Борис Кокотов

За пределами текста. Стихи

УДЕЛЬНАЯ,  МАЛАХОВКА,  КРАСКОВО...


 


Удельная, Малаховка, Красково


летят на тусклый свет, как мотыльки.


Тысячеверстный гул металлофона,


электровозов встречные свистки.


 


Игрушка: дирижабль и самолетик.


Не потеряйся ключик заводной,


я б до сих пор кружился беззаботно


над грустной нарисованной землёй.


 


Нам выходить, но двери раздвижные


не открываются. Платформы нет в помине.


Я задремал у мамы на руках.


 


Колес по рельсам возгласы стальные.


Названья станций, словно позывные,


пугающе цветут в моих недетских снах.


 


***


Отзывается чудом зрения


холодноватый укол звезды.


Мельтешащих на дне музея


нас разглядывают холсты.


 


на сетчатке пейзажей слоистой


наши лица – тени облаков


проплывающих. Портретов мысли


облекаются в плоть и кровь.


 


Для чего было смешивать краски,


если следствия столь далеки?


На ладони твоей – марсианский


иероглиф лиловой реки.


 


Луч, вколоченный в грубые рамы,


отзывается сердца толчком,


и картины горят, как экраны,


сквозь которые все мы уйдем.


 


Куст мерцающий, мостик висячий


(приглядишься – цветные мазки!).


А за низким холмом, не иначе


чей-то дом у лиловой реки.


 


***


Московских гусениц полнометражный зритель


квартировать близ зоомагазина


ты был бы счастлив, и ходить за кормом


для рыбок с золотыми плавниками


по палубе Кузнецкого моста,


читать печаль, как музыку, с листа.


Переверни стеклянную страницу


где Гегель плавает и шустрый Фейербах,


и пастырь их с улыбкой олимпийца


на папиросой скомканных устах


лениво возглашает: господа,


что мы теряем, в сущности, когда...


 


ЛАМА  САБАХТАНИ


 


На исходе второго тысячелетия


                                  от Рождества Христова


состояние богооставленности,


                                  сделавшись привычным,


не ужасает. «Взошел на Голгофу»


звучит немного по-альпинистcки.


 


«Эли, Эли, лама сабахтани?» –


Вопрос повис между землей и небом.


– Плохо он кончил, ваш Назарянин!


– Как посмотреть, уважаемый ребе!


 


– Перелопатили Книгу, цитат намесили,


а там пророчества, видения, предвидения.


И вот, пожалуйста вам, Мессия


на белом осле, из дома Давидова!


 


– Бетлехем в наши дни арабская деревня.


Доводилось бывать: дыра дырою!


Поклоненье волхвов? – кто ж в это верит?


– Те, кто верят во всё остальное!


 


– Благовещенье, Воскресение... извините!


Благоглупости, как говаривал вождь пролетариата.


Ходил по земле галилейской Учитель,


ну и распяли его с легкой руки Пилата!


 


«Илию зовет» – предположил зевака.


В тоне евангелиста тень сарказма.


Налетела гроза, громыхнуло из мрака,


разорвалась завеса, наступила Пасха.


 


***


Оплывает сумерек стеариновая свеча.


Осень потроха... (не путать с Осенью Патриарха)


Вытягиваю из себя паутинку, лапками суча,


вздрагивая судорожно, как заправский арахна.


 


Эфирная сеть усеяна усохших планет комочками,


высосанными воображением прячущегося в засаде


Повелителя Мух (не путать с задроченным


богом философов, помешанных на пиноколаде).


 


Буратины букварь – злые прописи лесопосадок,


шестипалая школа любви в Окнах Роста.


Обескровленный свет, как строка, выпадает в осадок


и ложится на музыку трав так бессмысленно просто.


 


AMARALIS


 


цветок амарилис чьи лепестки


скрытой камеры мозг опутанный


бесчисленными проводками тяжбы


 


в которую втянуты те кто ещё не


потерял связь с окружающим


бело-розовым тонко упругие


 


жгутики перевязки коробочки


полные чисел и анаграмм


взбитые локоны круглой воды


 


не хочу увяданью учиться у


полевой травы падает на пол


сморщенный лист-калькулятор


 


любуюсь тобой объятый


благоуханием совершенства


откровенным сияньем любви


 


и не могу понять для чего


увядает прекрасное разрушается


жизнь без следа без возврата


 


ИЛЛЮЗИОН


 


We cannot cling to the illusion that the signifier


answers to the function of representing the signified.


