Максим Чин Шулан

Утро приходит вовремя. Рассказ

– Возможно, стоит еще немножко повременить, — сказала женщина. 

Ее муж, до этого момента старавшийся сохранять спокойствие и пытавшийся доесть ужин, помрачнел и отодвинул тарелку с едой подальше. Теперь он был абсолютно уверен, что последние полчаса, которые он потратил на объяснение причин, почему он больше не может оставаться в полиции, его не слушали. И сейчас его терпение все-таки кончилось. Начинался скандал.
Вдруг кто-то позвонил в дверь. От неожиданности он и она одновременно вздрогнули и как по команде посмотрели друг на друга. «Ты кого-нибудь ждешь?» — одним своим видом спросила женщина. «Нет», — отрицательно мотнул головой он. Тогда женщина перевела взгляд на часы, висевшие над входом: ровно двадцать три часа — подсказали те.
Снова звонок, а за ним еще один и еще. Не вытерпев, женщина поднялась первой. 
— Иди открой, — сказала она. — А я пойду проверю, как там ребенок.
Не говоря ни слова, он медленно поднялся. Вытер жирные после еды пальцы и только потом пошел открывать дверь.
— Мама! — не сдержав удивления, выкрикнул он.
Вместо приветствия или объяснения ночная гостья перешагнула порог и передала ему два пакета продуктов.
— Мама, что ты здесь делаешь? — спросил он, наблюдая за тем, как мама безуспешно пытается справиться со старым дверным замком. 
— Подожди, дай я, — он подвинул ее в сторону и после небольшого усилия замок оказался закрытым. — Мама, почему ты здесь? Ты же должна быть сейчас в больнице, — повторил он тот же вопрос на другой лад.
— Должна, должна, — тяжело дыша, ответила женщина. — Что мне там одной в воскресенье делать? — с этими словами она опустилась на стул отдышаться.
— Здравствуйте, Галина Николаевна, — раздался у него из-за спины голос жены. — Вас отпустили? Вам лучше?
— Привет, Надя, — все еще тяжело дыша, поприветствовала невестку пожилая женщина. Она даже попыталась улыбнуться, но улыбка, не успев появиться, моментально сменилась глубоким и болезненным вдохом.
— Лестница, — попыталась объяснить она, мотнув головой в сторону двери. — Захотелось пройтись. Семь этажей, и, надо же, как прихватило. 
Она привычным движением приложила три пальца к запястью и принялась считать пульс. Один, два, три — считала она, беззвучно шевеля губами.
Повисла пауза. Все ждали. 
— Сколько? — не дождавшись конца, спросил он.
— Восемьдесят, — подвела итог мама
— Это нормально? Так ведь и должно быть? — не знала невестка.
— Для вас нормально. А для меня не очень.
— Может вам скорую вызвать? 
— Для чего? Чтобы они снова увезли меня в больницу? — заулыбалась мама, и в этот раз улыбка у нее получилась почти такой же, как до того момента, когда она заболела. — Не беспокойся, птичка моя. Не нужно никакую скорою. Я и на такси прекрасно передвигаюсь, — она успокаивающе дотронулась до Надиной руки, той и вправду стало полегче.
Он заметил это движение и подумал: «В последнее время они стали лучше ладить между собой». Жаль, что так было не всегда, а только после того, как начались первые проблемы со здоровьем.
— Внук уже спит? — спросила мама, успевшая встать и посматривающая теперь в сторону детской. 
— Только-только уложили, — поспешно отозвалась Надя.
Мама изменилась в лице. Ее взгляд все еще был прикован к широкой черной полосе, проглядывающей из-за неплотно запертой двери. Внутри спали.
— Можно я гляну? Одним глазком. Будить я не стану.
— Мам, о чем ты говоришь? Ему уже восемь, будет не страшно, даже если ты его и разбудишь. Уверен, увидев тебя, он обрадуется, — сказав это, он моментально ощутил на себе неодобрительный взгляд жены, но сделал вид, что не заметил его.
Мама исчезла. Они молча ждали ее на кухне. Вскоре она вернулась.
— Спит, — с неоднозначным видом объявила она. Все трое сели. Неяркий кухонный свет от одной единственной лампочки тускло освещал невеселые лица людей, делая их похожими на восковые фигуры.
— Теперь ты скажешь, почему ты не в больнице? — спросил он.
— На выходные отпустили домой, — не вдаваясь в подробности, ответила мама.
— А врач знает?
— А кто мне, по-твоему, разрешил?
Он недоверчиво посмотрел в ее сторону. 
— Ты не сбежала? Нет?
— Сбежала? — оскорбленно заявила она. — Думаешь, мне в первый раз было недостаточно ясно, что так делать не стоит.
— Не отходи от темы. Они бы выгнали тебя, если бы…
— Если бы у меня была сломана рука или нога или у меня было бы сотрясение мозга, — закончила она за него. — Но, слава богу, я нужна им, их чудным ножам и любопытным студентам. 
— Галина Николаевна, признаетесь, вы снова сбежали, да?
— Нет, нет и еще раз нет. Сколько еще раз вам надо сказать, чтобы вы поверили? Отпустили меня. Ненадолго.
— Почему? — продолжал допытываться он. — У тебя же операция через три, нет, четыре дня. Там же подготовка наверняка необходима. Не могли ж тебя взять и домой отправить.
— Я знаю, вам страшно, — вставила слово жена. — И вам хочется домой. Но поймите, мы за вас беспокоимся. 
— Беспокоитесь, я знаю. И понимаю тебя, дорогая. Прекрасно понимаю.
— Мам. Ответь на вопрос. Что случилось?
— Ничего... — она сделала паузу, подняла со стола тряпку и положила обратно. — Операцию отложили.
— Как отложили? — в один голос воскликнули они.
— Не знаю. Взяли и отложили. Подробностей мне сообщать не стали. А я и не уточняла, — мама взяла со стола тарелку и понесла ее к остальной посуде, замоченной в раковине. 
Надя, до этого момента сидевшая смирно, подскочила и через мгновение поравнялась с мамой.
— Оставьте, — произнесла она, едва не преграждая ей дорогу. — Я сама завтра помою.
— Что ты, мне совсем нетрудно. 
— Нет, лучше будет, если вы отдохнете.
— Я совсем не устала. Напротив, я так соскучилась по домашней работе. 
— Все же дайте мне.
— Нет, я.. — мама потянулась включить воду, и тут... 
Он не знал, кто из двух женщин был виноват в случившемся. Была ли это случайность или, может, на то был умысел. Однако тарелка выскользнула из маминых рук, перевернулась в воздухе и разбилась, осколками раскатившись по полу. Повисла гробовая тишина. Молчание. Все трое замерли, не сводя глаз с осколков, так, словно то было не стекло, а семейное счастье.
— Я соберу... 
— Это моя вина...
В конечном счете обе они опустились на колени и принялись собирать остатки разбитой посуды. Он присоединился к ним. Вместе они тщательно подобрали с пола осколки, а потом Надя почувствовала внезапную усталость и ушла. — Пойду я ложиться, — сказала она напоследок. — Поправляйтесь. 
Ни мама, ни муж не стали ее отговаривать.
— Что случилось? Почему отложили операцию? — спросил он, как только они с мамой остались наедине. 
Закатив рукава, та принялась мыть посуду.
— Что за ерунда? Я точно договорился на четверг. Какие еще могут сложности?
— Не знаю. 
Она поставила перед ним чистую тарелку, затем еще одну и еще.
Он сидел, молча наблюдая за тем, как его лицо волнами расплывается на блестящей поверхности. Пока наконец мама не накинула ему не плечо полотенце, сказав: «Вытирай».
В состоянии безразличной задумчивости, больше похожей на сон, он принялся за дело.
— Как же так получилось, что ее не будет, — размышлял он вслух, не переставая работать руками. — Мы же с твоим врачом все решили. Неужели ничего нельзя сделать по-человечески. Бардак один. А деньги? Про деньги тебе что-нибудь сказали?
— Какие деньги?
— Что я заплатил, для того чтобы тебе хорошо и пораньше сделали.
— Нет, про деньги они мне пока ни слова не говорили. 
— Ну, конечно.
— Сынок, ты бы лучше думал над этим поменьше. Перенесут на ближайшее число, куда они денутся. Мне сегодня, когда я уезжала, так и сказали. А сейчас, если закончил, принеси продукты из коридора и выложи. Пропадут же.
Он вышел из комнаты, затем вернулся, в каждой руке у него было по туго набитому пакету с едой. 
Боже, сколько всего оказалось куплено: овощи, фрукты, мясные полуфабрикаты, консервы и даже хлеб. Шелестя пакетами, он сперва разложил содержимое вокруг себя, а затем стал укладывать все добро в холодильник. 
— А может, есть что-то, что не дает им начать операцию? — не отвлекаясь от дела, произнес он. — Как ты себя в последнее время чувствуешь?
— Так, как и должен чувствовать себя больной человек: неважно. В этом смысле у меня ничего не менялось.
— Нет, я серьезно. Нельзя же так взять и без объяснения причин оставить человека без лечения. Тебе нужна эта операция. И в самое ближайшее время.
— Нужна. А что толку? Ну, сделают, и что с этого? В моем-то возрасте новый сердечный клапан — это пять, максимум шесть лет жизни. А потом…
— А потом его опять менять надо?
— Боюсь, нет. Уже не надо.
Где-то далеко за окном завыла собака. Ее вой, обреченный и безутешный, случившийся так не к месту, казался не чем иным, как прощальной песней. От первых же его звуков мама вздрогнула и, кажется, даже немного побледнела, как будто кто-то коснулся ее холодными руками. А вой тем временем длился и длился, так долго, как бесконечный. Вдруг прекратился и начался опять. 
— Вой на свою голову, — будучи суеверной, быстро сказала мама.
Он же, по собственной традиции считая, что бедное животное ни в чем не виновато, всегда говорил: «Вой на голову какого-нибудь преступника». Вот и сейчас, сказав свое: «Вой на голову преступника или другого плохого человека», он подошел и закрыл окно. 
Собачья мелодия стала тише, а после исчезла совсем. И время пошло опять. Было слышно, как оно топает у себя в часах: тик-так, тик-так. И по мере того, как оно шло, его неизменно сопровождали звон посуды и шелест пакетов.
Он почти закончил разбирать гостинцы, как вдруг остановился и замер. У него на ладони лежала ярко-красная упаковка с шоколадными шариками внутри. Конфеты. Внизу лежали еще одни, уже в синей упаковке. А еще ближе полураздавленный йогурт. Он улыбнулся. 
— Взяла попробовать. По-моему, мы такие еще не ели, — сказала мама, вынимая конфеты у него из рук. — Возьми себе две. А одну я заберу с собой.
— Тут всего две.
— Как две? — переполошилась она. — Должно быть три. 
Он внимательнее покопался в пакетах, даже потряс один для полной уверенности. Все-таки две.
— Не может этого быть. Я помню, как брала три. Точно три. Еще подумала: один вам, один Саше и один мне. Неужели опять на кассе забыла? Эти ужасные очереди — кто-то давно должен был решить эту проблему. И кассирша, тоже мне, не могла напомнить, пока я рассчитывалась. Сейчас ест мои конфеты, наверное, и радуется.
— Да бог с ними. Зачем ты вообще столько всего набрала? Кто это есть будет?
— Ну ты же жаловался, что недоедаешь, вот я и купила, — обиженно заявила она. — Смотри как похудел. Щеки как у больного.
Вид у него, и правда, был уставший.
— На работе есть не получается. А дома продуктов и еды хватает. 
— Ну, этого ты мне не говорил. Ты как сказал? «Не кормят». Я так тебя и поняла.
Он хотел было возразить, но осекся. Спорить было бесполезно.
А пока он молчал, мама закончила с посудой и теперь, видимо, что-то разыскивая, открывала одну тумбочку за другой.
— Ты уже убрал эскалоп? Да? Ну-ка, доставай его обратно. Сейчас твое любимое мясо будем готовить, — скомандовала она, продолжая стучать дверцами.— Сыр, лук, все вынимай.
— Мам, уже поздно. К тому же мы только недавно поужинали. Надя меня накормила.
— Где у вас тут сковорода? Что за привычка постоянно все переставлять. Никакой тяги к порядку.
— Слева от тебя. 
