Иван Чирик

Тоска по чужому. Рассказы




В ожидании

…Вот так тихо, бесшумно, сквозь крики толпы вдалеке приближается счастье. Я лежу и страшусь. Присыпан сверху листами недописанных книг. Это мёртвые книги. Им уже никогда не быть живыми. Как материальное воплощение совести, они тысячетонным прессом лежат на мне и не дают мне встать. Встал бы — убежал, спрятался. Ведь счастье — это страшно. Незнакомо, неведомо, неизъяснимо, и поэтому — страшно.

Но всё же — лежу. Как узник ждёт часа своей казни, так и я — приговора судьбы, своего смертного счастья. Его лёгкие шаги уже шуршат по осенним листьям… Иногда мне кажется, что деревья — тоже поэты. И все эти жухлые жёлтые листы с иероглифами прожилок — их стихи, неизвестные, неозвученные, но всё же по-прежнему прекрасные. И они, как от груза творения, избавляются от них, выставляют в небо свои корявые руки и — обретают свободу. Улетают в вечность ракетами стволов…

…Но это — деревья. А я — несвободен под прессом ненаписанного. Жду. Страшусь. А в груди — сладкое чувство неизвестности. Как перед прыжком в бездонную пропасть. Счастье — близко, вот оно уже остановилось за закрытой дверью, задержало дыхание, прислушалось. Видимо, ждёт, пока я открою. Но я не могу, я под грузом недописанных книг.

Лежу и шепчу…

Шепчу: «Господи, дай мне свободу…»

Думаю: «А ведь всё-таки страшно…»

В ответ — тишина. Своим многоголосьем она мне вторит одно: «Придёт время — придёт и счастье. Придёт время — придёт и счастье…»

Жду. Время обыкновенно входит без стука, сразу, не таясь. Вот уже слышу стук его сапог о недомытый паркет… Время придёт и откроет дверь. Счастье увидит, что я не могу подойти. Всё поймёт. Поверит. Простит. И зайдёт внутрь…

А пока — сам, ворочаясь с боку на бок, смотря сквозь пальцы на клубящую, пролетающую далеко в небе жизнь, тихонько дописываю. Избавляюсь от груза. Вдруг встану — не когда придёт время, а сам, раньше времени — встану и открою дверь. Посмотрю влюблёнными глазами на счастье. И даже если оно грустно вздохнёт и уйдёт, буду знать — оно есть! И придёт. Просто ещё не время…

…И ещё один листок недописанной книги вдруг оказывается заполненным. Съёживается, рыжий и кленовый, становится легче, взлетает вверх, исчезает в клубящейся жизни… И становится легче… Пустее… Дышее… Свободней…


Дожди

Всё началось с того, что километрах в пятнадцати от села Исым на скале поселился дракон.

Как ни удивительно, но первым человеком, узнавшим эту новость, был я, хотя я обычно обо всём узнаю самым последним.

Я — Пастух. Специфика моей работы заключалась в том, что я постоянно, с утра до вечера, на ней пребывал. В селе по имени меня почти никто не звал, а называли прямо по профессии: Пастух. Конечно, кроме меня был и второй, мы с ним дежурили по очереди, но у него была всем известная кличка Шкаф (которая вполне подходила к его лицу), и пастухом его никто не звал.

Тот день был жарким, время — полдень, самый пик, и я вместе со своей пастушьей собакой прятался в тени раскидистого клёна. Коровушкам нашим было всё нипочём, они паслись чуть ниже, в поле, а козы вместе с нами бродили по слегка лесистому холму, рогами добывая себе самые тёмные и прохладные места.

Слегка дрожащее от жары небо было ярко-голубым и абсолютно безоблачным, поэтому я сразу заметил летящую к нам маленькую белую ленту. Лента приближалась, прорисовываясь всё более чётко, и я увидел, что это был дракон.

Событие было неслыханным, в округе уже более ста лет никто не видел драконов (разве что при галлюцинациях). А тем более белых. По легендам, драконы приносили удачу и счастье тем землям, где селились.

По образованию я был биологом, как добрая половина жителей нашего села (а всё благодаря школьному учителю-биологу Рокотуновскому, нашей гордости, кандидату в доктора биологических наук). Поэтому я знал, что легенды о счастье беспочвенны, но что драконы каким-то образом влияют на погоду, тоже знал точно.

Дракон явно летел к ручью, который находился всего в сотне метров от меня. Я набрался терпения (да и храбрости, знаете ли, пришлось набраться) и стал ждать.

Извиваясь лентообразным телом, дракон подлетел ближе и резко, без перехода опустился на землю. Наклонил косматую голову и стал жадно хлебать воду из ручья. Я имел счастье наблюдать его довольно близко и успел рассмотреть.

Длинное и худое змеиное тело почти светилось ярко белым и слегка серебрилось чешуёй. За большими перепончатыми ушами буйно росли два пучка белых волос. Изо лба, пригибаясь назад, торчала пара небольших рогов. Хвост кончался копной всё тех же белых волос. Метров шесть, прикинул я, не больше. А без хвоста вообще четыре. Небольшой дракон.

А дракон, утолив свою жажду и не обращая никакого внимания на сонных коров, вновь взлетел и полетел в обратном направлении. Я проследил за его полётом. Путь дракона кончился в одной из расщелин Южной скалы.



Председатель сельского управления Петрович постучал по стакану вилкой, поднял его и начал:

— Товарищи! В этот торжественный день…

Тост был довольно долгим и занудным. Его никто не слушал, кто-то с нетерпением ждал момента, когда будет можно прокинуть в себя поднятую рюмку, кто-то потихонечку пододвигал к себе приглянувшийся салатик. Но вот тост, наконец, кончился, и стол забурлил привычным застольем.

Это было одним из негласных развлечений села. Сельское управление подыскивало любой маломальский повод и устраивало в здании местного клуба застолье для уважаемых жителей села. Село было маленьким, и в уважаемых ходила чуть ли не половина населения. Еду на такие застолья приносили сами жители по возможностям. Точнее, по хотению.

На этот раз застолье было организовано по поводу появления в окрестностях дракона, а значит, и спасения урожая.

До этого две недели стояла страшная засуха, и все уже стали всерьёз опасаться за посевы. Но вечером того же дня, когда мною впервые был замечен дракон, грянул дождь. До этого чистое небо быстро затянулось тучами, которые больше не расходились.

И следующий день был объявлен праздником по поводу спасения урожая…

— …Слышь, Пастух? Расскажи Маньке, как ты дракона видел, она ещё не слышала… — раздался голос слева.

За сегодня меня об этом просили в десятый раз. Но после минутных уговоров я сдался, поняв, что сопротивление бесполезно, и рассказал эту историю снова, всё более и более приукрашивая её красочными фактами. Тем более что Манька была девушкой хоть и глупой, но красивой.

…Выпивка кончилась, еда тоже подходила к концу. Столы растащили по углам. Забренчала гитара. Я, уже в состоянии лёгкого опьянения, подхватил Маньку и пустился с нею в пляс. А за окном всё шёл и шёл дождь, посланный нам добрым белым драконом для лучшей урожайности…



— Слышь, Пастух, ты же у нас биолог, и с драконом лично знаком,— заявил председатель Петрович прямо с порога, особо выразительно подчеркнув слово «лично».— Ты бы это, сходил к нему б, что ли. Сказал бы, дескать, урожай спасён, пусть он свой дождь пока выключит. Всё уже промочило, спасу нет, пятый день льёт!

Про пятый день было правдой. И дождь, похоже, шёл совсем без перерывов; просыпаясь иногда по ночам, я слышал его стук. Всё, что могло, пропиталось водой, дороги были одной сплошной лужей, капуста на грядках стояла «по колено» в воде. А тут ещё это стало перетекать в грозу, швырялось молниями куда попало. У Сидоровых сарай спалило, Комсомольская улица вторые сутки без света — повалило столбы.

— Только не надо про личное знакомство,— ответил я.— Я его издали видел, из-да-ли.

— Ну ты же биолог! — взмолился Петрович.— Лучше тебя общий язык с драконом разве что Рокотуновский найдёт, а он сейчас занят. И ещё… Если всё получится, получишь премию…

— А если не получится?

— Уговорил, всё равно получишь. Только сходи…



Мокрыми продрогшими руками я привязал коня к сосне и дальше пошёл пешком.

Размытая глина вперемежку с камнями скользила под ногами, и то и дело приходилось переходить на четвереньки. Я двадцать раз успел пожалеть о том, что согласился на это дело, прежде чем добрался до расщелины.

Туда дождя долетало меньше, но всё равно было зябко. Я утёр мокрое лицо такой же мокрой рукой и отправился на поиски дракона.

Долго его мне искать не пришлось. Он сам меня нашёл. За спиной зашуршал гравий, я обернулся — там стоял дракон и с любопытством разглядывал меня своими пронзительными глазами. Я нерешительно начал, понимая весь абсурд своих действий:

— Господин… Товарищ дракон, я хотел бы… Дождь, понимаете? Прекратите, остановите его… Растения напились вдоволь, если вы так продолжите, они сгниют, понимаете? Сгниют! Остановите дождь, пожалуйста!

Дракон смотрел с любопытством и несколько осуждающе. С точки зрения биолога, я понимал, что он ничего не понимал. А как пастух… Чувствовал это.

Дракон оттолкнулся от земли и ушёл свечой в небо, оставив меня одного, мокрого, грязного и продрогшего, в своей расщелине. Я постоял с минуту, слегка ошарашенный, понял, что дождь выключаться не собирается, и пошлёпал по лужам назад.



Ровно через сутки, такой же мокрый, я стоял на том же самом месте, но уже далеко не один. Мне в затылок дышало ещё пятеро человек.

Во-первых, председатель Петрович (а как же без него). В своём лице он представлял на этой встрече (которую мысленно я уже окрестил стрелкой), по его выражению, «весь правительственный аппарат».

Но, похоже, что Петрович этого дракона побаивался, поэтому вместе с собой притащил ещё и школьного сторожа Васю, заставив его на всякий случай взять ружьё.

Во-вторых, те двое, кого я, собственно, сюда и вёл. Это наш сельский священник Николай и его молодой безымянный помощник. Это очередная безумная идея родилась, как все безумные идеи нашего села, в голове Петровича. Раз на мои обычные человеческие уговоры дракон не поддался, рассудил он, значит, пришла пора заговорить религии. Словно бы христиане к драконам были ближе, чем простые люди. По моему личному мнению, так даже дальше.

И пятый человек, которого я привёл с собой и на которого в душе возлагал больше всего надежд — Леодор Тихонович Рокотуновский, как уже говорилось, местный самородок, учитель-биолог, которому я обязан многими своими достижениями, кандидат в профессора биологических наук. Специализировался он на различных рептилиях, в том числе и на драконах. Увидеть воочию это дивное творение природы и понять его природу — мечта его жизни. С этой целью он и присоединился к нашему отряду активистов-помешанных.

…Расщелина впереди нас была пуста. И я, кажется, стал смекать, в чём дело.

— Ну и где твой дракон? — нетерпеливо спросил Петрович. А я лишь шепнул на ухо стоящему рядом биологу: «Обернись…».

Он медленно сделал это, и я увидел на его лице улыбку. Тогда объявил всем:

— Да вот он! — и показал пальцем за их спины.

Позади них стоял дракон и с тем же любопытством, что и вчера, смотрел на нас. Сторож Вася рефлекторно схватился за ружьё. Помощник священника отшатнулся и вымолвил:

— Вот чёрт!

Священник молча дал ему подзатыльник. Биолог восхитился:

— Каков экземплярчик!

А Петрович помолчал с минуту и выдал:

— Приступайте, отец Николай!

И Николай с помощником приступили: устроили дракону какие-то песнопения. Дракон слегка ошалело смотрел на весь этот балаган, и я был солидарен с ним во мнении. Если он нормальный человеческий язык понять не может, то какие тут могут быть песнопения? Я бы на его месте давно улетел…

…Дракон словно подслушал мои мысли и взмыл в низвергающее воду небо. Будто и не было в гостях у дракона бестолковой кучки людей, непонятно чего требующей от него, свободного существа…

— Блин! Опя… — сорвался помощник священника и замолк на полуслове, вновь получив подзатыльник.

— Всё, ни черта у нас не получилось, пошлите домой, сушиться,— сказал Петрович. Леодор Тихонович вдруг воспротивился:

— Нет! Вы идите, а я к нему пойду, я видел, куда он сел!

С неба всё лил противный дождь, все были промокшие, продрогшие, спорить никому не хотелось. Поэтому все просто развернулись и пошли обратно в село, прочь из расщелины. Только я, проходя мимо биолога, вновь шепнул ему на ухо:

— Удачи!

…И, похоже, сглазил…



Грохотало так, что дребезжали стёкла. Обед — гроза в самом разгаре. К вечеру останется только дождь, а к следующему обеду вновь будет сверкать и грохотать. Впору делать полуденную сиесту, как в Латинской Америке.

…По лужам, полусогнувшись, немного криво бежал уже подвыпивший паренёк. Не добежал, споткнулся, шлёпнулся в воду. Встал, погрозил небу кулаком:

— Чёртов дождь! У, драконище, попадёшься мне — башку оторву!!! — и пошлёпал быстрее подальше, пока ненароком с неба не пришёл ответ в виде молнии.

Я стоял у окна кухни и наблюдал за этим. На заднем плане Петрович пил кофе и нервно дымил сигаретой.

Грозовая сиеста… Вынужденная приостановка поиска, который вёлся безрезультатно со вчерашнего утра. Биолог Рокотуновский пропал. Как ушёл тогда к дракону, так и с концами в воду. В воду…

Я невесело ухмыльнулся.

— По деревне вовсю ползут слухи, что биолога съел твой бесценный экземпляр,— похоже, Петрович думал о том же.— Я наш народ знаю, ещё сутки без находок, и они твоего дракона вилами заколют…

— Да не ел он его, зуб даю! — сорвался я.

— Да знаю я! Но и меня пойми!! Где он ещё, наш биолог может быть?!! А ты это народу объясни! А дракон твой… Редкий вид… А урожай на корню гниёт!! У половины села света нет, три дома вообще спалило!!!

Петрович замолчал. В наступившей тишине было слышно, как мерно тикали часы и так же мерно по лужам и стёклам стучал дождь.

— Ты извини, сорвался… Все мы сейчас на нервах… — виновато сказал Петрович и потушил окурок в недопитой чашке.

На крыльце раздались быстрые шаги, дверь распахнулась. В кухню залетел мокрый фельдшер:

— Скорее! Скорее!! Рокотуновский вернулся!!!



Рокотуновский дошёл до Исыма сам, хотя в его состоянии это казалось невероятным. Следя за драконом, он попал под камнепад, сломал ногу, рёбра и, вполне возможно, много чего ещё, но для этого требовался более серьёзный медицинский осмотр. Похоже, что помимо всего прочего биолог заработал себе воспаление лёгких.

Рокотуновский лежал на кушетке в страшном бреду, раскаленный изнутри болезнью, весь в бинтах, и всё время порывался вскочить. Приходилось постоянно укладывать его на место. Для этого установили дежурство, «наблюдение за телом», как неудачно, но, по правде говоря, довольно точно выразился фельдшер.

До ближайшей нормальной больницы, где Рокотуновскому могли помочь лучше, чем мы, было полста километров. Но дороги размыло настолько, что вязли даже бульдозеры и трактора.

Было около полуночи, когда я сменил на дежурстве нашего акушера. Тот напоследок сказал, что последний час он вёл себя тихо, а температура спала — бред прекратился.

Лишь только хлопнула за акушером дверь, как Рокотуновский вздрогнул и открыл глаза. Взор был ясен и чист.

— Пастух… — еле слышно прохрипел он.— Это ты, Пастух?

— Да, я,— ответил я.— Как вы себя чувствуете?

— Не важно, неважно,— то ли отмахнулся, то ли честно ответил биолог.— Слушай, Пастух, и запоминай… Кхе-кхе! Кхе! Это… Важно… Есть драконы, приносящие дождь, другие — засуху, третьи — ветер… Ты знаешь…

Я кивнул головой.

— …Сотни лет люди ошибались… В драконах…Ведь не драконы приносят ветер… А ветер… Драконов…

Последние слова были произнесены так тихо, что я практически прочитал их по губам. Глаза Рокотуновского вновь закрылись. Он в последний раз шумно вздохнул и… Умер.

— Нет! — закричал я.— Живите, профессор!!!



…Два десятка людей, промокших до нитки. Чёрный провал могилы. Вода в сапогах. Вода в могиле. Вода везде.

— Опускайте,— тихо приказал Петрович.

Могильщики, хлюпая по грязи сапогами и матерясь сквозь зубы на погоду, подтащили к могиле гроб, опустили.

…Пропитанная водой земля не хотела сыпаться из руки и грязными комьями падала на крышку. А проклятый дождь всё шёл…

…На обратном пути от кладбища кто-то гнусавым голосом громко сказал:

— Урожай гниёт на корню, Рокотуновский умер… И всё из-за этого дракона! Убить его надо!

Эти слова были подобны одному из тех камешков, из-за которых в горах сходят обвалы. Все закричали:

— Точно!

— Убить дракона, убить!!!

— Он умрёт, и дожди кончатся!

— Убить, убить!!!

— Сегодня облаву на него!

— Это дракон обвал Рокотуновскому подстроил! Точно!!!

— Убить!!!

— Петрович, решать надо, без тебя ни шагу…

Все замолчали. Стали жадными глазами (вернее, кровожадными) глазами смотреть на Петровича. А Петрович смотрел на меня.

Я еле заметно мотал головой.

— Не надо… — одними губами вымолвил я.

Я смотрел на Петровича.

А Петрович смотрел на меня.

Остальные же смотрели на него.

— Надо,— решительно сказал Петрович, но голос его дрожал.— Драконы — редкая штука, но… Зачем он нужен, если люди страдают?!

Все одобрительно закивали. А я стоял, словно громом поражённый этими словами.

— Да, мы убьём его, и дожди прекратятся! — более вдохновлено продолжил Петрович.— Сегодня же! Желающие поучаствовать подходят к больнице через (бросив взгляд на часы) час!!!

Все кинулись по домам, за оружием. Дикари, увидевшие раненного мамонта, пять минут назад оплакавшие своего соплеменника. А я, как столб, стоял посреди дороги. Петрович положил мне руку на плечо:

— Извини,— сказал он.— Но так надо…

— Иди ты!.. — скинул я руку с плеча и побежал к скалам. Ещё можно было успеть…

А с неба всё лил и лил дождь…



— Дракон! Дракоша!!! — раздавались жалобные призывы в скалах. Это мой голос, осипший и продрогший.

Кричу отчаянно сквозь стену дождя. Срываюсь на мат. В ответ — лишь шум дождя и песня ветра…

…Счёт времени потерян. Кажется, я в дожде целую вечность. И на хрена мне сдался этот дракон?!

Понимаю, что не прав, что убивать его нельзя, что не правы мои «соплеменники». А почему, не понимаю…

…Отчаявшись, сижу под скалой, пытаясь спастись от вездесущей воды. Уже не верю в то, что в мире бывают сухие места. Пустыня звучит, как нелепость…

…Думаю о последних словах Рокотуновского. В них есть смысл, я знаю. Но набухшие от влаги мозги его не улавливают…

…Где-то сбоку послышался шорох камней. Я повернулся, уже зная, что увижу дракона. Но я ошибался: там стоял Петрович. В его руках было два ружья.

— Брось, Пастух, и присоединяйся к нам,— сказал он. В его глазах горел огонь азарта, Петрович улыбался. Как можно было за такой короткий срок превратиться из человека в чудовище? Или не зря эти слова начинаются на одну и ту же букву?

Похоже, Петрович так и не понял, насколько сильно он предал меня.

Я в ответ натянул улыбку и протянул руку к ружью. Петрович отдал мне ружьё, махнул головой — дескать, пошли, и повернулся ко мне спиной. Я резким взмахом ударил его прикладом по голове. Он уронил ружьё и упал вслед за ним сам. Я перевернул его лицом вверх — не дай бог ещё в луже задохнётся — и разрядил ружьё, забрав патроны.

Итак, они начали охоту. Их будет с полтора десятка. Я — один. Но у меня преимущество — я буду знать, что веду на них охоту, а они нет. Тогда начнём?!

Второй моей жертвой стал школьный сторож Вася. Я вышел на него в открытую, из-за скалы. Он сначала вскинул ружьё, потом, чуть помедлив, опустил.

— Ты теперь с нами? — недоверчиво спросил он.— На тебя это не похоже…

— Да, я с вами,— как можно беззаботней сказал я.— Что стоишь, иди, я за тобой…

— Ага, а ты меня в затылок прикладом и давай следующую жертву искать… Лучше ты вперёд…

Сторож сторожем, а сообразительней Петровича оказался. Пришлось идти впереди, и я не знал, что делать…

Совсем рядом, за поворотом, подряд раздались два выстрела. Из-за скалы на нас с бешеной скоростью вылетел дракон. Я всем телом упал на Васю, он выстрелил один раз, в воздух, и мы, сцепившись, покатились в какой-то овраг. Я оказался сверху, два раза ударил его кулаком в лицо… Последнее, что видел, мелькнувший приклад…

Очнулся в грязи, в луже, на дне оврага, без ружья. Голова кружилась, дождь шёл всё так же, и непонятно было, прошёл час или прошли сутки. Я встал и, скользя сапогами по грязи, стал выбираться из оврага.

Побрёл куда-то. Я и не знал, как много у нас скал в округе. Хотя, может статься, что я просто ходил по кругу. Сознание периодически отключалось, и каждый раз я обнаруживал себя бредущим куда-то среди скал. Так я и брёл…

…Пока не очнулся от пристального взгляда дракона. Он смотрел мне прямо в глаза, и в его глазах читалось всё — страх, ненависть к людям с ружьями, искренность, миролюбие к безоружным людям… А за всем этим в душе дракона шёл дождь.

И я неожиданно понял, про что говорил Рокотуновский.

— Дракон,— застонал я.— Господи, какие же мы дураки… От тебя ничего не зависит… Ну улетай же ты, пока не поздно! Улетай! Глубже в лес, подальше от людей! Забудь про дождь, главное — жизнь!!! Улетай!!!

Но дракон стоял не шелохнувшись. Я понял, что это бессмысленно, что он не улетит. Мне захотелось подойти к дракону и обнять его. Пастух, пасущий драконов — нелепо или престижно?

Я сделал шаг в сторону дракона, и взгляд его окатил меня святым дождём. Он мне поверил…Ничего, только объяснить всё людям, и они его больше не тронут…

Два выстрела. В теле дракона — две кровавые дыры. Знаменитая драконья чешуя оказалась мягкой, как фольга.

Из ран дракона хлынула кровь. Он упал, извиваясь, стал царапать когтями грязь. Глаз помутнели, из раскрытой пасти вылилась лужица крови, и дракон умер.

Я наполнился яростью. Я был готов убить того, кто это сделал. Я обернулся и увидел… того самого безымянного помощника священника. Он всё ещё держал ружьё так, как будто собирался стрелять. Руки его дрожали, и помощник еле слышно лепетал одно:

— Я не хотел… Я не хотел…

Я не удержался и плюнул ему в лицо. А он лишь утёрся и продолжал дрожать, как осиновый лист. Я ещё раз посмотрел на дракона. Его тело окружила красная лужа, от которой поднимался пар. А дождь всё так же монотонно хлюпал, превращая красную жидкость в розоватую воду… Скрюченное тело дракона лежало в луже, тело моего родного дракона… И он был мёртв.

И вот тут меня прорвало.

— Что же ты наделал?! — заорал я прямо на помощника. По его лицу текли слёзы вперемежку с дождём, и я понял, что тоже плачу.— Что же ты наделал?!



…Я стоял на кухне и смотрел в окно. Моя голова была перебинтована, как, впрочем, и голова Петровича, дымившего на заднем плане сигаретой. Мне было грустно. А Петрович всё смущённо бубнил что-то, пытаясь пробить ледяную стену, вставшую между нами, и вернуть дружеские отношения.

— …Вот так… Выгонят его с церкви теперь, не станет он никогда священником… Жалко парня… А я тоже с председателя уйду, после того, что было, мне оставаться нельзя…

Я не слушал. Мне было грустно. Я смотрел невидящими глазами в окно и думал…

…Величайшей ошибкой человечества было считать, что драконы влияют на погоду. Это так же, как если бы люди считали, что буревестники вызывают бури… Драконы чувствовали погоду, и летели туда, где им жилось лучше всего. Не драконы приносят ветер, а ветер приносит драконов…Вот что хотел сказать Рокотуновский. А мы не поняли. Вовремя… Не поняли.

Я стоял у окна. Мне было грустно. А за окном шёл дождь…


Завтра Осень
(история, записанная со слов Аркадия)


    …И меня никто не спросит,
    Потому что завтра осень…
    Из неизвестного стихотворения


…С природой в этом году творилось нечто невообразимое. Шёл тридцать первый день августа, а жители города, как деревья весной листьями, покрылись различными куртками, дождевиками и тёплыми кофтами. Уже неделю с небольшими перерывами из клубящегося серого неба накрапывал дождь, а температура по ночам опускалась ниже нуля. От этого образовавшиеся лужи покрывались корочкой льда и приятно хрустели под ногами.

Деревья же — и того хуже: все пожелтели, покраснели и начали сбрасывать листья. Кое-где можно было найти деревья, уже полностью облысевшие и приготовившееся к зиме. Некоторые горожане связывали такое поведение деревьев с закрытым горнохимическим заводом, находившимся неподалёку, другие ссылались на конец света, который ежегодно предрекали какие-нибудь восточные календари; третьи же никаких объяснений не искали и лишь грустно вздыхали, глядя на непогоду за своим окном.

Аркадий ехал в полупустом автобусе, смотрел сквозь запотевшее стекло и тоже грустил. Мимо проносились мокрые машины, мокрые люди и мокрые дома, а ощущения, что автобус куда-то движется, не было вовсе. Аркадий на мгновение задумался над этим, но вскоре вопрос стал неактуальным: автобус подъехал к его остановке и пора было сходить.

Несмотря на то, что лето ещё не закончилось, признаки наступившей осени были везде: на улицах, в небе, на лицах людей. Даже начальник по работе у Аркадия, по обыкновению очень суетливый, стал как-то тих и задумчив.

Аркадий был химиком, разработчиком новых веществ на том самом горнохимическом заводе, и поэтому знал, что завод тут не при чём. Осень пришла сама, не спросив ни у кого разрешения и забыв взглянуть на календарь.

Аркадий шёл через парк к своему дому, немного ёжился от проникавшего под плащ холода и думал. Ветер гонял по дорожкам сухие опавшие листья и слегка трепал пожелтевшие кроны деревьев. Они-то и были причиной Аркадьиных размышлений.

«Интересно получается,— думал Аркадий.— Глазом моргнуть не успеешь, и жизнь пройдёт. Кажется, вот только вчера пришла весна, а нет, сегодня уже лето, а завтра — осень! Вернее, осень уже сегодня… За всю свою жизнь ещё не помню такого короткого лета».

Тут он на несколько секунд остановил свой быстрый шаг и поднял голову вверх. Оттуда, с высоты пышных жёлтых крон, плавно кружась по своей непредсказуемой траектории, падал иссохший оранжевый лист. Он медленно опустился прямо на глаза Аркадия…



Колёса автобуса наткнулись на какой-то бугор, его корпус сильно качнуло, и Аркадий очнулся от быстрого мимолётного сна. Он тут же понял, что ему что-то снилось, что-то до боли знакомое, но при каждой попытки вспомнить оно ускользало от разума и всё глубже растворялось в памяти. В результате от сна осталось только чувство тревоги и печали.

Аркадий вышел на своей остановке и вдохнул поглубже не по-летнему холодный воздух. Чувство тревоги не покидало его. Он огляделся хорошенько, словно ожидая кого-то встретить, и пошёл к своему дому через опустевший и кажущийся заброшенным парк.

Ветер под его ногами гонял туда-сюда опавшие листья, а Аркадий шёл и думал о том, что жизнь по сути — очень быстротечная штука, что, казалось, только вчера ещё была весна, а завтра уже наступает осень.

Что-то мутно-тревожное заставило его остановиться и поднять голову вверх. Ветер, причудливо закружив в воздухе падающий осенний лист, внезапно уронил его прямо на лицо Аркадию.

И он вспомнил.

Вспомнил то, что этот момент его жизни уже происходил. Когда-то очень, очень давно.

Когда его ещё не было. Когда он ещё был. Был уже не в первый раз.

У Аркадия в мозгах словно бы что-то коротнуло. Мысли, до этого тёкшие относительно спокойно и размеренно, лихорадочно заметались внутри черепной коробки, как будто пытаясь найти из неё выход. Аркадий перестал их контролировать. Огромным роем они кружили там без всякой логики и завершения. Вот давно забытые воспоминания, вот фантастические сцены, видимо, подсмотренные в каких-то фильмах, вот мысли о полученной зарплате… Вот строчка стихотворения, выплывшая из глубин памяти в связи со всем этим: «Смешались в кучу кони, люди»… И где-то среди всего этого хаоса зародилась ещё одна, завершённая мысль. Она быстро окрепла и вытеснила из разума все остальные.

«Всё уже было, и было так, как оно есть».

Сам автор этой мысли, Аркадий, стал осознавать её смысл только после создания.

И результаты анализа этой мысли оказались настолько ошеломляющими, что Аркадий тут же забыл, куда он шёл и шёл ли он вообще. С этого момента его ноги переключились в автономный режим и шли сами, куда даже глаза не глядели.

По этой мысли выходило, что весь мир, окружающий Аркадия, со всеми его городами, людьми, заводами, мыслями и осенними листьями, автобусами и холодным ветром — всё это существует не впервые, а когда-то очень, очень давно уже было и, соответственно, когда-нибудь ещё будет. Но это ещё далеко не всё: мало того, что сам мир, но и все его события вплоть до мельчайших подробностей уже когда-то случались в точно таком же порядке. Люди не могли этого помнить, так как в прошлый раз (да и в будущий тоже) жили не совсем они, а абсолютно точные их копии. Которые тоже не помнят того, что ещё когда-то будут и уже были…

…Далее Аркадий внезапно понял суть строения самого времени. Если он пытался представить его как какое-то физическое тело, вполне видимое и осязаемое, получалось нечто вроде патефона с испорченной пластинкой. Игла проходила круг по одной и той же колее, проигрывала всё те же слова, а потом предательски соскакивала на ту же самую дорожку и начинала всё с начала. Всё было точно так, с той лишь разницей, что дорожка была прошлым и будущим, игла — настоящим, а другой дорожки, другой цепочки идущих друг за другом событий — не было.

Повеяло холодным и влажным ветром, Аркадий попытался запахнуть свой плащ получше и понял, что совершенно не осознаёт, где находится. Он шёл вдоль перил, отделявших высокую землю от лежащей далеко внизу воды. Это был левый берег реки, делившей город на две неравные части. От дома Аркадия до неё было не так уж и мало, по всей видимости он прошагал два десятка улиц в полном беспамятстве. Вода в реке бурлила и была тёмной и мутной. На душе у Аркадия происходило то же самое, что-то сумрачное и неясное клубилось там и перекатывалось с места на место тяжёлыми мыслями.

Он ещё раз вспомнил всю свою жизнь и переосмыслил её; то, что казалось в ней раньше простыми случайностями, глупыми ошибками, теперь виделось совершенно по-новому: всё было заранее предрешено, всё было так, как всегда было и будет, и не могло быть иначе. Это знание, которого когда-то давно иногда так не хватало, теперь переполнило душу Аркадия до краёв, бурлило там, как река внизу, и просилось выплеснуться наружу. И он понял, что не сможет один вынести этого знания, слишком оно уж было тяжёлым для него одного, и что всенепременно необходимо взять — и вот так просто, первому встречному — сейчас же рассказать всё, что только что осознал.

— …И меня никто не спросит, потому что завтра осень… — вдруг услышал чей-то тихий шёпот Аркадий совсем недалеко от себя. Он оторвал свой взгляд от мокрого, кое-где присыпанного опавшими листьями тротуара и увидел человека, довольно таки пожилого, в потёртом клетчатом пальто и с тростью в руках. Лицо его было покрыто небольшой, но густой белесой бородой, над которой поблескивали мощные квадратные очки.

«Вот ему-то я всё и расскажу»,— даже не решил, а просто понял или вспомнил Аркадий. С учётом того, что всё это было и происходило уже не одну тысячу раз, в этом не было ничего удивительного.

Несмотря на это своё мгновенное решение Аркадий заговорил с этим прохожим далеко не сразу. Некоторое время он просто шёл за ним следом, можно сказать — следил.

Человек этот, кроме своей непонятно чем привлекающей внимание внешности, был немного странным и в других вещах. Трость, которую он нёс с собой в руках, была ему явно не нужна, опирался на неё он крайне редко. Кроме того, похоже, он почти не замечал происходящего вокруг, а всё шептал и шептал себе что-то под нос.

Прохожий остановился так плавно и незаметно, что Аркадий чуть ли не налетел на него со спины.

— …Почему так? Я не знаю, лето снова покидает; и меня никто не спросит, потому что завтра — Осень! — как-то особо торжественно и почти в полный голос продекламировал он. Аркадий полушёпотом как бы невзначай сказал:

— Осень уже сегодня…

— Да-да, действительно так! — неожиданно быстро и активно согласился случайный собеседник. Так, будто они давно знакомы и уже около часа ведут какой-то яростный спор.— Я об этом тоже думал, осень сегодня подкралась так незаметно… — прохожий словно только сейчас заметил, что с кем-то разговаривает, и внимательно вгляделся в лицо Аркадия. Подул промозглый ветер, зашевелил на тротуаре листья, и он по инерции продолжил:

— Хотя, впрочем, нет, сейчас — лето. А вы кто будете, позвольте полюбопытствовать, молодой человек?

Аркадий заулыбался, а потом вздрогнул, вспомнив, что собирался рассказать этому приятному старику. Но представился.

— Я — Аркадий, и я хотел бы поведать вам одну интересную и жутковатую вещь.

Прохожий постоял с минуту, как бы раздумывая над услышанным, а потом ответил:

— Не пристало на улице разговаривать о столь серьёзных вещах. Лучше пройдёмте ко мне в квартиру и обсудим всё за чашечкой чая… Тем более, что меня тоже зовут Аркадий…



В этот несколько провинциальный город ещё не до конца проникла вся эта творящаяся в мире вокруг капиталистическая цивилизация со всеми её выгодами и достоинствами. Остатки коммунизма ещё не выветрились полностью из душ жителей города и лёгкой пылью лежали на их сердцах, позволяя им иногда без тени сомнений звать в свой дом на чашечку чая совершенно посторонних и незнакомых людей.

Аркадий второй — поэт. После того, как он признался в этом, у первого сразу же исчезли все вопросы насчёт того, что и кому он шептал на улице, зачем ему трость, если он ей не пользуется, и остальные подобные.

Зато оставался главный: что же делать теперь с этим знанием о повторяемости мира? Как донести его до людей и стоит ли доносить вообще?

Аркадий-химик и Аркадий-поэт молча прихлёбывали из стаканов с настоящими подстаканниками чай с малиной, слушали немного поскрипывающую музыку, доносящуюся из стоящего на столе патефона, думали. Ощущение какого-то радостного исхода, возникшее у Аркадия первого при встрече с Аркадием-поэтом, всё больше и больше подменялось какой-то особенно тоскливой печалью.

— Интересно,— куда-то в пространство заговорил Аркадий-поэт.— Интересно, почему именно в этот самый день на вас снизошло такое озарение…

— А этот день — особенный?..— то ли спросил, то ли утвердил химик.

— Да, знаете ли… сегодня должен был быть последний день перед осенью… Но, как вы заметили, она уже наступила задолго до этого… Давеча, на улице, я создал замечательное творение, объясняющее происходящее вокруг… Всю эту Осень…

От этой фразы ощутимо повеяло холодом, дождями и опавшими листьями. Аркадий-химик даже поёжился.

— И как оно объясняет такую резкую перемену климата?

— Что вы, климат здесь не при чём,— махнул рукой поэт.— Осень внешняя — это дань глубоко засевшему в обществе материализму… Главное происходит там,— он выразительно постучал себя по груди,— Осень — это не состояние мира. Осень — это состояние души…

Наступила тишина. Аркадий явственно почувствовал правоту поэта. И понял, почему именно сегодня догадался о вечном повторении мира. Это из-за осени, проникшей в его душу. Аркадий погрузился в себя, забыл все свои ответы и вопросы, которые ещё надо было обсудить с Аркадием вторым, а лишь сидел и слушал свою душу: шур-шур — тихо шуршали там листья, кап-кап — тихо накрапывал дождь… И нельзя, никак нельзя было уйти от этого — ведь это было, было уже сотни раз, и должно повториться снова и снова, от осени нельзя было уйти, её можно было только пережить… И свистал в душе ветер…

— …Тень, моя тень на холодной стене,— доносился грустный женский голос из патефона.— Жизнь моя связана с вами отныне, дождик осенний… Кг… Дождик осенний… Кг… Дождик осенний… Кг…

— Заело,— шепнул Аркадий первый, холодея от ужаса.

Аркадий-поэт, недолго думая, размахнулся кулаком и ударил по столу так, что все вещи, на нём стоявшие, разом подпрыгнули: и чашка с печеньем, и стаканы в подстаканниках, и патефон. Игла тоже подскочила и перешла с уже несколько раз пройденной дорожки на следующую:

— Дождик осенний, поплачь обо мне; дож-дик осен-ний… поплачь… обо мне…

А в душе Аркадия-химика с этим ударом будто что-то оборвалось. Он подскочил, спешно накинул плащ, понял, что сейчас вот-вот опоздает на что-то очень важное, выкрикнул уже у порога Аркадию-поэту:

— Я не могу так! Извините… Надо спешить! Я запомнил ваш дом! Я ещё вернусь! Вернусь!!!

Хлопнула входная дверь, и Аркадий-поэт остался наедине с тишиной. Лишь тихо шуршал патефон. Пластинка закончилась…

Аркадий первый вылетел из подъезда на улицу и, не раздумывая ни секунды над вопросом «зачем», побежал. Зачем? Он не знал. Никто не знал этого. Так было и будет всегда, и автора, писавшего эту бесконечно повторяющуюся пьесу, совершенно не волновали подобные вопросы.

Погода была под стать состоянию души Аркадия: резкие порывы ветра, рвущие засохшие листья с деревьев, крупные капли дождя, холодно хлеставшие Аркадия по лицу. Было холодно; но холод царапал лишь кожу и не мог унять осенний огонь, разгоравшийся у Аркадия в душе.

Вдруг какая-то мысль остановила его. Взгляд его зацепился за человека, стоящего под козырьком у небольшого ларька и неспешно раскуривавшего сигарету. Аркадий подошёл к нему, оценивающе осмотрел и спросил:

— Извините, можно спросить… Как вас зовут?

— Аркадий… А что?

— Нет, нет, это я так…

Аркадий, уже весь промокший, побрёл своей дорогой дальше. Он думал: «Неужели это было случайностью? Нет, никак. Не может один Аркадий встретить случайно подряд двух других. Это было… Судьбой. Всё, что сегодня случилось, было предрешено. И эта осень в душах людей, и моё… Прозрение. Вот только почему я не помню, что же должно случиться дальше? Ведь я так много раз это проживал… И каждый раз забываю…»

Тёмная клубящаяся масса высоко в небе неожиданно треснула, сверкнула молнией и разразилась громом. От этого там словно что-то лопнуло, и через мгновение дождь перешёл в ливень, льющий одним шумным сплошным потоком.

«Надо, чтобы кто-то ещё узнал о повторяемости времени…» — продолжал думать Аркадий ещё рьяней, не замечая ливня.— «Но кто?! Надо рассказать всем, и тогда люди станут жить по-другому! Но кто сможет это постичь и поверить мне?! Как же это рассказать всем?!»

Ливень шумел всё сильнее, по улицам бурлили грязные потоки. Все люди, кто мог, попрятались по своим домам, к тёплым батареям и мягким диванам. Поэтому вряд ли кто видел на улице одинокую фигуру промокшего насквозь Аркадия, уже в полный голос кричавшего небу:

— Кто поверит?! Кто узнает?! Кто услышит?! Кто поймёт?!..

…И лишь гром отвечал ему, громко, грозно, раскатисто. Но Аркадий его не понимал…



Лёгкий сквозняк прошвырнулся по тротуару, но не унёс с собой ни листочка: все они, тяжёлые от влаги, были прибиты к тротуару недавней бурей.

Был тихий вечер. Закатное солнце оранжевыми лучами освещало оранжевые кроны деревьев и спокойную гладь воды у набережной. Было красиво. У самых перил моста стоял Аркадий и молча любовался окружающим миром.

Вся его одежда и он сам по-прежнему были пропитаны влагой, но Аркадий давно научился не обращать внимания на такие мелочи жизни. Он думал, но мысли его были уже не тяжёлыми, как капли начинающегося ливня, а по-осеннему легки, как шуршащие жёлтые листья, кружимые ветром.

Вот лицо его тронула улыбка, и Аркадий тихо прошептал водной глади:

— И меня никто не спросит, потому что завтра осень… И меня никто не спросит, потому что завтра — осень… Да, я помню тебя, мой тёзка-поэт. Я к тебе ещё вернусь. Нам многое с тобой надо ещё обсудить…

Аркадию было хорошо. Он много чего переосмыслил в эту осеннюю бурю в последний день лета. Он много думал о цикличности времени, а потом вдруг понял: к чему все эти страдания? Зачем это учение? Учение о повторяемости жизни не должно было существовать. Аркадий понял вот что: он уже сотни, миллионы, миллиарды раз должен был в последний день перед осенью вспоминать о том, что всё уже было, и пытаться поведать это миру. Но раз мир этого до сих пор не знает, значит, у него ничего не получалось — ни в прошлый раз, ни в позапрошлый, и никогда не должно было получиться. А раз так, то зачем пытаться? Если память человечества этого не сохранила, значит, это и не нужно…

Аркадий улыбнулся ещё раз и сказал ясно и чётко:

— Завтра осень!

После чего развернулся и, наконец-то, неспешно пошёл к себе домой.

И действительно: завтра была осень, и Аркадий-химик вернулся к Аркадию-поэту, и они вместе создали множество прекрасных и умнейших идей. А осень, что была, была самой неповторимой и прекрасной, и никогда доселе и после этого не было такой прекрасной осени, она была единственной в своём роде; и этим она и была прекрасна.


Кое-что о новых целях Махатмы Ганди

Весенне-осенним днём по зелёному-зелёному миру шёл слон. Этот слон назывался Махатма Ганди. Он жил на этом свете очень давно, так давно, что уже не помнил, когда в первый раз родился и умер. Это шествие здесь, по зелёному миру, было явно не первым в его жизни. Но он шёл и шёл… У него не было цели, так как он никогда не доходил туда, куда вовсе не стремился. Но в этом пустом зелёном мире всё же надо было куда-то идти, и он шёл. Слоны всегда верили в то, что можно прийти и туда, куда не собираешься дойти, если очень-очень сильно захотеть, при условии, если ты не будешь мешать идти туда же другим. С учётом того, что все слоны были уже очень давно мертвы и явно не живы, они могли вечно брести по этой дороге, и тем и были счастливы. И Махатма Ганди шёл. Он помнил, что, будучи когда-то живым, он тоже куда-то шёл и убедил идти туда всех остальных. И вот… Теперь и все его ученики, включая его самого, шли по пути к отсутствующей цели. Путь этот, как уже оговаривалось, был бесконечен, как было бесконечно всё: жизнь, смерть, вера, любовь и остальные непонятно для чего и кем созданные вещи. Слоны тоже были вещами, но вещами особыми, с духовной подоплёкой… Их не так-то просто было сломать. Ведь живых убивают, вещественных ломают, а что делать с бесплотными и мёртвыми? Ответа на этот вопрос не знали даже сами слоны. Они над этим даже не задумывались. Ведь у них была Наивысшая Цель — та цель, которая вечна и недостижима. Именно такие цели обыкновенно называют наивысшими.

Но, с точки зрения цепочки следов, протянувшихся вслед за бредущими в никуда по пустому миру слонами, цели существования слонов сами слоны не знали. Её, конечно же, знали только следы. «Слоны — созданы для того, чтобы брести в никуда, и таким образом вечно и бесконечно продлевать длину следов…». Следы созерцали мир, познавали его, протягиваясь всё дальше, и видели в этом высший смысл.

…А для воздуха, окружавшего слонов и каждодневно вдыхаемого ими, смысла и цели не было. Он просто боролся за свою бесконечность, которую вечно пытались ограничить, а то и вовсе поглотить слоны.


Равновесие

…Пульсирующее ярким душевным огнём, сердце бухнулось на вторую чашу весов. На первой уже лежал большущий булыжник с некачественно оттиснутым изображением богини Маат в профиль. Он был спешно склеен из всех тех камней, которые были перед этим вынуты из души подсудимого.

Подсудимый, которого при жизни звали Сергеем, был явно не в себе. В прямом смысле этого слова. Он с оторопелым видом стоял, пялился на собственное сердце и усиленно пытался вспомнить, как здесь оказался и где был до этого. Память возвращалась с большим трудом…

А Весы тем временем качнулись. Виновата в этом была сила инерции, непонятно зачем придуманная то ли Ньютоном, то ли ещё Галилеем и с тех пор исправно действующая во всех возможных для разумного существования пространствах. Многие боги не любили эти законы, но — закон есть закон, и не важно, бог ты или простой смертный, а следовать закону приходилось. Разница была в том, что боги всё же иногда могли их нарушать…

Весы дошли до своего предела и откачнулись в обратную сторону. Инерция в этом разреженном воздухе угасала мучительно долго.

— Давайте начинать уже, а то пока они определятся…

Голос принадлежал мужчине с кожей зеленовато-мертвенного цвета, восседавшему на троне посреди зала. Человек с головой иссиня-чёрного шакала слегка толкнул в плечо Сергея, шепнув на ухо:

— Это тебе говорит…

Сергей вздрогнул от этого замогильного шёпота и задал вполне логичный с его точки зрения вопрос:

— А что начинать-то?

Следующим звуком в этом зале был звук шлепка ладони серокожего человека о его же лоб. Рядом стоящий писец, старый, но статный, с головой ибиса, что-то быстро пометил в своём свитке.

— Исповедь отрицания,— терпеливо пояснил шакалоголовый, которого, к слову сказать, все называли не иначе как Анубис. От каждого его шипящего слова Сергею было не по себе и становилось ещё более «не по себее». А Весы продолжали раскачиваться…

— Я не… Знаю такой исповеди,— признался Сергей.

— Но начал-то ты правильно,— рассмеялся собачьим смехом Анубис.— Продолжай.

И Сергей продолжил, словно знал эту исповедь когда-то очень, очень давно, но забыл и теперь вспоминал на ходу.

— Я не… Творил зла людям. Я не делал дурного. Я не убивал. Я не был причиной слёз…

В это время Исида поднесла зелёнокожему Осирису какую-то толстую книгу в сером переплёте, и он теперь, полистывая её, с довольной ухмылкой поглядывал на исповедующегося. Сергей опять ощутил неловкость и почувствовал, что часть сказанных им слов застывают в воздухе тяжёлой пылью, зримо оседая на первой чаше и увеличивая вес булыжника. И понял — это произнесённая им ложь…

— …Я никому не приносил страданий,— между тем вдохновенно продолжал его собственный язык.— Я не сквернословил. Я не угнетал раба перед лицом господина его… Эй, что это за? Я отказываюсь произносить такой устаревший текст. У нас вообще нет рабов… По-моему…

Память возвращалась слишком медленно.

Сокологоловый Гор, бывший в числе прочих сорока двух наблюдателей (на Великом Дворе Двух Истин было довольно людно, а ещё точнее, божно), не обращая никакого внимания на подсудимого, обратился к Исиде:

— …А я уже сколько раз говорил, что текст исповеди давно пора редактировать. Так нет же, Тот всё ленится…

Тот это услышал, перестал делать пометки в своём свитке и живо отреагировал:

— Я-то тут при чём?! Я бы давно уже всё переписал, но, пока у меня нет на руках соответствующих документов, да ещё подписанных рукой Амона, я не обладаю полномочиями изменять…

— Ээ! Люди! Ничего, что я здесь стою с душой нараспашку?! — возмутился Сергей. И тут же получил от Анубиса увесистую оплеуху.

— За что?!

— Как ты посмел, смертный, называть нас людьми? — прорычал он. В тот же миг Тот (извините за своеобразную тавтологию) напоказ перечеркнул в свитке целую строку и заявил:

— Протестую! Подсудимый действительно имеет право на внимание к себе. Всё же речь идёт ни больше, не меньше о его собственной жизни… Опустите, Сергей, всё остальное, сами всё знаем, давайте концовку и разбежимся…

— Ну… Как же там… А! Я чист, я чист, я чист!

А сам подумал: «А кто — Я?». Память возвращалась слишком, чрезвычайно, непозволительно медленно…

…Весы остановились. Но… Ни одна чаша так и не перевесила другую.

— Как обычно,— со скукой произнёс царь Загробного мира Осирис.— Гор, будь добр, сходи за линейкой…

Гор растворился в пространстве, а Сергей наконец-то получил возможность как следует оглядеться.

…Большой зал. Посередине — трон с Осирисом, вокруг толпятся, сидят на полу и парят в воздухе скучающие боги. За плечом конвоиром скалится загадочный Анубис. У левой стенки зала — те самые Весы с булыжником и сердцем. Сергей присмотрелся и понял: непонятно почему, но оно всё ещё билось. Или так казалось из-за колышущегося гретого воздуха? Там же, под Весами, свернувшись калачиком, косилось на Сергея косматое и давно нестриженное чудовище: львиное тело и оригинально смотревшаяся на его фоне огромная крокодилья пасть. Правая стена зала — полностью увитая плющом. Или же другим подобным растением, Сергею некогда было разбираться в особенностях местной флоры.

…Гор вертелся у Весов долго, мерил линейкой углы и так, и сяк и в итоге констатировал с ироничной улыбкой (она была настолько ироничной, что отразилась даже на его птичьем лице):

— Никаких шансов. Полное равновесие. Опять придётся брать дело на словесное рассмотрение…

В толпе богов прошёл недовольный шёпот.

— Сколько можно…

— До обеда ещё вечность, а нам опять заседать…

— Хоть самому на гирю давить уже…

— Голову потерял, на гирю? Под трибунал же пойдёшь…

— И что за люди нынче пошли?!

— Давить таких надо…

И, как снег на голову, к Сергею вернулась память.



…Сергей шёл по засыпанному снегом тротуару и тихо, чтобы никто не услышал, матерился на коммунальщиков. Третий день был снегопад, и город сделался похожим на один большой сугроб. И за всё это время он не видел ни одной снегоуборочной машины! По Сергею, это был вполне достойный и праведный повод обозлиться. Вот он и злился. А ещё шеф сегодня был в плохом настроении, прививая это настроение другим. А ещё месяц назад от Сергея ушла девушка, так ничего и не объяснив. А ещё гастрит, с таким трудом вылеченный три года назад, снова давал о себе знать. А ещё в магазине кончились деньги, разлетевшись на ненужные мелочи, а большую ненужную вещь, за которой он и направился в магазин, купить так и не смог…

В общем, поводов любить этот мир было немного. Зато много было желчи, накопленной на него в процессе жизни. При ходьбе возникало ощущение, что она так скоро и начнёт выплёскиваться за края воображаемой чаши терпения. Но… Сергей всё ещё терпел. Он не покупал автомата для кровавой расправы над человечеством в своём офисе, не готовил предсмертных записок с обвинениями в адрес теперь уже ненавистной ему бывшей подруги… Сергей держался. И имел полное право считать себя за это чуть ли не героем. И считал. Вот только раздражало то, что из окружающих никто этого геройства не замечал.

…Так вот, скрипя от скрываемой злобы зубами, Сергей шёл (точнее, пробирался) по заваленной снегом дороге и всё пытался полюбить этот мир. Получалось не очень. Душе не хватало света…

А вот, кстати, и он! Два ярких пятна из-за поворота. Скрип тормозящих шин. Но — не зря же шоссе было сковано гололёдом — водитель не успел. Огромная железная туша автомобиля мощно оттолкнула Сергея назад и вверх, прервав на середине вялый, скучный и ставший ненавистным в последние дни поток ленивых обыденных мыслей. Короткий и жгущий тело полёт в небо — и назад, на холодную твёрдую землю… Гряммм…

…И темнота…



…Анубис поморщил свой шакалий нос и высказал своё далеко не лучшее для Сергея мнение:

— О чём тут говорить? Вы посмотрите только, какой мелочный и желчный этот Сергей! Aмту его, Aмту!

— Ты всегда был максималистом, Анубис,— успокоил его мудрый и старый Тот.— Я тоже вижу в этом человеке больше недостатков, чем… Но Весы показали, что грехи его равны его добрым деяниям, и поэтому мы не имеем права сразу направить его в ад, а сначала…

— Эй! — окликнул его Сергей.— Вы сказали так, будто потом меня всё равно…

— По сути дела, так оно и есть. Словесное совещание богов — всего лишь формальность… — с лукавой (насколько это вообще возможно для ибиса) улыбкой ответил ему Тот, одновременно опять помечая что-то в своём бесконечном свитке. Эта его манера вести разговор начала раздражать Сергея. Он окинул взглядом весь зал в поисках хоть какой-то поддержки, но не нашёл. Зато наткнулся на внимательный и заинтересованный взгляд косматого чудища.

— А… А это на меня что так странно смотрит? — сглотнув слюну, поинтересовался Сергей. Но, по сути, ответ уже знал.

— А это и есть Амт. Будьте знакомы… — подсказал ему кто-то из богов.

— Рад знакомству,— очень неуверенно произнёс Сергей. Амт в ответ ощерился воистину крокодильей улыбкой.

— …Ну зачем все эти формальности? Мы же все прекрасно понимаем, чем закончится заседание,— продолжал гнуть своё Анубис.— А Амт голодный. Вы только посмотрите в его глаза…

Амт, проникшись сложившейся ситуацией, даже прослезился. Сергей тут же вспомнил поговорку про крокодильи слёзы…

— …Разве можно держать голодом бедное животное? — шакалоголовый продолжал речь, потихоньку подталкивая Сергея к Весам и лежащему под ним лицемерным чудищем.— Пока суд да дело, так и с голоду помереть можно…

Амт почуял свою победу, встал на все четыре ноги и разинул Пасть.

В раскрытом виде Пасть оказалась в несколько раз больше. В ней свободно мог уместиться человек, даже встав в полный рост (и даже если б не хотел, растопырил бы руки с ногами, всё равно бы влез). Три ряда огромных и острых клыков на самом деле являлись чисто декоративным украшением. Амт явно не собирался никого жевать. По вполне простой причине: в глубине его Пасти скрывалось не его же брюхо, а самый настоящий Ад. Пылал адский огонь, обжигающий своим равнодушием; на грани слышимости раздавались стоны, леденящие своей безмолвностью. И эта темнота была всё ближе… Ближе…

Пасть захлопнулась, а Амт, по-собачьи взвизгнув, виновато зажался в угол. Виной этому был свиток Тота, несколько раз равномерно опустившийся чудищу примерно между глаз.

— Правила есть правила,— заявил Тот.— И даже если всё предрешено, мы всё равно обязаны их исполнять. Вспомни Осириса: думаешь, он не хотел воскреснуть сразу же после того, как его убили? Ещё как хотел. Но, как добропорядочный гражданин, вылежал в саркофаге столько, сколько положено и на сколько положили. Поэтому сейчас и царь Загробного мира, а не безвестный божок богом забытой местности…

— Ну ладно,— нехотя вздохнул Анубис.— Я ж хотел как лучше, чтоб нам меньше с ним возиться… Только куда мы его? На время-то суда? Не будет же он стоять тут и слушать, как мы ему приговор составляем?

— Известно куда,— заговорила вдруг тяжёлым мужским голосом жаба, до этого молча сидевшая на увитой плющом стене и казавшаяся Сергею просто частью антуража.— В моей обители всем места хватит…

— Это верно,— согласился Осирис и поднялся с трона.— В обитель вечности его, а там уже решим… Весы покажут…

Анубис бесцеремонно скрутил Сергею руки и потащил к увитой плющом стене.

— Эй! Я протестую! Я буду жаловаться! — закричал Сергей, безуспешно вырываясь на свободу.

— А куда? — лукаво оскалился Анубис.— Выше уже некуда…

Жаб соскочил со стены, и в то же мгновение плющ пополз в сторону, открывая взорам богов ещё одну, скрытую до этого от посторонних глаз дверь. Жаб слегка толкнул её, и она распахнулась, открывая за собой бесконечное и необозримое ничто.

— И где я буду?…— слабым голосом «поинтересовался» своей судьбой Сергей.

— Нигде,— коротко и ясно ответил жаб. Анубис отпустил его и толкнул внутрь (или наружу? Где вообще может находиться «нигде?»). Сергей зашарил руками опоры, но было уже поздно… И он провалился в ничто…

— Сволочи! Собаки недоделанные! — запоздало крикнул Сергей, куда-то туда, где секунду назад была дверь. Но её там уже не было. Сергея окружало холодное и, по всей видимости, безвоздушное пространство. Просто ему, умершему, воздух был уже не сильно-то и нужен, разве что только как что-то декоративное, как кактус на окне: он есть — и ладно, и не вспоминаешь, благо поливать не надо, а нет его — так и не горюешь… Вот только холодновато было в этом вакууме… Ну и, конечно же, пустовато…

Сергей попытался куда-нибудь переместиться, но это ему вряд ли удалось — без ориентиров присутствовало чёткое двойственное ощущение: что ты всё время куда-то падаешь и в то же время, как бы ни дрыгал ногами, остаёшься в одном и том же месте.

«Так тебе и надо»,— подумал про себя Сергей. Разве не логичный итог такой бессмысленной и пустой жизни? Святому — рай, грешнику — ад, а ему-то куда, не славившемуся при жизни добротой, но и не грешившему толком? «Давить таких надо…» — вспомнилась фраза одного из богов. Вот его и задавили. И вышвырнули за пределы реальности, как лишний кусочек пазла пространства. Если и без него вся картинка прекрасно собирается, зачем его куда-то ещё впихивать и портить идиллию?

«Давить таких надо…». Так, выходит, он не один такой? Вспоминая теперь свою земную жизнь, Сергей понимал: да, таких ещё очень и очень много. Идёшь по городу, а навстречу тебе — пустые лица, сотни, сотни глаз, не выражающих ничего, кроме озлобленности и усталости от этого мира. Даже на нормальную ненависть не способны… Да и он сам был таким… Был? Или до сих пор есть? Сергей, если честно, не верил в окончание Загробного суда. Разве то, что он испытывал сейчас, не являлось единственно подходящим наказанием для человека с такой пустой жизнью?……

…Пустота…

…Время, отказавшись от двадцатичетырёхчасового рабочего дня, устроило забастовку и осталось стоять на одном месте.

…Теперь Сергей уже не знал, когда начал думать о своей судьбе, и тем более, когда планирует эти размышления закончить…

…Попытка забыться сном закончилась крахом. Сергей допускал мысль о том, что он всё-таки смог поспать, но без сновидений отличить «реальность» (какая вообще может быть реальность в несуществующем месте?!) от «грёз» было невозможно. Да и была ли между ними принципиальная разница?

— Боженька, вытащи меня отсюда… — в приступе отчаянья и тоски прошептал в пустоту Сергей. Он никогда не был верующим при жизни. Даже в обширный класс так называемых сомневающихся (людей, верящих так, на всякий случай, по воскресеньям и во время пожаров) его можно было записать с большой натяжкой. Но… Сквозь слова желчи и ненависти, которыми он пользовался чаще других, прорывались и эти — как слова-паразиты, произносимые при неожиданном столкновении или сильном удивлении. «О Господи!», «Бог ты мой…» Сергей никогда не думал о значении произносимого им. Он просто жил и разговаривал, часто — не думая, мимоходом, для отвода глаз, а сам в это время всё жалел себя и копил злобу на других.

— Господь, я теперь знаю, что тебя нет, а есть только эти зверомордые судьи, но именно сейчас я готов поверить, что ты — есть… Если я выберусь отсюда, я выберусь с твоим именем на устах…

— Не пори чушь,— посоветовал грубый мужской голос, в котором Сергей узнал жаба — хозяина этой бесконечности. Сергей заоборачивался, но так никого и не увидел.

— Ты мне не указ, земноводное,— огрызнулся Сергей, оскалившись во тьму совсем по-звериному.

— Одичал уже, я смотрю,— расхохотался невидимый собеседник.— Ты б лучше сидел смирно, не знаешь что ли: каждое сказанное вами слово может обернуться против вас… Жди, мы скоро, похоже, сможем закончить…

— Только не оставляй меня одного в пустоте… Эй! Слышишь?!

Но ответа не последовало. Либо жаб затаился, либо уже ушёл туда, откуда приходил. И Сергей опять остался один…



…Захлопнув за Сергеем дверь, Анубис вздохнул как-будто бы с облегчением.

— На себя посмотри, человек,— ответил он на последнюю реплику Сергея, произнесённую им уже во время падения.— Посмотри на свою жизнь и на свою смерть и подумай: разве хорошо быть человеком? По мне, так собаки в тысячу раз благородней и важней, хоть даже пусть и недоделанные…

— Он тебя уже не слышит,— печально-усталым тоном произнёс Тот, вновь помечая в своём свитке ещё одну неприжизненую выходку Сергея. Оглядел его от края до края.— Судя по статистике, мёртвой пыли у него всё же окажется больше, чем живой крови…

— В этом никто и не сомневался,— сказала Исида как можно равнодушней, но нотки печали прозвучали и в её голосе.— Вопрос в том, как скоро он изловчится нагрешить в полной пустоте до такой степени, что чаши Весов наконец-таки сделают свой выбор… Гор, сын мой, принеси вина. Скучно…

Осирис, который тоже всегда был непрочь выпить чашу-другую, на этот раз не отозвался. Он углубился в чтение книги в сером переплёте — то бишь книги жизни самого Сергея.