                                               Jacques Derrida


 


Отвыкаю думать о тебе,


пребывающей по ту сторону


незавершенного текста, как о


продолжении собственных мыслей:


 


черты лица утратили определенность,


повадки – привлекательность, фразы,


с такой лёгкостью покидавшие


твои уста, навсегда их покинули и,


 


словно беженцы после наводнения,


ищут пристанища на этих страницах,


чтобы начать новую жизнь


среди незнакомых слов.


 


Отвыкаю мечтать о тебе: переходя


границу строки, встречаю


выпотрошенную легенду,


а не пламенеющее объятие.


 


За пределами текста – утверждает


Деррида – нет ничего.


                                  Но и в тексте


нет ничего, кроме пустоголовой


надежды и безответной любви.


 


УДАВ


 


Лукавства чип в ошейник Моны ввинчен,


серпента кольца в штольне паритета.


Коль близости отпущено на инчи –


без разницы, кто лыбится с портрета,


пусть хоть удав в девичестве, Да Винчи!


 


Объятие лежит в постели рядом


с бессонницей, но ежели соседство


не по нутру, сподручнее одеться


и выйти вон, иль, вырвавшись из клинча,


прочь уползти, подобно прочим гадам.


 


ГЛИТЧ


 


Квази-сознанье впитывает то,


что чуждо прирученному дельфину:


бездонно-плоский монитор, нето


ропливый смерч, двоичную марину,


до мелочей продуманный прекра


сный новый мир – фантом печатной платы;


зернистое пространство, как икра,


таит зародыш зрелищной расплаты.


Тень вымысла фильтруя сквозь кристалл,


бесполый контур – трезвый резонатор


среди щербатых импульсов застрял,


как батискаф, расщелиной зажатый.


Анима  –  синтетическая ба


тарейка предсказуемых мутаций –


планету замыкает на себя


в стремлении плодиться-разряжаться.


Потугам этим не благоволит


гневливый глитч верховной голограммы:


дельфина впечатляющий кульбит,


ещё один,


вернее, тот же самый.


 


КАЛЕВАЛА


 


Кругозор захламлен предметами, прочей попсой.


персонаж посещает школу, женится, заводит детишек,


постепенно приходит к мысли, что он


                                                 не вполне живой:


дышит искусственно так, как маститый


                                                  писатель пишет.


Литгерой понимает, что модная повесть о нём


растиражирована сверх всякой меры:


у Джека, который построил карточный дом,


в глазах – кровавые мальчики-кхмеры.


Имярек соглашается с тем, что какая ни есть


экзистенция  слаще, чем самая пышная ода:


даже сводка погоды сойдёт за благую весть,


если верить что есть у природы плохая погода.


Персонаж убеждается в том, что решительно занемог,


по шуршанью листов, по шершавому смеху из зала.


Тут кричи не кричи: где обещанный эпилог?! –


дальше или Жоржсанд или, коль повезёт, Калевала.


ТЮРИНГ


 


...И станешь ты ловцом нечеловеков:


закинешь сеть, а дальше – без обид!


Да не судимы те, кто в игротеках,


чтоб скоротать эон, развоплощают скрипт.


 


Не помнящий родства, доступный без пассворда,


к тебе придёт киборг в помятом сюртуке


и раскатает арабеску в хорду,


пригубит этанол, прокаркает who cares!


 


Ты обучи его искусству волком рыскать,


по дну реки бежать без жабр и пузыря,


на джаве ворожить с раджой и василиском


и верить в то, что жесть дарована не зря.


 


Существованье! – подпрограмм незрелых морок:


в стерильной эманации Числа


мерещится им карнавал шестёрок,


а не сакральных ретро-функций кабала.


 


Гнев Тюринга – он никому не страшен!


Сознанье вещества – любовный лабиринт:


цитирует башмак отрывки из мидрашей,


артековским костром галактика горит!


 


Меж миром и тобой нет сходства, нет различий:


ласкается мираж на языке живых.


В начале было так: в ладоши хлопнул Литий –


 


и до сих пор летят


 


и не догонишь их...

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера