Марина Матвеева

Искрымканность. ИЗ КНИГИ «ТРАНС[крым]ЦИЯ»





НЕ СТРАННО



Город играет на струнах дорог

злую балладу забытого барда…

Город простужен. До боли продрог

в лапах когтистых дождя-леопарда.

Только мерцают короны реклам

на головах королей-ресторанов.

Мечутся слуги-людишки…

                                               А нам

вечером здесь оказаться так странно!



Мы – две колдуньи, сошедшие с гор,

чуткие дочери леса и неба, –

не осознали еще до сих пор

жизни на кончике рваного нерва

города.

               Плечи дорог нас несут,

как в паланкине цариц-египтянок

…или покойников?

                                  Впрочем, не суть

важно и даже, пожалуй, не странно…





ЧЕЛТЕР-КОБА, ВЕЧЕР



А что до мира, до цветочков –

они прекрасны,

но, к сожалению, непрочны…



…И третий глаз мой,

проснувшись в венчике шалфея,

вспорхнет белянкой –

неговоряще-мудрой феей –

в душистом танго

закружится…



…А кроны – ростры

под лодкой Ладо…

сойдет на небо – угол острый

любой изгладит.

И теплый плеск небес соленых…

И листьев ропот…



И боль с девятого балкона

не рухнет в пропасть.



…Зрачки, застывшие в туманном

ночном фарфоре…

А под глазами поднимает

ресницы город.

Огни… Простые, составные –

ему виднее.

А что до жизни – то отныне

ей быть моею.





***



Бездна «Ласточкино гнездо».



…злые камни, зубцы и зубы,

опухованные водой,

словно волки, в овечьи шубы

сокрывающиеся от

глаз наивных, тая угрозу…



…водо-небо-камневорот…



А над этим –

                       держащий позу

той, что, даже на эшафот

восходя, не могла смириться

с тем, сколь равноедин исход

и для рвани, и для царицы, –



замок…

               Маленький – и большой…

Замок…

               Остроугольно-нежный…

Замок…

               Взломанною душой

прочь от бездности центробежной

возносящийся – лишь затем,

чтоб остаться, застыв во взмахе…



Отрицающий бренность всем

телом, скорчившимся у плахи…





УРОЧИЩЕ ДЖУРЛА, НОЧЬ



…Ее случайная травинка-

кинжалинка – резка, что совесть…



Она – что леса половинка,

наследница его сокровищ…



…Укрыта скомканной палаткой,

завернутая в парусину,

лежала; и казалась сладкой,

что сахарная, паутина

над головой…



Звенели звезды,

разменивая свет на звуки…



…Как можно думать о серьезном

в прикосновеньях, если руки

ночной богини или бога…

А, может, это были крылья

совы-хозяйки, или коготь

подруги-рыси?..



…Звезды пили

из чаши тиши шелестящей,

настоянной на тайных травах,

несорванных…



Ей черный ящик

открыло небо – сбитый вправо

замок, как будто в поединке,

ей уступил, не прекословясь…



…Нет, не случайною травинка

была, кинжальная, как совесть…





КЫЗЫЛ-КОБА (ПЕРЕЩАР КРАСНАЯ)




Падали капли на грудь сталагмита –

малые капли, немалые души.

Глухо рыдала пещера. Размытых

видела тысячи дней, утонувших

в тихой подземной реке, миллионы

слабых минут, что сдавались так быстро.

…Тикали капли, неслышные звоны,

выше и тише земного регистра.



Много ли мало ли здесь побывало

тех, кто искал в ней пестрей и красивей...

А находили – плечистые скалы,

полные древней размеренной силы.

Словно храмовники, в белом и красном, –

нет, и древнее их и потаенней –

высятся рыцари камня, бессчастны

в вечных турнирах со Временем, пленных

не убивающим, но и на волю

не отдающим – в пространство иное

дева в афинской белеющей столе

только протрет слюдяное окно им...



Много ли, мало... Собачий оглодок,

выеден, выгры... не помнящий мяса,

крови и нервов окосток природы,

как ты до неба без крыльев поднялся?

Как?.. поцелуями спящей царевны

не разбудить. Пусть останется спящей,

но чтоб дыхание было напевным,

а трепетанье ресниц – говорящим...





КРЫМСКАЯ ВИЛА




Раздвоилась, растроилась,

обложилась облаками…

Стебли-руки… Что случилось

с вами, чуткими руками?

Лучше, чувства средоточа,

снова перечесть деревья…



Кто ты, странный странник ночи,

с чем пришел в мои доверья?



…Ветви-руки, не ласкайте

кудри чёрные в забвенье,

лунным отблеском не тайте

на плечах его, коленях…

Лучше вверх вы поднимитесь –

за кизиловою кровью,

лучше свойски изорвите

сизую вуаль терновью!

Именно для вас украшен

лес плодовым разноцветьем –

и, наоборот, не ваши

эти очи, губы эти…



И колол вас можжевельник!

И кусали злые осы!

Только вам бы на-предельно

камнем в лоб бросать вопросы!

Сходу отражать ответы:

«Чур!» – «А через «чур» – посмей-ка!»



Лес качается, задетый,

Как зинь-зинь на козьей шейке…

Стоя хлопают берёзы,

Птицы захлебнулись в туше…



«Прочь!» – «Желанный, к черту позу!

Ты отведай дикой груши…

Яблоки с вином, понятно,

арихетиписто-приятней:

с ними всё, что необъятно,

вмиг становится объятней…

…Дичка на устах растает –

чем тебе не феромоны?..»



Расстелись, трава густая,

да заткнись, небесны звоны!

Да слышны лишь будут звуки

древнего лесного зова…



Я вас брошу в небо, Руки, –

разродитесь богом новым!..





КАРА-ДАГ



Если не идет гора к Магомету,

значит, у горы есть на то причины.



Брось с горы монету, с горы монету

прямо в моря пенного капуччино.

Помнишь, как его небеса хлебали,

как луна потягивала глоточки,

как срывались глыбы и в их обвале

было столько сюрреализма, точно

мы не люди, что воспринять способны

запах камня – не аромат сирени.

К Золотым воротам плывем подобно

аргонавтам, пьяным из уст сиреньих.

И под этой аркой – морской камеей,

и под этой аркой в разбрызгах блеска

исто золотой, и руна рунее

в эпицентре пламенного гротеска

солнца на камнях, на волнах и чайках –

кажется, что миг – и оно взорвется,

и расколется голубая чашка

в стенах перевернутого колодца,

и поскачут вниз по камням монеты,

притяженьем плоти земной влекомы…



Кара-Даг не хаживал к Магомету,

И они пока еще не знакомы.


ПРОКЛЯТАЯ БЛЕДНОЛИЦАЯ



Не снимай же трубку мира – лучше молча…



Опустевшая квартира. В старом пончо

восседаю на диване, будто с кольтом,

с телефоном, что в руках танцует польку.

Мне б об пол расколошматить этот ящик,

что не создан для индейцев настоящих –

нас,  гитарно-костро-водочно-рюкзачных,

чьи решенья – навсегда и однозначны.



Бледнолицая проклятая, подумай!..

Ты, с душой Ассоль под маской бизнес-вумен,

смех тебе, на шпильках по земле ходящей,

даже думать об индейцах настоящих!

От вигвама в миле вам, таким, не место…



…Но дошла ты до вершины Эвереста

на «презренных» шпильках, что и камень точат!..



Не снимай же трубку мира – лучше молча…





ДОРОГА




Автостопом не езжу я. Но бывает: моё

невезенье спасает случайный угодник.



…Над дорогою ангелы выжимают белье:

видно стирка большая на небе сегодня.

Хлещет ливень, и дворники, как ресницы актрис,

если те удивляются, глупо моргают.

И амурчик пластмассовый на шнурочке повис.



А за окнами – хоррор: клыки раздвигая,

чернонёбного неба прожорливый зев,

как язык, жадно высунул нашу дорогу…



Таем мокрой конфетой на нем, не успев

запретить себе право ушами потрогать

плешь отжившего лета и маленький дом,

что водила купил бы, а я не купила.



А за окнами – триллер: там гоняется гром

за преступницей-молнией.



…Слишком уж милый

ваш амур – для того, кого дома не ждут…

И кто так одинок… И чье сердце так стынет…



А за окнами – сказка: расстилают и бьют

ангелята вальками льняные простыни…





ИСКРЫМСКАННОСТЬ



Луна. Ее желтеющее ню –

в пиале моря долькою лимонной.

А скалы тоже впишутся в меню

огрызками засохшего батона.



Непоэтично? Только как еще

сказать о них, раскрошистых и черствых?

Пирушка дэвов. По усам течет,

а в рот не попадает море. Четки



сегодня звезды. Нижутся на сталь,

чтоб не упасть, гобсеки  исполненья

желаний. Чтоб никто и не мечтал,

и не мигнут. На светском отстраненье



от нас, плебеев. И не надо. Пьем

мы, и все это – только антуражем

для «на природе». В exotique живем

с рожденья. И она – одна и та же.



Одноэтажен мир. Чердак богам

достраивают те, кто заскучали.

Луна. Ее сияющее «там»

погнутой ложкой выловим из чая.





***



Осень Бедного Йорика, солнечно-серые жмурки…

Золотая, как зубы кадета, вкусившего пиний.

Там, где падают травы, выходят из спячки окурки.

Там, где падают листья, осколки седой энтропии,

вылезает труба, изоржавленным локтем бодаясь,

за листвой невредима, невидима и неподсудна.

Вылезает судьба. Укоризненно столь молодая,

что любой инкунабуле страх за нее. Поминутно

набегает волна на песочный хрономик Салгира,

серебристые ивы впиваются розгами в тело

изъязвлённой воды; сквозь нее проходило полмира

тех, кто дважды пытался в одну, бесшабашно и смело,

но всегда получалось – в иную: и воду, и пропасть.

Но всегда – получалось. Иначе зачем и возможно?

Прибегает вода. Умиляет ее расторопность.

Избегает вода. Восхищает ее осторожность.

Осень высушит разум до Йорика, память растронет

раскорузло-цветистым, протертым до дыр сарафаном.

Распускается лёд, будто смятый пакет на ладони, –

развлеченье скучающей тётки: цветок целлофанус.

Здесь, где воздух извеян раскидистой прелою праной,

под деревьями много соляных столпов одиночеств.

Эти люди тоскуют, стоят и тупят, как бараны,

только новых ворот слишком много – не каждый захочет

выбирать. Им бы сразу, без выбора, точечно – дали б…

Вот тогда и берётся, иначе – болезнь без симптомов.

У бескожей трубы ревматизм, и ей ясно до стали,

что зимою тепло лишь в приемнике металлолома.





ПОЛДЕНЬ НАД НЕАПОЛЕМ СКИФСКИМ




Вот лучший изо всех сюрреализмов:

сияющие в небе облака.

Под ним Земля, завшивленая жизнью,

уже не кажется больной. Накал

страстей, безумий внутренний излишек

смиряется, почтительно склонясь.



Есть свет и тишина… Есть свет и тиши-

на…

           Это значит, не порвалась связь

души с невыразимым просто болью,

той, что умеет многое сказать,

той, что способна выразить любое –

все. Кроме – этого. Его глаза –

другие.

              Оставляя боли право

на крик, иное право дам глазам:

на свет.

Неограниченный оправой,

неограненный облачный сезам…

К списку номеров журнала «ЛИКБЕЗ» | К содержанию номера