайный блик, или спектральный
забредший луч падет уныло;
тогда душа звучит, как море,
перебирая гальку слов.
Кристаллизующая сила
растет – дает толчок – и вскоре
ловлю как бы остатки снов.
Нам так естественно, так чудно,
необычайно и нетрудно
писать на этом языке
и строить замки на песке;
четырехстопною строкою
стремиться к воле и покою;
существования труды
листать; земли, огня, воды
и воздуха настроив струны,
пересекать пространства дюны,
и где-нибудь в местечке дачном
мечтать о языке прозрачном.
М а ш а
Но все же, Слава, не смешно ли
в такой затерянной глуши
чинить свои карандаши,
да обсуждать свободу воли?
В е р н е р
Нам участь новая дана:
большая, сонная страна.
(берет карту Орегорнии)
Географические карты,
иконы юности моей!
Мыс Араго и Гумбольдт-Бэй,
бензоколонки и К-Марты,
мосты, озера, водопады;
хребтов унылые громады
стоят заснежены и дики –
девятитысячные пики
вершин Мак-Лафлин, Тильзен, Скотт.
Здесь время медленно течет.
Я возвращаю, что когда-то,
в иной глуши, в иной стране
мне спел лонгфеллов Гайавата
на чуткой бунинской струне.
Их образы во мне отлиты:
я их увидел и узнал.
А в небе ловят сателлиты
наш человеческий сигнал,
что каждый день выходит в свет.
Чем он вернется к нам? Зарядом
тоталитарных ли ракет?
Грядущим ядерным ли адом?
Исламской ли призывной битвой
иль муэдзиновой молитвой?
Того не ведает поэт.
М а ш а
Взгляни на карту этих дней:
все расплывается на ней.
Какие помыслы и темы,
симфонии и теоремы,
не зародясь, сгорят дотла
в жару плавильного котла?
Кому нужна слепая лава,
боль тектонических смещений,
да генетических смешений
народов потная орава,
зачем не ставим ей заслон?
Зачем нам этот Вавилон?
Сквозь ила слой в долине Нила,
сквозь лёсса плащ на холмах Ура,
своя накапливалась сила
цвела и полнилась культура,
в столетий медленом полёте,
в различных уголках земли;
и дети радостно росли,
культуру чтя благоговейно,
да воздухом дышали чистым,
а нынче Будда или Гёте,
на почве Ганга или Рейна
взойдя, умрёт в чужом краю
невоплощенным программистом.
Я этого не признаю.
Сцена 3
(В зоологическом музее)
К о л я
Я – энтомолог.
Я с детства в Ялтах и Анапах
ловил цикад или сверчков,
а после в городе родном
вдыхал шкафов музейных запах
и пыль библиотечных полок,
да в микроскоп из-под очков
глядел часами день за днем,
щетинки мелкие считая –
активность вроде бы пустая.
Была привычна и проста нам
жизнь на ходу грузовика,
среди степи, у костерка.
Tам, на границе с Казахстаном,
у занесенных солью рек –
там, под гитару летних практик,
под звездным небом всех галактик,
кончался наш двадцатый век.
Я там облазил каждый куст,
копаясь в глине и песке,
ища объект свой шестиногий.
Науку мудрых экологий
В Новосибирском Городке
читал Стебаев-златоуст,
старик восторженный, но строгий.
О, как он нам преподавал
и солнца жар, и моря вал,
и вдохновенные приливы,
и почвы страстную среду,
и жизни в сбивчивом бреду
формотворящие мотивы –
радар кита и взгляд орла,
да цепня цепкие сегменты,
да шар земной, где континенты
на слое магмы, как стекла
расплавившегося, плывут…
Так больше не преподают.
Сцена 4
В е р н е р
Все спит или зевает зал:
страшна их детская беспечность,
как будто Блок не описал
бездонного провала в вечность;
как будто жизнь – всего лишь сон
волшебной летнею порою
для Оберонов и Титаний;
как будто не был сокрушен
«Титаник» ледяной горою;
как будто впрямь не отделен
лишь тонкою земной корою
от наших мифов и мечтаний
ад переплавленных времен.
Нам неизвестно, что за коды
лежат в загашнике природы
не для гормонов и белков,
а для неведомого ныне
песка в космической пустыне
и звуков звездных языков.
Быть может, в них воплощены
России ледяные сны,
где дилижансом Хлестакова
ушла надежда сатаны
на быстрый проигрыш Иова.
Сцена 5
Б а р е н ц е в.
Вот, наконец, и рассвело –
вот ветер крутит листьев стаю.
Я знаю, что произошло
вчерашним вечером. Я знаю,
что шанс – один на десять в сотой,
и этот шанс уже не мой,
ну что ж, Матвей: живи, работай,
исследуй мир глухонемой.
В е р н е р
Еще нам вовсе не ясна
таинственная сила слова
(смотри о ней у Гумилева).
От слов неряшливых и скудных
язык свалялся и устал.
Так постепенно в жилах рудных
исчерпывается металл.
Наследием эпохи злой
слова бледнели, умирали,
как в пересохшей литорали
гниющих водорослей слой.
Б а р е н ц е в
Когда-нибудь, назло прогрессу,
ты сочинишь большую пьесу,
или роман, или рассказ,
и всё поведаешь про нас,
про наши думы и сонеты,
про то, как пробирались мы
среди немыслимой зимы
по рукавам и плёсам Леты
к её истоку, к родникам,
к сухим, замерзшим тростникам;
про то, как импульс наших встреч
могли мы вспомнить и сберечь.
В е р н е р
И ДНК, и наша речь –
они всего лишь частный случай
той силы ясной и могучей,
которая за годом год
с небесных ледников течёт.
Структура генов или речи
нам говорит, что мы предтечи
тех невообразимых лет,
когда и атомы, и гены
уже давно сойдут со сцены.
Мне видится издалека
не древний берег мифов – нет;
мой образ – Памяти река,
а не забвения. Не где-то
в подземном мире, а сейчас,
всегда и вечно, через нас
течет невидимая Лета.
Без выбора и без суда
через материю и время
проходит вечная Вода,
взаимодействуя со всеми
частицами, но никогда
не изменяя их дороги;
она повсюду и везде.
В потоке том – в его Воде –
запечатлелись все итоги:
материальный мир веков,
все наши мысли без остатка
и строки всех черновиков,
всех войн безумие и стон,
и все поступки всех времен
не обошлись без отпечатка:
они оставили следы
в потоке истинной Воды.
Б а р е н ц е в
Да, нас учили по-другому –
что Стикса чёрная волна
бьёт в борт Харонова челна,
и заперта дорога к дому.
Но если создан мир не так,
чтоб всё беспамятство пожрало
и заволок забвенья мрак –
то мы способны от сигнала
отфильтровать случайный шум,
увидеть роспись прошлых дум
в волнах всемирного Потока,
куда не проникает око,
куда не долетает свет,
но от всего оставлен след.
Открыл ли я единый код
для всех вещей в природе – или
на грани выдумки и были
мной водит некий кукловод?
И не приглашены на пир мы,
а лишь скользим по краю ширмы,
не понимая, что за ней?
Но – будем жить; и все, что вечно,
любить бесстрашно и беспечно,
пока еще хватает дней.
2003-2019