Дежавю. Стихотворения

Дежавю

Благодать. Светлячки в потемневшем саду.

И покоем дохнула услада.

В тишине я в Берлине устало бреду

по тропинкам душевного лада.

А вверху, зябко кутаясь в облачный плед,

спит луна, зависая над речкой.

И ведет её лунный серебряный след

в позапрошлого века местечко.

Два окошка и свет брезжит в чьей-то семье.

То ли лампочка, то ли лучина.

Это предки мои на дубовой скамье

за беседой степенной и чинной.

Бородаты и стройны, как ели, деды,

наши древние маны и штейны.

И бормочут под нос, не предвидя беды:

Элоа, Элохим, Элохейну.

Верят деды, что Бог весь их род сохранит,

вопрошая священную Тору.

И в пути исповедные верят они,

что откроются мудрому взору.

Эти деды и бабки  надеждой живут

в ожидании страстном Мессии.

И мерещится им, как и мне, дежавю,

это может случиться в России.

Там, на русской печи я, сгорая, лежу,

иудейский птенец, притаившись.

И из пепла, как Феникс, на предков гляжу,

их потомок,

ещё не родившись.

* * *

Распрощаться, уйти, загулять или зáпить

и посыпать, как принято, пеплом главу,

или просто прийти на широкую паперть, 

ну, хотя бы во сне, если не наяву...

Всеблагой, мы с тобою совсем незнакомы.

Стоп. Я кажется вру, я слыхал о тебе −

за тебя в твою честь бушевали погромы

и к тебе же взывали в бессильной мольбе.

Злопыхали пожары, скандалили  плети,

и плевались в оргазме на каждой версте:

богоизбранный первенец двадцать столетий

клеветой прокажён, как распят на кресте.

А церковное тело в парчовых одеждах,

да в душе лицемерие, злоба и тьма,

и у Бога иссохла на святость надежда.

Помолился б, так нету такого псалма.

Мне б воздеть к небесам Моисеевы руки,

что держали скрижалей божественный дар,

в уши Богу шепнуть, чтобы взял на поруки

голубую планету, беспомощный шар.

Дождь на паперти хлещет и струями косит.

Прослезилась погода. Какой с неё спрос?

Здесь у Бога-Отца всепрощения просит,

отвернувшись от капища, Рабби-Христос.

* * *

И я приду однажды к алтарю
и припаду к придуманной иконе,
ей в душу дверь охотно отворю,
но не чужой, а собственной мадонне.
распят я не был, не злодей, не бог,
под рёбра били, как всегда, чужие,
и наплевать мне, гог то иль магог,
а подсознанье шепчет − расскажи ей,
как душу обглодали до костей,
и как она искала пятый угол
среди четвёрки карточных мастей
от вездесущих огородных пугал.
Таскал её в заплечном рюкзаке.
Четыре масти, если нет пророков.
Не врали карты. Снова налегке.
Каких еще мне надобно уроков?
Удел наш воздух. И у нас одна,
во все века нетленная мадонна.
Бокал рыданий осушу до дна
под тонкий звон стеклянных обертонов.
В своей судьбе повтора не хочу,
как плоть, икону обниму руками,
зажгу пред ней прощальную свечу.
Да не чужой, своей еврейской маме.

Еврейская девочка

В степи Ставрополья, в крестьянской избе

назло лихолетью, недоброй судьбе,

еврейской мадонны сама Ипостась

девчоночка-ангел в тряпье родилась.

Всё было. И было не так уж давно.

Из маминой юбки пальтишко. Одно.

И бусы из косточек вишен и слив.

Постыдная бедность: прилив и отлив.

Мы дети войны из шатров, не дворцов.

Мы дети беды – без  тепла, без отцов.

И эта девчонка: сама Ипостась,

всё детство не евшая хлебушка всласть.

Еврейские дети, червовая масть...

пиковый король, юдофобская власть...

еврейские дети в еврейских дворах,

надежда в глазах и томительный страх.

Еврейские дети – отборная масть.

Трагический рок,  мессианская страсть...

И эта девчонка – сама Ипостась.

В ней правда и суть, во плоти облеклась.

Чиста и тверда, как алмаза кристалл.

Я эту девчонку...

 женою назвал.

Кадиш

Ну, здравствуй, милостивый Боже.

 Прости. Прости,
что мысль мирская душу гложет –

не отвести.
Я слышу, память проклиная,

расстрельный шквал;
идет волной до гор Синая

девятый вал.
Ты помнишь, Бог, тот день Завета,

где под горой
стоял народ и ждал ответа?

Еще не Твой.
Клялись взаимно у Синая

народ и Ты,
чужих богов не поминая,

во все роды.
И кто ж, как Ты, между богами,

всесильный Бог?..
Да что ж случилось между нами,

и как Ты мог?
Шесть миллионов, род священный

в сырой земле.
Светильник веры семичленный

погас во мгле.
Шесть миллионов душ пречистых,

бессильный бог;
ты превратил нас в атеистов –

таков итог.
Ну, что ж, верни меня к Сиону,

верни гробы;
ты повернул нас к фараону,

в его рабы.
И нет у господа ответа,

лишь горсть золы.
Торчат на кладбище Завета

одни колы.

Фельдман Феликс Николаевич родился в г. Тирасполе. Философский факультет и аспирантура МГУ им. Ломоносова, к.ф.н., доцент высшей школы, ассистент директора Института философских исследований Ганновера. Публикации в изданиях МГУ, ж. «Философские науки», журналах и газетах Молдавии, ж. «Консультант» (ФРГ), на немецком языке в ж. «ZeitschriftfürMissionswissenschaftundReligionswissenschaft» и ежегодниках института. Публикации в альманахах «До и после», Берлин; «Еврейские мотивы», Берлин; aнтологии «Поэты русского зарубежья», Спб, «Алетейя» и пр.