— …Такие странные люди,— вздохнул Осирис, дочитав последнюю главу.— Вместо жизни — одна мелочность, как бы выгодней сегодняшний день продать, чтоб потом якобы от этого лучше пожить… И продают год за годом, а самой жизни — как не было, так и нет… Вот у него тут в начале последней главы девушка ушла, так он вместо того, чтоб задуматься, ещё и возненавидел её за это! Столько злобы, словно дети Сета, а не творения Ра. И все так уверены в том, что ещё успеют пожить, а когда?!

— Сами они не живут, от того они и злые на неё, на жизнь,— ответила Исида.— А не живут… Потому что не умеют. Их с самого детства обучают неумению жить. Сначала в детском саду, потом в школе, потом в университете… И везде одно да потому. Искусство не жить, а существовать, не работать, а зарабатывать, не думать, а логично мыслить, не чувствовать, а анализировать… А те, кто их учит, сами не умеют… Замкнутый круг.

— Но есть же и те, кто с робкой мечтательностью по ночам всё же смотрит на моих деток и на меня саму,— возразила Нут, до этого от скуки принявшая облик коровы и медленно жевавшая плющ со стены жаба Хеха, властелина бесконечности. Плющ по мере сил отбивался, но ничего не мог поделать против богини.— Далеко не все люди таковы, какой есть этот скучный представитель человечества… Каждый выбирает свой путь сам, и воспитание тут ни при чём.

— С этим ещё можно поспорить,— не согласился Осирис, во всех спорах всегда принимавший сторону своей мудрой жены.— Вот смотри… Допустим… — поперелистывал книгу, нашёл:

— «…После вечера в кафе подсудимый повёл Анну Ермолову на улицу, где шли медленно, в течение часа обсуждая созвездия и возможность существования внеземных цивилизаций. В злых умыслах за время пути замечен не был». Ну, как? Видишь теперь, что почти у всех них было в своё время Своё Время, своя жизнь… А что они выбрали? Вот то-то и оно, что выбрали ненависть! Вперёд, разрушим старый мир! А всё только от того, что сами не способны построить… Ничего не способны построить. Умеют только отчёты писать.

— …Да, кстати,— вдруг встрепенулся слегка задремавший Тот.— Надо ходатайство Ра подать задним часом на использование бесконечности для выявления отклонений Весов от состояния Равновесия. Он, конечно, подпишет, но подать надо — документация…

— Бюрократы! — возопил во все щёки жаб Хех.— Моя бесконечность, кого хочу туда, того и сажаю!

— Ты не прав,— с усталой улыбкой вздохнул Тот.— Ты же знаешь, в Своё Время мы научили людей всему, что могли: земледелию, добыче огня, письменности… А теперь — Их Время. Таковы законы. И мы должны научиться, хотя бы попытаться научиться всему тому, что умеют сейчас они…

— По-моему, легче научиться ходить вверх ногами, чем выдержать такой поток документации… Нет, ей-богу. У нас никаких гробниц не хватит все эти отчёты хоронить.

Анубис оскалился на эти слова.

— Отчёты недостойны такой смерти! Максимум, что я могу им позволить — одну общую безымянную могилу. Ничего, недолго осталось… Вот кончится Их Время, и мы им покажем, этим бюрократам-бумагам! Пиши ходатайство, Осирис. Мы его закопаем.

Осирис достал рябое и потрепанное перо Маат из-под трона, папирус и стал шоркать по нему туда-сюда, с видимым отвращением составляя миллионный акт за сегодняшний день. Всё дело было в том, что время в этих местах (по обоюдной договорённости с ним самим) текло гораздо медленнее, чем в местах иных. Осирис давно мечтал об отпуске и об тех самых «иных» местах. Вот только кончится Их Время, и — Осирис отправится Жить…

— Сейчас бы вина,— закончил он наконец.— Где этот Гор летает, ослеп он, что ли?

Мгновенно с этими словами воздух вокруг наполнился шелестом крыльев, пространство посреди Великого Двора Двух Истин треснуло пополам и явило скучавшим богам двух сцепившихся друг с другом существ. Одно из них было Гором, отрастившем свои соколиные крылья для удобства полётов за вином. А второе… Было ангелом. Правда, выглядел он уже слегка помято и грязновато, всё-таки противник по рангу был явно выше его.

— …Он под нашей юрисдикцией как христианин! — верещал ангел, яростно отбиваясь от злостных выпадов Гора. Судя по его «божественному» поведению, он явно хотел возразить.

— Эх, не хотел я этого делать… — послышался усталый голос Тота.

Звуки хлёстких ударов, и вскоре ангел с Гором сидели в разных углах, потирая ушибленные места. Всё-таки свитки Тота были очень увесисты и эффективны в плане миротворчества. Не зря же когда-то эти самые свитки помогали Ра сотворять мир…

— Говорите по одному,— спокойно и увесисто сказал Осирис на правах здешнего правителя.

— Он хочет… — Начал злорадно Гор.

— Не ты! Тебе, как гостю, дорогой ангел, я предоставляю право первого слова.

Ангел встал, отряхнул свои вымазанные в пыли потрёпанные крылья и не менее злорадно начал:

— Вот видишь… Я, как уполномоченный представитель христианской части неба, официально заявляю: человек, чьё сердце сейчас находится у вас на Весах, а сам он — чёрт знает где, я у него спрашивал, да только он, сволочь, не говорит, подлежит действию наших, а не ваших Законов.

— Это не ангел, а чудо в перьях какое-то… — шёпотом хихикнула Исида.

— Из чего были сделаны столь поспешные выводы? — услышал её, но не подал виду Осирис.— Вот, посмотрите документацию, ни к какой из религий гражданин умерший себя не причислял, а если смотреть генеалогическое древо… Да вот, вы посмотрите, видите? Вот эта ветвь из Египта, и вот эта… На основании этого я считаю вполне приемлемым провести акт распределения над душой именно в нашем помещении и по нашему египетско-загробному законодательству.

— Мы на небесах не только всё видим, но и слышим… А вот вы, похоже, совсем оглохли в своих пустынях. Песок с ушей ещё не сыплется? Вы послушайте, что он прямо сейчас говорит…

— Хех,— коротко выкрикнул Осирис, жаб мгновенно понял и среагировал — кинулся на плющ и исчез в его глубинах. Анубис зарычал и оскалился на ангела совершенно симметрично своему питомцу Амту. А египетский царь Царства Мёртвых обратился к крылатому посланцу:

— Да какой вы после этого ангел? Это же прямое оскорбление сотрудников Мироздания при исполнении…

— А мне какое дело? Какое время, такие и ангелы…

Амт сорвался с места и клацнул Пастью там, где мгновенье назад стоял ангел.

— Цыц! — прикрикнул Анубис. Амт нехотя вернулся под Весы, которые от рывка стали раскачиваться.

— Я буду жаловаться,— обиженно пробормотал напуганный ангел, паря под потолком.

— Мы тоже,— пообещал Осирис.— А теперь попрошу удалиться из помещения… Он наш и выдаче не подлежит. И точка.

Ангел озлобленно поморщился и скрылся в щели сплошь покрытой трещинами материи пространства.

— Да, перешивать надо, а то рухнет когда-нибудь весь этот Двор во владения Хеха… — задумчиво и иронично произнёс Тот.

Исида сорвалась с места и тоже пропала из виду. Зато вернулся Хех.

— Представьте себе, этот безбожник от пустоты уже молиться начал…

— Вот дурак, мы же с ним по-хорошему, а он… Ладно, пусть верит, коль хочет, это лучше, чем вообще ничего. Кажется, отвоевали… Его же там сразу: руки в ноги и в Чистилище, и плутал бы там до скончания вечности… А здесь… Мы даём ему какой-никакой, а всё же — шанс исправиться…

После этих слов Осирис замолчал. Всё его внимание теперь было приковано к мучительно медленно раскачивающимся из стороны в сторону чашам Весов…



Сергей висел в бесконечной пустоте в позе лотоса и спокойно размышлял. За это время (за какое время, если даже его существование здесь было под сомнением?) он вспомнил все свои грехи, мысленно попросил прощения у всех своих друзей и недругов и даже заплатил в воображаемой кассе за украденную когда-то палку колбасы. Вспомнил все закаты, которые когда-либо видел в своей жизни, и перешёл к рассветам. В полной тишине прослушал шум лесного ручья из детства и шелест листьев возле своего окна, на который раньше никогда не обращал внимания. Ему было хорошо в этой бесконечности. Никогда доселе Сергей не чувствовал себя так спокойно. Он был в гармонии с этим бесконечным миром, а мир был в гармонии с ним… Он был умиротворён и уравновешен…

…Что-то светлое стало пробиваться сквозь его сомкнутые веки, промелькнула шальная мысль: «Неужели я умер снова?». Сергей понял, что давно уже не открывал глаз в этой тёмной пустоте и открыл их…

Прямоугольник раскрытой двери, а за ним — Анубис, слегка нахмуренный, но с лукавым взглядом. Он вытянул руку к Сергею (Сергей был достаточно далеко от двери, но рука как-то неожиданно и совершенно естественно удлинилась в несколько раз), встряхнул его за плечо для верности и произнёс:

— На выход. Ты заслужил лучшего мира.

Сергей взглянул с удивлением.

— Что может лучше этого мира? Мне и здесь хорошо, не пойду я никуда…

Теперь настала очередь удивляться Анубису.

— Эй, человек, ты меня слышишь?! Мы тебя выпускаем в поля Иалу, иди и радуйся! Давай уже!

— Нет!!! — закричал Сергей. Он явственно представил себе эти бесконечные зелёные поля, и испытал какой-то дикий, животный ужас.

— Нет!!!

Анубис изо всех сил затряс его за плечо…

…Сергей сделал усилие и открыл глаза ещё раз.

Вокруг было так же темно, как и всегда. От чувства спокойствия не осталось и следа. Да и было ли оно? Сергея трясло от холода и нервов.

«Неужели в этих местах тоже бывают сны?»

— Эй! — закричал он опять.— Выпустите!!! Отдайте мне моё сердце, мне холодно здесь без него!!! Выпустите, сволочи!..



…Гор безнадёжно замотал головой.

— А мне ведь и вправду показалось, что сердце этого человека всё же смогло перевесить пыль его грехов,— еле слышно вздохнул Осирис. Гор выкинул линейку в сторону и закрыл руками свои птичьи глаза.

— Как я замаялся с этим человечком, какой он странный, даже грешить по-нормальному не умеет… — простонал он, вдавил кулаки в глазницы так, что левый глаз выпал и покатился в сторону.

— Ох, ну что за проклятье эти старые увечья… — собрался было за ним идти, но его подобрала чья-то рука. Мгновением позже в Великом Дворе Двух Истин материализовалась и вся остальная Исида.

— Держи, Горушка, горюшко ты моё… — заботливо промолвила она и обернулась к Осирису.— Я навела справки, так и есть: этот ангел был низверженный, хотел выслужиться перед Богом лишней душой…

— Так я и думал,— вставил своё веское и как всегда мудрое слово Тот.— Слишком много было в этом ангеле человеческого… Злобы… Самоуверенности…

— А я-то уж думал, Исида,— уныло покачал головой Осирис.— Что ты просто мне за вином пошла…

— Потерпи, милый,— легла у его ног Исида.— Все мы устали. Вот кончится Их Время, и пойдём Жить…

Осирис и сам прекрасно знал о том, что Их Время скоро кончится. Кончится сразу же, как проснётся Брахма. Уж так они договорились, боги… Вот только было у Осириса смутное подозрение, что какой-нибудь вредитель вроде Сета когда-то подмешал в питьё Брахме снотворного…

— Может, оно никогда и не кончится? — иронично предположил Анубис, чесавший пузо своему питомцу. Амт от удовольствия высунул длиннющий язык из Пасти, мурлыкал и подёргивал ногами.

— Ты ещё скажи, что этот человечишка никогда Равновесия Весов не нарушит,— улыбнулся Гор, но тут же испуганно взглянул на отца. Отец тоже задумался…

— Этот Сергей — уникальный случай,— провещал Осирис на весь зал, так, что даже самые ленивые боги поднялись из углов, открыли глаза и уплотнили свои полубесплотные от скуки оболочки.— Пришло время нестандартных решений. Он воистину долго смог продержаться в состоянии Равновесия, не качнув Весы ни в ту, ни в другую сторону. Так почему бы не дать ему возможность… Возможность всё исправить в своей жизни…

— Жизни? — удивилась Нут, захлопав своими коровьими глазами.— Он же мёртв, как он будет её исправлять?

Амт поднял голову и внимательно вгляделся в глаза Осириса.

А Осирис лишь загадочно улыбнулся, тайком думая о тех далёких счастливых днях, когда он уйдёт в отпуск в поля Иалу… Жить…

Сергей не думал ни о чём. Он просто висел в пространстве безвольным телом, чьё сердце где-то там, на Весах, бессмысленно отстукивало ритм уже потерянной жизни.

«Если бы я жил снова, я бы жил по-другому»,— подумал Сергей.

«Но ты не будешь жить снова. Надо было жить тогда, когда у тебя была жизнь»,— за неимением собеседника ответил он же сам себе.

Что-то прошуршало, и в полуметре от него возникло маленькое тельце жаба, который словно в издевательстве над его недавним сном тоже завис в позе лотоса.

— Что, человек, жить-то хочется? — спросил Хех ехидно.

Сергей собрался вспылить, но вдруг понял, что не хочет обижать это мирное и божественное существо. Захотел обидеться сам — и понял, что не может обидеться на правду.

— Хочется,— вздохнул Сергей.

Хех повёл лапкой в сторону, и под Сергеем возник прямоугольный проём той самой двери. Мгновением позже сработала гравитация, и он выпал из бесконечности в Великий Двор Двух Истин прямо под нос зевавшему Амту.

«Вот и всё»,— подумал Сергей совершенно безучастно, наблюдая за захлопывающейся над ним Пастью гривастого монстра. Но… Пасть захлопнулась, а Сергей всё ещё оставался снаружи. Амт хитро подмигнул ему и отвернулся.

— Что это значит? — Сергей встал и обвёл глазами толпу богов с загадочно-хитрыми взглядами на него самого.— Что вы задумали?

— Что, вернём Сергею его сердце? — спросил Осирис.

Шелест разнокалиберных рук, и — голосование состоялось.

— Единогласно,— с довольной улыбкой подвёл итог царь Царства Мёртвых.— Хотя я бы, Сергей, не обольщался… Не думай, что это их симпатия к тебе…

— А что же?

— Всего лишь усталость,— лукаво ответил бог.— Ведь даже нам, богам, свойственно это чувство…

Анубис бесцеремонно цапнул сердце с чаши. Весы тут же перевесило, булыжник с профилем Маат рухнул на пол и разлетелся в прах.

— Ааа,— как-то неэмоционально испугался Сергей.

— Вот и всё, нет у тебя прошлой жизни. Начинай с нуля,— с этими словами Анубис подошёл к Сергею и ещё бесцеремонней воткнул сердце ему в грудь. Сергей вскрикнул: «Боже!…»,— исполняя данное в пустоте обещание, а после рухнул на пол и развеялся пылью. Теперь пыль булыжника и его пыль было уже не различить.

— Сжечь,— коротко распорядился Осирис и отдал книгу жизни Сергея кому-то из богов. А сам прижмурил глаза, со всей сладостью мечты представляя себе зелёные поля Иалу…

— Интересное решение,— пробурчал себе под клюв Тот.— Надо обязательно об этом написать отчёт. Думаю, Ра это будет небезынтересным…

Амт ухмыльнулся на эти слова крокодильей улыбкой. Ведь кому как не ему было знать, что всё пламя в Аду держится только за счёт этих отчётов… И кому как не ему было знать, что Ра уже обо всём знал. Ведь он, чудовище с телом льва и головой крокодила, смотрел на мир именно его, Ра, глазами…

— Следующий,— отрывисто сказал Осирис, открыв глаза.

Новое — другое — сердце бухнулось на Весы. И Весы покачнулись…



…Боль пронзила всё тело Сергея одновременно с белой вспышкой, ослепившей его изнутри.

«Неужели я умер снова?»

Но нет, глаза остыли и вновь обрели способность видеть, а уши — слышать. И он расслышал голоса врачей:

— Ещё разряд?

— Пойди проверь…

— Оо, у нас изменения! Пульс есть! Дыхание тоже. Будет жить…

Глаза Сергея наполнились слезами. Но это были слёзы счастья. Он вступал в новую жизнь чистым, освобождённым от груза старых грехов…

Перед тем, как уйти прямо на операционном столе в спокойный глубокий сон — первый в своей жизни — и перед тем, как окончательно забыть всё случившееся с ним там, Не-Здесь, Сергей всё-таки успел внутренне рассмеяться и подумать:

«Действительно, что мне ещё остаётся? Пульс есть. Дыхание тоже. Буду Жить…»


Тоска по чужому
(семнадцатилетний рассказ)


…Жил однажды человек своей собственной жизнью. Взаймы он эту жизнь не брал, не воровал, не выигрывал ни в честной борьбе, ни в лотерее, не ползал на коленях, вымаливая у Высших хоть чуточку жизни. Эта жизнь ему просто так досталась. Даром, так сказать.

Одна беда была у человека: как-то так получилось, что никто ему инструкции к этой самой жизни не дал, и как пользоваться этой штукой, он не знал. Подумал: «А, научусь как-нибудь, в процессе…». И пошёл жить.

Вот прожил человек год, прожил два, три… Прожил так целых семнадцать лет. Чувствовал он, всё это время чувствовал, что-то не так, а что именно, понять не мог. И вдруг совершенно случайно наткнулся на Чужой фотоальбом.

Как голодный зверь, вцепился человек в него, стал лихорадочно перелистывать…

…Вот день рождения, застолье. Все веселы, кроме самого именинника. Конечно же, с кем не бывает — пришли все кроме лучшего друга. Вот и грустно ему, в день рождения. Человек взрослеет постепенно, а его душа — лишь иногда, именно в такие моменты…

«А ведь у меня и не было застолий,— подумал человек.— И никто не приходил ко мне, и не было грустно от этого».

…Вот пикник, у костра. Три весёлых подружки, двое парней, фехтующих на ветках, и один, чуть поодаль — задумчивый. Он тоже умеет веселиться, он тоже умеет фехтовать, но сейчас ему некогда, он занят более важным — вздыхает по девушке, которая слева, с волосами по пояс. Придёт ещё время, и перестанет вздыхать, будет есть шашлыки и смеяться с друзьями…

«А ведь я не фехтовал… И не жарил шашлыков. И не смеялся. А всегда сидел с краю, на месте этого парня…»

…Следующее фото. Кружок друзей, одна — с гитарой. Все слушают. Песня не из самых весёлых, печального тона, поэтому никто не улыбается, все тоже печальны. Печальны, но по-светлому, каждый вспоминает прошлое, грустит по нему, но верит в будущее… Хотя нет, не все. Вон те двое, он и она, стоят в обнимку, глядят друг на друга. Им просто хорошо. И нет для них ни прошлого, ни будущего, ни грусти, а есть лишь они сами, каждый друг для друга… Когда-нибудь и это станет прошлым, прошлым печальным, всплывающим со дна души во время грустных песен, но тоже светлым… Белым… Белым пеплом…

…И много-много других фотографий — праздников, будней, новоселий, встреч — и ни одной фотографии с человеком, которому не дали инструкции к жизни.

Душа, лежавшая глубоко внутри все эти годы смирно, вдруг очнулась, заворочалась, заскребла когтями по сердцу:

— Я тоже хочу погрустить… Вспомнить былое, вздохнуть… Все эти глупости, которые ты, человек, должен был успеть натворить за 17 лет жизни… И все эти мудрости, которыми являются все эти глупости…

Человек согласился с душой. Стал вспоминать… И не вспомнил.

День рождения? Не было…

Пикник у костра? Не было.

Вечер с гитарой? Не было!

Понял человек: вот где было что-то не то! У него не было жизни! Он жил… Но и не жил вовсе, а просто — существовал. У него не было прошлого, о котором можно было вздыхать, а значит, не было и будущего, в которое можно было бы верить. Его фотоальбом был пуст.

«Что ж,— решил человек.— Раз о своём я тосковать не могу, потоскую за других. У них жизнь бурлит, некогда даже задуматься, так я им подсоблю».

И стал тосковать по чужому. Ох, тяжела была эта тоска! Не своя ведь — чужая! А как перетерпел он её, перестрадал, так сел и написал свою биографию:

«Родился — жил — умер».

И больше ничего прибавить было нельзя.

…Но на этом рассказ не закончился. Человек подумал и… Написал Инструкцию к жизни. Дескать, мою жизнь уже и топором не исправишь, а другим-то ещё можно помочь! Вот встречу кого-нибудь без инструкции — и подарю её! Даром!
инструкция прилагается

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера