Женя ждал меня на углу Невского и Марата, у выхода из метро. Обнялись, похлопали друг друга по спине. Я с некоторой завистью отметил, что мой друг не толстеет, черно-седые волосы не поредели, только шкиперская борода побелела окончательно.
—?Следуй за мной, — сказал он. — Я знаю одно непристойное место.
—?Ты знаешь все непристойные места в городе, — радостно закивал я. — Не скромничай!
Невский, весь в огнях, с фиолетовыми диадемами поперек проспекта, остался за спиной, мы резво пошли по улице Марата. Слишком резво, если учесть, что декабрьский мороз покрыл тротуар льдом. Я поскользнулся и упал. К счастью, еще не разучился падать, поднялся, и мы продолжили путь уже более осторожно.
Было тридцатое декабря, улица выглядела предновогодне — гирлянды лампочек на дверях ресторанов и баров с английскими и французскими названиями, в витринах высокие елки. В шикарном заведении, названном в честь французского просветителя «Жан-Жак Руссо», веселая музыка. Мы свернули на Разъезжую и сразу переместились в другой календарь, далекий от праздников. Мрачноватые дома, тротуар узкий, по обе стороны грязно-серые подмороженные сугробы. Из водосточных труб высунулись ледяные языки. Кое-где дворники поработали ломами, но ходьбу это не обезопасило, скорее наоборот, только расслабишься, пройдешь по плиткам, как снова начинается каток.
Вошли в «Рюмочную», как, наверно, бедуины входят в оазис.
Здесь было тепло, с полок ожидающе, как девушки в борделе, смотрели разноцветные бутылки. Под потолком висел телевизор с плоским экраном. Жизнерадостный ведущий предлагал игру, главными участниками которой были известный актер и не менее известный режиссер. Оба отвечали на вопросы, имея в перспективе выигрыш в миллион рублей. Поскольку посетителей в рюмочной, кроме нас, не было, а хозяйка, стоявшая за стойкой, на экран не смотрела, я спросил, нельзя ли выключить ящик. Она отрезала, что, мол, со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Я возразил, что «монастырь» нам не чужой, мы его монахи.
Прошли те времена, когда в рюмочных, оправдывая их название, водку наливали в рюмку, к которой прилагался бутерброд, сейчас наливают в стакан, а бутерброды можешь не заказывать. Я поинтересовался, нельзя ли все же использовать графин.
—?Где я вам графин возьму! — возмутилась буфетчица.— Может, вы с собой принесли?
—?Наливайте в стаканы, наливайте, — торопливо сказал Женя. — Два по сто пятьдесят и два бутерброда.
—?Три, — поправил я. — Я съем два бутерброда с колбасой.
—?С колбаской два, один с селедочкой, — сказал Женя.
Уменьшительные суффиксы он использовал явно для того, чтобы понравиться буфетчице.
—?Сделаем, — одобрила она и улыбнулась.
Может быть, по причине предновогоднего настроения эта невысокая пожилая женщина с оплывшим лицом и оплывшим телом напомнила мне огарок толстой свечи.
—?С наступающим вас! — сказал Женя.
—?И вас тоже! Приятного аппетита!..
Кажется, моему другу удалось зажечь этот огарок — буфетчица смотрела на него с симпатией. Мы сели за стол, покрытый зеленым, под мрамор пластиком. По стенам были развешены красно-рыжие, жутковатые пейзажи. С подвесного потолка смотрели плоские квадраты погашенных светильников. Прямо была дверь с надписью большими буквами: WC.
—?Ты обещал непристойное место, а привел в очаг цивилизации, — сказал я.
—?Но ты и здесь обнаружил неумение себя вести.
Женя разразился монологом в защиту таких женщин, как буфетчица. Дескать, радости в их жизни мало. Раньше мужики в рюмочной толпилось, а теперь она сидит полдня одна и думает, что не нужна никому.
