Николай Васильев

С беспощадностью первой любви. Стихотворения

***

с беспощадностью первой любви, запоздалой на тысячи лет, 
недочитанных книг, недосказанной жуткой печали –
гончий снег накрывает собой твой отысканный след, 
и в летящих голодных зрачках не отыщешь концов и начала 
в перспективе его ночь сего дня да та же и есть 
непроглядная видимость, плоть, что и прошлые ночи 
и земля только глас меж лопаток бесспорный: "не здесь –
продолжая рожать, хоронить, прозябать, содрогаться и прочее –
нет, не здесь, не сейчас, а в какие края и века –
не об этом я истина, костью послушай меня ты –
краем чёрного моря идущий, не видя пока 
за сиянием звёзд, за шумихою волн у виска, 
за натянутым ветром и за капюшоном неснятым"

 

***

что аккумулятор осеннего солнца сбежал 
с боями навек из угла, с уцелевшим хвостом, 
весна нам теперь, и вообще ничего ей не жаль, 
как перед судом, возвращающим к жизни судом –
что мука утробная, тень мою евшая, мне 
напомнила через стекло, кто я свету и где 
я сердце, но смутно, как музыки тонущий нерв, 
подвинувший небо на недостижимой воде –
скажу я теперь, когда мы остаёмся одни, 
за младшего брата теперь я, ты скажешь мне ли, 
но кровь ли она – на свободе одной и в одном 
углу, отворённом предсумеречнымзаокном: 
листовка молитвы гуляет по шатким ветвям 
и тёмной испитой бутылкой блестит водоём 
и смотрит бумага со дна, как знакомое там 
лицо и мужское, исписанное огнём, 
слепое, и видит тебя на живом, на моём

 

 

***

после прошлой отрезанной, перед представшею длинною, 
этой тверди глухой полузимним ботинком твердя, 
словно в праведный суд бесконечно письмо голубиное: 
безнадёга, подстава, подруга дрянная твоя –
мне пора прекращать, мне, похоже, пора до свидания 
полусладкой реке по бедняцким монгольским усам –
облажалась ты, милая, сам я такой, увидали мы 
это дело в плывучем гробу на сырых парусах 
но гляжу на прощанье – да что ж, Бог возьми, так неблизко-то, 
будто белые люди, на чёрном ветру лепестки 
метят путь свой созвёздный, меж чёрно-зелёными листьями, 
в чёрный берег окна, где проезжая девушка спит: 
где лицо и ладони, свидетельства некие явные, 
безответны и сосредоточенны в искреннем сне, 
словно в смерти – и тянут к земле высоты одной яблоки: 
по любви обручиться, 
в учебник попасть, 
проснуться в здоровой стране –
спит надежда темна, что упало какое-то первое 
с твёрдым звуком, которому твёрдого имени нет

 

 

***

так пейте эту кровь, а что там в ней,
какая живодёрня нерассказана –
кто видит солнце в этой вышине,
тот отвернулся, как свидетель казни
так страшно мне, что это нет, не я,
а косвенный падеж мой и знакомый,
и молодая женщина "нельзя
иначе" говорит мне, как с иконы
страшней, чем если звёзды говорят, 
страшней, чем если, зацепив туриста, 
с руки противоток, противояд 
в бумагу беспросветную стремится 
страшней, чем если неподсмертна боль,
раз от любви, не сдохнет, раз оттуда,
и счастья на земле не знает Бог
и ставит с потрохами нас под чудо
так пейте эту кровь, как майский свет
в глазах по обе вдоль дороги ранней –
бескрайний за сжигаемой навек
октябрьских лесов кровавой баней

 

 

 

***

я на лестнице тёмной, родной и поспешной –
узрел
небольшую, как пуля, в углу подоконника книжку
и не знаю, куда приоткрыл и того ли хотел,
что увидел, но вышло, как вышло, 
по самую вышку
дикий порох печали и прах, психоделик зимы
разрешён на верхах, по чуть-чуть для веселья и пытки,
и на краешке боли зубовной подсвечены мы
из окон бытия ближним светом его, как убытки 
кто они, эти мы, это я, где не слышит никто
вопиющий мой слог, ибо сам обуян выживаньем,
никому до молитвы сей час – будто собственный стон,
он и сам из себя выжимаем
только снег прозябает во тьме, как обратный огонь,
и строки раздаётся пробег, и пульсирует тень, и
на исходе субботы ныряет в лежачий вагон
воскресенья

 

 

***

один в деревне чувствует себя:
поел, прибрал и курит, на крыльце сев,
открытую в концовку декабря
спокойно, как в подветренное сердце
распоряжает ветер на полях,
блуждает дождь, пространство отмывая
он говорит: умри, не будь дурак –
кому-то, доведённому до края,
он говорит и продолжает жить
по тишине, где всё, уже не вечер,
и солнце, словно вороньё, кружит
лесов по кругу, вспугнутое вечным
часы идут, не ведая того,
под ремешком скопившегося зуда
 (что плоть его, душа и жизнь его
грядущему – как общая посуда)

 

 

 

***

так глубоко, что всё с той поры –
по пунктирной вене изгнанья –
привокзальные помню дворы
и прожектор вокзальный
там, где сроду не пахло тобой,
где и быть-то тебя не должно быть –
пропасть детства взирает на мой
ностальгический опыт
и ещё б я теперь не поэт,
если, столько скитаясь о доме,
понабрёл на нешуточный свет
в приотвёрстом надломе –
между ними, похоже, всерьёз,
посмотри-ка большими глазами –
лишь поехавшей крыши вопрос
между ними и нами –
смерть и ужас мелькают во мне
пристяжными вокруг коренного
огонька сигареты во тьме
единенья ночного

 

***

половина всей тягомоты остаётся зиме до конца, 
и я вижу во тьме социальной, посмотрев за чужие струны –
с волосами твоими женщина заступается за подлеца, 
и от этого в нём проступает какая-то юность 
камень в воду, словно бутылка с воспалённой смесью, летит, 
и подскакивают по-над омутом хмель и пламя –
только трудно стало влюбляться на сих тридцати, 
словно площадь любая болото, где я ждал бы тебя с цветами 
и беда моя подставная – к моего дивана руке 
припадала щекою пенной, словно здесь помирать этой ночью 
пожелала, а нынче – утро, на рабочем на холодке 
из-под сердца меняют почву 
и за то, что нечего дать мне, ты прости как-нибудь меня, 
как того, кто ещё не совсем ухватился за камень и воздух –
в благосклонную гору влезая, походя всё беспамятней на 
непростой романтический образ, по коему создан