—?А ты с порога начал ее упрекать — нет графинов. Упрекать женщин нельзя. Ладно, давай. — Женя поднял стакан.
В течение года мы встречались по делам, общались по Скайпу, но за столом, держа стаканы, сидели раза два, не больше.
—?Со свиданием, дамский угодник! — сказал я.
—?С последним свиданием в этом году, женоненавистник!
Отпили из стаканов, откусили от бутербродов.
Я двойное тепло ощутил. Шло оно изнутри — от растекающейся по сосудам и капиллярам водки, и извне — от бородатой физиономии друга.
Женя в советские времена закончил технический вуз, не имея к тому никаких склонностей. Его направили на работу в научный институт. Пользы от него было мало, но терпели его потому, что четыре, как минимум, месяца он проводил в деревне — отправлялся на помощь, как тогда говорили, труженикам села, причем по собственному желанию, что было редкостью. В совхозе Женю неизменно определяли в пастухи, в них была нужда. Иногда ему давали ленивого гнедого коня, которого он умел седлать, но чаще Женя ходил за коровами на своих двоих, помахивая кнутом. С деревенскими жителями он подружился, потому что любил и умел слушать, равно любил и умел выпивать. Парень он крепкий, это внушало уважение, особенно в начале его сельской жизни, когда приходилось показывать местной молодежи приобретенные в институте навыки бокса. В деревне Женя написал киносценарий и отвез его на Ленфильм. Его вызвал редактор и сказал, что сценарий хороший, затем сделал паузу и прибавил: «Но не ставить же!» Во время перестройки научный институт сдулся, нужда в пастухах отпала в виду исчезновения поголовья скота, и Женя пустился во все тяжкие. Чтобы прокормить жену и маленькую дочь, он какие-то товары с напарником привозил, эти товары сбывал оптом. Напарник наделал долгов и удрал в Америку, долги повесили на Женю, ему удалось расплатиться. Кое-какие деньги оставались, он отдал их жене, а сам уехал в деревню, поселился в избе знакомого старика, с которым пас стадо, и написал новый сценарий. На этот раз фильм был поставлен и получил премию. Случилось то, о чем Женя мечтал. Ветер перемен покружил его и вынес в то место, которое было ему предназначено, он стал профессиональным сценаристом. Не так давно Женя снова услыхал знакомый приговор, теперь уже от продюсера: «Хороший сценарий, но не ставить же!» Дела его забуксовали. Так же, впрочем, как мои. Это укрепило нашу дружбу.
—?Выпьем за прошедший год, — сказал я. — Каким он был для тебя?
—?Не надо эпитетов, — ответил Женя. — Был год жизни. За него! — Он выпил залпом и посмотрел на мой бутерброд, поскольку свой, селедочный, уже съел.
Я разделил оставшийся бутерброд с колбасой пополам.
—?Какой ты щедрый! — умилился Женя.
—?Не люблю, когда мне смотрят в рот.
Женя вспомнил, как однажды стоял с кружкой жигулевского пива возле ларька, а напротив изнывал мужик, видно, с похмелья, смотрел Жене в рот и облизывал губы. Лицо у мужика было желтое, как пиво, глаза белые, как пена. Женя сдул пену, и его визави проследил за тем, как она тихо опустилась на землю. «Холодное?» — спрашивает мужик. Женя допил свою кружку, подошел к ларечному окошку, объяснил очереди, что повторяет заказ, и попросил продавщицу вновь наполнить его кружку. «Не побрезгуй»— сказал он, поднося кружку мужику.
—?Человек был счастлив, — вспоминает Женя. — И мне было хорошо. Он меня так благодарил, словно я его вытащил из-под колес машины. Я даже подумал, не стать ли мне альтруистом?
—?Альтруистом ты не стал, это видно невооруженным взглядом. — Я кивнул на свой пустой стакан.
—?А ты стал вымогателем.
—?Все население поделилось на благотворителей и вымогателей.
В рюмочную вошли две женщины. Одна, постарше, сбросила с головы капюшон куртки, толкнула плечом молодую товарку и сказала: «Народу — никого». Та обвела глазами помещение, на секунду задержав взгляд на мне, и кивнула: да, мол, никого. Лицо ее можно было бы назвать красивым, если бы не высокомерное выражение, какое бывает у женщин, не забывающих о своей красоте. Я хотел с ними поздороваться, чтобы дать понять, что кое-кто присутствует, но промолчал, вспомнив наставление друга, — женщин нельзя упрекать.
—?По соточке или по сто пятьдесят? — спросила старшая.
Младшая отвечала:
—?В принципе… По соточке мало… Бери по сто пятьдесят.
Взяли они три бутерброда с селедкой и по сто пятьдесят водки, но еще прибавили двести шампанского, бутылку колы и конфеты.
—?Эмансипация, — шепнул я Жене. — Как они это будут потреблять? В какой последовательности?
Оказалось так: вначале дамы хлопнули водки, разбавленной колой, закусили селедкой, а потом перешли к десерту — шампанскому и конфетам.
—?Как бы блевать не начали, — тихо сказал я.
—?Не смотри на них, — проворчал Женя.
Раньше не было такого, чтобы женщины, одни, без мужиков, приходили в рюмочную. Да и шампанское, тем более конфеты в рюмочных не водились. Мужики заглатывали водку стоя, закуривали «Беломор» и вполголоса обменивались новостями.
Наши соседки прекрасно переварили съеденное и выпитое. Начавший гаснуть на их щеках румянец вновь загорелся. Они повели беседу, не обращая на нас внимания. Говорили о мужьях: одна называла мужа «мой придурок», а вторая — «мой недоносок». Ругали общего начальника по имени «Володя-полный отстой». Потом принялись обсуждать недавнюю поездку в Анталию, тамошние цены, качество услуг. Старшая рассказала, как вел себя «ее придурок» на турецком берегу, а молодая красавица похвасталась, что «недоноска» с собой не взяла, поехала с Лялькой, подругой.
—?Ты что, подслушивать пришел? — прошипел Женя.
—?Они будят мою мысль, — признался я.
—?Ну и что это за мысль?
—?Раньше мужья были умнее жен, а теперь жены страдают от идиотов?мужей.
Дамы сомкнулись лбами и заговорили тихо, по-видимому, об интимном. Время от времени обе, как по команде, откидывались на спинки стульев и начинали бешено хохотать, потом снова склонялись друг к другу.
—?Ну, как ты? — спросил Женя.
—?Более-менее. Мою старую пьесу все же поставили.
—?Я весь год без работы сидел, — сказал он.
—?Но за «стрелялку» деньги получил?
—?Получил.
—?Хорошие деньги?
—?Помнишь у Довлатова? «Хорошие, но маленькие». Все уже потратил, а заказов нет, и не предвидится. Но ничего, я оптимист! — Женя хлопнул меня по плечу. — Верю, что дальше будет еще хуже!
—?За оптимизм!
Оптимистами были и телевизионные игроки. Глаза режиссера сверкали. Актер широко улыбался, демонстрируя ровные, белые зубы. Он сильно уступал режиссеру в эрудиции, но это его не смущало, он был уверен, что обладает массой других достоинств.
Заминка случилась на вопросе: от какого фрукта-овоща происходит выражение «голова садовая»? Варианты ответа были такие: репа, капуста, турнепс, яблоко. Наши соседки, прервав разговор, обратили взоры к экрану.
—?Конечно, капуста! — сказала дама постарше. — Раньше сад и огород — все было на одном участке.
Режиссер, однако, задумался, щеки раздул и попросил исключить два возможных ответа. Остались «яблоко» и «капуста». Режиссеру больше нравилась «капуста», актер отстаивал «яблоко».
—?И все-таки «капуста», — решил режиссер.
—?Правильно! — воскликнул ведущий. — Выражение «голова садовая» произошло от капусты! У вас двадцать пять тысяч рублей!..
—?Козлы, — сказала красавица, по-видимому, считавшая, что гораздо больше прав на эти деньги имеет ее подруга, сразу давшая правильный ответ.
Игра была построена таким образом, что сложность вопросов возрастала. Но следующий вопрос мне показался элементарным.
—?Как называется повесть писателя Довлатова? Варианты: «Зоопарк. Дурдом. Заповедник. Клиника».
Актер нахмурил брови и вскинул голову, ожидая подсказки свыше. Режиссер промокнул лоснившиеся щеки салфеткой и посмотрел на напарника с улыбкой — явно наслаждался актерским невежеством.
—?Как? — спросила красавица.
—?«Клиника», — уверенно ответила старшая.
Режиссер, выдержав паузу, сказал с упреком:
—?Конечно, «Заповедник».
Дамы ему не поверили. Они нетерпеливо смотрели на ведущего, а тот долго молчал, потом пустился в рассуждения о жизни Сергея Довлатова, мол, дурдома в ней не было и клиники тоже.
—?Чего резину тянешь? — возмутилась красавица.
Наконец, ведущий объявил:
—?«Заповедник»!..
Правильный ответ стоил пятьдесят тысяч. Актер в приливе уважения и благодарности расцеловал режиссера.
Выбыв из игры, соседки снова сомкнулись головами.
—?Ты был знаком с Довлатовым? — вполголоса спросил Женя.
—?Нет. Как-то видел его в редакции журнала. В дверь заглянул красавец-великан, вежливым до приторности голосом спросил, сможет ли он перекинуться с редактором парой слов. «Серёжа, я занят», — говорит тот. «Да-да, понимаю! Бога ради, извините! Я позвоню, с вашего разрешения!» Я подумал, что он так унижается, потому что писать не умеет.
—?Соловей в клетке не поет, — сказал Женя.
—?«Зону» он к тому времени написал. Но я о ней и не слыхивал..
—?Ладно, не оправдывайся.
Женя подошел к стойке, сделал заказ и спросил буфетчицу, давно ли эта рюмочная существует.
—?А почему интересуетесь? — спросила буфетчица.
—?Только что по телевизору говорили о писателе Довлатове. Он здесь неподалеку жил. Я подумал, может быть, он заходил сюда.
—?Раньше народ ходил в рюмочные, теперь сидят в кафе и барах, — сказала буфетчица. — Что вы хотите, время другое. На месте время не стоит.
Мы допили водку, доели бутерброды, еще раз поздравили буфетчицу с наступающим Новым годом и пожелали ей много посетителей.
—?Культурных, — уточнила она, обласкав Женю взглядом и кивнув мне в знак примирения.
—?До свидания, дамы, — сказал я соседкам.
Та, что постарше, посмотрела на меня с интересом и осуждением: где, мол, ты раньше был? Но молодая окатила таким презрением, что я сказал:
—?Желаю в новом году встретить олигарха! Вы этого достойны!..
Мы вышли на улицу. Балансировать на льду стало трудней, все-таки мы изрядно выпили. Женя шел впереди и, оглядываясь, говорил, что для борьбы с пьянством мало повышать цены на водку, надо максимально затруднить ходьбу, только тогда в нас проснется инстинкт самосохранения.
Вышли к «Пяти углам», закурили. Вспомнили, что Высоцкий песню написал: «В Ленинграде-городе, у Пяти углов, получил по морде Саня Соколов…» Мы ее негромко спели.
Весь Загородный был запружен стоявшими в пробке машинами. Казалось, тяжеловесная гирлянда из металла и стекла, украшенная красными лампочками, свалилась на дорогу с неба. Над головой сияла вывеска ресторана «Токио-city». Сырой и холодный воздух вошел в меня, растворил хмель, подумалось, что выпивать в рюмочной — занятие не для нас с Женей. Старые, седые, у обоих семьи.
—?Раньше здесь была вонючая шашлычная, теперь «Toкио-city». Все изменилось, — сказал Женя.
—?Театр совсем другой, — подхватил я. — В моей пьесе режиссер раздел актера и посадил на качели. В голом виде актер болтается под колосниками — метафора витания в облаках. Во втором акте он моет героиню в тазе, затем выпивает мыльную воду. Метафора большой любви. После премьеры критик написал, что своими придумками режиссер реанимировал устаревшую пьесу. Вот так-то, старик.
—?Слово «старик» обрело настоящий смысл, — сказал Женя. — Поэтому ты и брюзжишь. Где оптимизм?
—?Забыл в рюмочной.
—?Вернемся?
—?Наш оптимизм давно подобрали. У нас ничего не залеживаются.
—?Давай прошвырнемся по Рубинштейна, — предложил Женя. — Может, кто-то потерял оптимизм, а мы подберем.
—?Позволь взять тебя под руку, я неуверенно чувствую себя на льду.
—?Это плохо, ибо лед — метафора жизни! — изрек Женя.
Он был неоригинален. Меня недавно пригласили в театр, чтобы я посмотрел, как герои гоголевской «Женитьбы» катаются на коньках по искусственному льду в полном соответствии с этой метафорой.
—?Представляю, как зрители переживали, — сказал Женя. — Актеры могли упасть.
—?Зрительницы. Теперь в театр ходят только женщины.
—?Если я на кого надеюсь, то на них, — сказал Женя.
—?Больше не на кого, — согласился я.
Я давно не был в этих местах. Не знал, что на улице Рубинштейна находится «Молли-бар», и здесь же кафе «Tres amigos». В витрине было выставлено меню: «крылья дьявола», «ребра дьявола». Эти заведения были внутри стекляшек, прилепленных к стенам старых доходных домов. Столики пустовали, только в пиццерии «Macaroni» сидела компания девушек. Прочитав на грифельной доске у входа «спагетти с чернилами каракатицы», я предложил прекратить прогулку.
—?Довлатов здесь жил, на Рубинштейна, — сказал Женя. — В гастрономе покупал портвейн «Агдам» и «Три семерки».
—?Скоро выпустят портвейн «Три шестерки», — сказал я. — Вряд ли мы на этой улице найдем оптимизм.
Мы повернули к Пяти углам. Вдоль тротуара стояли припаркованные иномарки, но в одном месте был разрыв, туда втиснули два мусорных бака зеленого цвета, похожих на танки с открытыми люками. Несколько бомжей в черных куртках и в черных трикотажных шапочках, как стая ворон, рыскала в баках. Мы ускорили шаг, чтобы не раздражать своим праздным видом тех, кто работают.
Мы уже собрались расходиться, когда увидели, что навстречу нам, оскальзываясь и спотыкаясь, идет женщина в короткой дубленке и платке.
—?Бухая? — спросил я.
—?Вряд ли, — усомнился Женя. — Лицо интеллигентное.
—?У тебя тоже интеллигентное лицо, и что?
—?Упасть может, — сказал мой сердобольный друг.
—?И не надейся. Пошли.
Женщину сильно качнуло, она замахала руками по-птичьи и рухнула на лед — мы с Женей бросились к ней с двух сторон.
—?Ушиблись?
—?Ничего. Благодарю… Такие женщины, как я, на улице не валяются, — сказала она.
—?Куда идете?
—?К дому Довлатова.
Мы помогли ей встать, взяли под руки, и повели.
Смуглая, скуластая, русоволосая — пряди выбивались из-под платка — лет тридцати пяти, она была нетяжелой ношей. Я спросил, не в доме ли Довлатова она живет.
—?В Минске живу… Здесь первый день… Гуляла по городу…
Говорила она отрывисто и вертела головой, поглядывая то на меня, то на Женю.
—?К знакомым приехали? — участливо спросил Женя.
—?К нему. — Она остановилась и достала из сумки, висевшей через плечо, том Довлатова.
Минская авантюристка объяснила, что во дворе довлатовского дома гостиница, но там нет мест, пришлось поселиться у жительницы дома. Хозяйка сказала, что была любовницей Довлатова.
—?Я сделала вид, что верю. Типа оплаты за квартиру. — Женщина засмеялась, глаза ее стали веселыми и осмысленными.
Оказывается, она с тем и приехала, чтобы встретить Новый год в доме Довлатова, побеседовать с Сергеем, получить от него совет.
—?По поводу чего? — спросил я.
—?Мы с ним ведем разговор о компромиссах.
—?Ну и что вам сказала тень Довлатова?
—?А вот это, сударь, не ваше дело!
По-видимому, она допускала иронию в свой адрес, но не в адрес Довлатова.
За разговором мы подошли к тяжелым черным воротам с двумя светящимися фонарями в виде многогранников. Слева на стене висела мемориальная доска с профилем худого, не похожего на Довлатова человека — круглоносого, с упругой, как пружина, бородой.
—?Шарж. — Наша подопечная кивнула в сторону доски. — Но Сергей бы себе таким понравился, не любил своей шикарной внешности. Он жил на третьем этаже, так говорит моя хозяйка. Хотя в «Заповеднике» его герой живет на пятом этаже. Сосед предупреждал его, когда менты шли через двор. Помните? «Смирнов отодвигал бутылку. Он звонил мне по телефону и четко выговаривал единственную фразу: “Бляди идут!..”» — без запинки процитировала она. — Они сейчас повсюду. Да, судари, нас окружили, но как-то надо жить!..
—?Не согласитесь ли вы, сударыня, выпить с нами кофе? — спросил Женя.
—?Нет, спасибо. — Она высвободила руки и потыкала пальцем в кнопки домофона. Послышался женский голос:
—?Кто?
—?Ваша постоялица.
Повернувшись к нам, она сказала:
—?Прощайте. Еще раз спасибо. — Дверь за ней закрылась.
Дом Довлатова расположен покоем: два длинных боковых крыла в нише двора соединяет задняя стена. Мерцают неоновые вывески гостиницы «Заповедник» и какого-то медицинского учреждения «Махаон». Двор заставлен машинами. К одной из них подошел парень, громко, как бы сам с собой разговаривая по мобильному телефону. Он слушал голос в наушниках, и говорил: «Короче. Выставлю счет в следующем году!..» Я дождался окончания разговора и спросил, не в этом ли доме парень живет.
—?Что надо? — спросил он.
—?Не знаете, где жил писатель Довлатов?
—?Понятия не имею, — ответил он, достал из кармана ключи от машины, нажал на кнопку. Красный «Рено» заскулил, замигал фарами, приглашая хозяина залезть внутрь, что тот и сделал.
Еще двое жильцов не смогли нам показать квартиру Довлатова. Один из них сказал, что, кажется, в правом крыле, но, подумав, прибавил: «А может, в левом».
Наша подопечная не появлялась, хотя Женя надеялся, что хозяйка ее выставит.
—?У знакомого художника пустует мастерская, я бы мог поселить ее. Но, пожалуй, она бы не согласилась, — сказал Женя. — Не за тем приехала. Читательница. Я тебе говорил — на них вся надежда!..
—?Но она могла и в Минске почитать «Заповедник» и «Компромисс». Зачем было ехать?
—?Какой ты здравомыслящий! — сказал Женя. — Гений места — она надеется на его помощь! Слушай, нельзя уходить отсюда. Может, Довлатов и нам поможет. В пиццерию пошли?
—?Спагетти в чернилах каракатицы я не буду есть.
—?Пойдем на компромисс, закусим салатом из капусты. От капусты выражение «голова садовая»! — напомнил Женя.
В пиццерии овощных салатов не оказалось, мы взяли спагетти в томатном соусе, бутылку водки и просидели до закрытия.
Говорили о своих компромиссах, о Довлатове и его читательнице, и о том, как оптимистично заканчивается этот год.