— Слева, слева.. Я там, кажется, смотрела. А, все, нашла. Перекладываете, перекладываете. 
— Мааам, — взмолился он.
— Слушай, мне кажется, она плохо помытая.
— Не может такого быть. 
— Да вот. Точно тебе говорю. 
Ослабленной рукой она поднесла сковороду прямо к его лицу. Два масляных подтека ржавого цвета вынудили его отвернуться.
— Ну, убедился? — торжествующе заявила она. — Спорю, это твоих рук дело. Бросил все так и ушел по своим делам. 
Ему показалось, что за стеной кто-то ворочается.
— Вот как ты квартиру купишь? — продолжала мама. — Скажи мне? Когда у тебя дома такой беспорядок. Помнишь, как твой отец говорил, царство ему небесное: «Стыдно жить не в бедности, а в грязи». 
— Мам, прекрати. Это совсем разные вещи.
— И в кого ты такой? Разве я тебя так растила? 
Он стоял, не шевелясь, но внутри у него все так и кипело. Он чувствовал, что еще немного и будет предел, и он наконец-то взорвется. Повысит голос или даже накричит. А она все причитала и причитала. Ходила туда-сюда, мыла, терла, доставала и снова мыла. При этом постоянно жалуясь по любому, даже самому маленькому поводу, и ему стало вдруг до того смешно от всего этого, в особенности от самого себя, что злость, внезапно возникшая, исчезла. 
— Ну что ты стоишь без дела, — повернулась она к нему, подперев бок рукой. — Принимай бой. Разморозь мясо и начни резать овощи, пока я тут приготавливаюсь. Знаешь, маленький ты был гораздо умнее, все сам делал, только подойдешь к тебе что-то помочь, а ты сразу: «Мама, я сам», «Уйди, мама, я сам». Такой самостоятельный, не нарадуешься, а сейчас... — громкость ее голоса постепенно понижалась, слова теряли смысл, пока он наконец не понял, что мама больше не ворчит, а что-то тихо напевает себе под нос, наслаждаясь готовкой.
И все это: и воспоминания, и мамины причитания, и его злость, и даже пение напомнили ему о давно минувшем детстве, когда мама так же была постоянно недовольна его поведением и всегда говорила, что раньше он был гораздо умнее и лучше. Жаль, сейчас она этого, конечно, не вспомнит.
Первым на раскаленную сковороду было брошено мясо. Горячее масло довольно зашипело, забрызгало и тут же затихло в ожидании овощей. И тут готовка началась вовсю. Он попытался еще раз заговорить о ее болезни. О сроках. Но она его больше не слушала. 
— Не отвлекайся! — прикрикнула она, раздавая приказы направо и налево. — Принеси, подай, выброси, отойди.
Сама она между тем вертелась между столом и плиткой как маленькая карусель. Кухня ожила. Теперь это уже была не комната для откровений, теперь здесь радовалась и играла сама жизнь, от запаха которой ему снова захотелось есть, поскорее испытать наслаждение от еды... Ощутить вкус хрустящего мяса. 
Неизвестно почему, но никто не готовит так, как это делает мама. Много раз приходилось ему наблюдать за процессом, и каждый раз он не мог разгадать, почему то, что у нее получается, напрочь лишено пустоты и кажется таким наполненным и целым, словно среди всех прочих ингредиентов мама добавляет нечто свое, абсолютно загадочное и невидимое для глаз.
Прячется ли тайна в многолетнем опыте или в том, что мама никогда не отлучалась во время процесса приготовления, стоя рядом, как солдат на своем посту, а может, секрет был и в том, и в другом сразу — точно он не может сказать до сих пор. Одно он знает наверняка: больше никто не умеет готовить так, как это делает мама. 
Вот и сейчас, выглядывая у нее из-за спины, он пытается запомнить, сохранить у себя в памяти последовательность действий. 
— Соль. Соевый соус, — кричит мама. 
— Тише, Саша же спит, — напоминает он. 
— Чеснок, — на полтона ниже говорит она. — Нет, ножом его раздави. Ага, вот так. 
Штука в том, что мама никогда не готовит по рецепту, всегда есть что-то новое. Сама она называет это опытом. Он же, в шутку, алхимией.
Вот и теперь вместо корейской заправки в шипящее блюдо отправилась добрая ложка майонеза, с горкой. 
— Песни не испортит, — заметила мама. — Давай, накрывай на стол. 
— Тише. Ребенок, — повторяет он.
— Садись за стол, — шепчет она. 
Мощный поток белого пара, подражая волшебному джину, взвился в воздух, стоило ей только снять крышку. Комната моментально наполнилась запахом жареного мяса, позолоченными кусочками лежавшего посреди еще кипящего масла. А сверху всего этого богатства белоснежною шапкой лежал майонез. Он сделал глубокий вздох, жадно вдохнул частицу горячего пара и ощутил, что ужасно голоден. Так сильно все в нем радовалось предстоящему празднику жизни, еде. 
Теперь кухня больше не была алхимической лабораторией, а стала уютной, какой и должна быть. Он подсел поближе к краю стола, готовый приступить в любую секунду. А мама присела рядом отдохнуть. Сама она от еды отказалась. 
— Я только и делаю в последнее время, что ем. Еще не хватало поправиться, — сказала она. Прямо перед ней, паря из последних сил, остывала кружка горячего чая.
Небрежно подув пару раз, он закинул первый кусок мяса в рот целиком и покраснел. Глаза его округлились. Горячее мясо, обжигая, каталось у него во рту из стороны в сторону, причиняя боль и никак не желая становиться прохладнее. 
Быстро сообразив, что к чему, мама раскрыла перед ним салфетку, но он отрицательно мотнул головой, и, собрав волю в кулак, начал жевать злополучное мясо. Сперва он не почувствовал ничего, кроме жара, но потом из смеси огня и жжения вместе с соком начал появляться вкус. И с каждым следующим движением вкуса этого становилось все больше и больше, и лицо его расплылось в довольной улыбке. Он был счастлив. 
— Как маленький, — заметила мама. 
Он попытался что-то ответить, но не смог, надо было дышать. К тому же нечто теплое согревало его теперь изнутри и ему хотелось еще. 
— Ну вот, ты говорил — сытый. Не надо, не надо. Кто тебя еще так кормить будет, когда меня не станет?
— Мааам, — произнес он с набитым ртом. 
Все было, как в детстве, только вместо школы — работа, вместо мальчика — взрослый мужчина. И только мама так и осталась мамой.
— Не «мааам», а правда, — сказала она, кладя полотенце себе на колени. — Врачи думают, у меня на сердце инфекция.
Он остановился. Да что он, весь мир остановился. 
— Всего лишь догадки, но операцию на всякий случай отложили.
Тяжелая и продолжительная болезнь приучает к плохим новостям. Меньше паники, когда не берут трубку. Не так пугают долгие гудки. Прощаешься с человеком каждый день и каждый раз, когда он молчит, и здороваешься снова, когда тебе отвечают. Так постепенно, лишаясь и возвращая опять, ты привыкаешь терять человека. Привыкаешь, но никогда не будешь к этому готов.
— И что? Что теперь? — беспомощно пролепетал он.
— Не знаю, наверное, опять заставят трубку глотать. Как тогда, когда клапан чистили.
— И? И в чем проблема? Делай.
— Ага! Тебе легко говорить. Знаешь, как это больно? — возмутилась она. — В тот раз у меня даже слезы потекли. Не хочу. Там, скорее, нет ничего.
— А что, по-другому узнать нельзя?
— У нас в городе только так.
— Если других вариантов нет, то надо, конечно, сделать. 
— Нет. Все равно нет. Не буду. Это все тот хирург. Если бы он в первый раз клапан хорошо сделал, то ничего этого бы и не было. Сволочь, — выругалась она. — Теперь из-за него надо целый клапан менять. Разрезать грудную клетку. Ты бы видел их инструменты, как у строителей...
Он слушал молча. В описании того, как будет выглядеть предстоящая операция, он не нуждался. Узнал все в деталях. Известны были ему и инструменты, и последовательность действий.
Открыть грудную клетку, подключить пациента к аппарату «искусственного сердца», удалить поврежденный клапан, поставить новый, отключить «искусственное сердце», зашить. Перечисление сухих фактов в его голове было похоже на фильм. Просчитанное до мелочей сухое документальное кино про родного человека. А он — зритель, который ничего не может сделать. Никак не может помочь. Только наблюдает и ждет. Да, ждет. А чего? Нет ничего хуже чувства бессилия, этого ощущения, что от тебя ничего не зависит. Ты злишься, кричишь, бьешься головой о стену, но ничего не помогает. Наверное, так и приходят к мыслям о Боге. Невидимым для мамы движением он медленно сжал и разжал кулаки. 
— Ладно, что толку об этом говорить, — подытожила она свой рассказ. — Как дела у тебя на службе? Соседки в палате как узнали, что ты полицейский, так сразу заохали. Много теперь получают, говорят. А я им говорю, да, нормально. И мне так сразу гордо за тебя стало, ты не представляешь.
— Все нормально, — сдержанно ответил он. — Хорошо.
— Хорошо? Ты же хотел увольняться? Этого я, конечно, им не сказала. А теперь что, уже не хочешь?
— Мама, — недовольным тоном произнес он. — Давай я как-нибудь сам, без тебя разберусь.
— А что я такого сказала? — искренне удивилась она. — Ты погляди, — возмущается она. — Я просто хотела узнать, что тебя не устраивает? Зарплата нормальная. Гарантии. И, самое главное, стабильность. Знаешь, чем завтра семью кормить. Ты же помнишь, как нам с твоим отцом, царство ему небесное, тяжело было тебя растить. Образования нет, работы тоже. А у тебя все это есть — живи не хочу. И нет, не угодишь, не нравится.
— Так, слушай, не лезь не в свое дело. 
— Да ты мне только скажи: почему? Я же не уговариваю тебя там остаться. Мне хочется знать: почему?
— Да мне все равно, что тебе там хочется. Я, кажется, ясно сказал, что не хочу говорить об этом. 
— О чем?
— Да ты отстанешь, нет? — начал он выходить из себя. — Отвали. 
— Как… Как… — растерялась она, подбирая слова. — Как ты со мной разговариваешь?!
— Сама виновата. Я же сказал ясно: нет. Закрыли тему.
— Я смотрю, ты решил довести меня, да?
— Ничего я не решил. Успокойся.
— Да что?! Да что я совершила такого? Ты совсем озверел, что ли?
— Да замолчи ты уже, наконец!
Его ладонь тяжело опустилась на стол, посуда испуганно задрожала.
— Сам замолчи. Заткнись. Замолчи. Еще слово и… о, Господи, — залепетала она, — довести меня хочет, стервец. Сердце, кажется, опять заболело. Хочешь, чтобы я померла?
— Ага, тут дождешься, — сказал он, не подумав.
— О, — выдохнула мама. — Нехорошо мне.
— Хватит. Чуть что — сразу сердце. Что, если сердце, то тебе и слова нельзя против сказать? Ага, щас.
Ответа не последовало. Почуяв неладное, он наконец посмотрел в мамину сторону, так как все время, пока они ссорились, он упорно глядел себе на руки, и… Мама сидела, откинувшись на спинку. Рука ее камнем лежала на запястье. Она глубоко и тяжело дышала. «Двадцать два, двадцать три», — считала она. 
— Мама, — позвал, он. Потом громче: — Мама! Что с тобой?! Тебе плохо? Скорую вызвать?
Не отзываясь, она продолжала считать: 
— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь.
Он кинулся набирать номер.
— Не надо звонить, — послышался слабый, но твердый голос матери. — Сто двадцать один.
— Но… — заикнулся он.
— Не надо, — медленно повторила она. — Сейчас пройдет. Я не хочу обратно в больницу, — лицо ее было бледным. На лбу выступили капельки пота. — Иди ко мне. Сядь рядом. Сейчас мне станет лучше. Сейчас. Пару минут. 
Не сводя с нее взгляда и не выпуская из рук телефон, он сел.
— Кажется, начало проходить. Что, испугался, да? — попыталась усмехнуться она. — Вот будешь знать, как мать доводить.
— Тебе лучше?
Она отпила несколько жадных глотков чая.
— Теперь да.
Воспользовавшись молчанием, он заново налил чаю ей и себе.
— Что случилось у тебя? На работе проблемы? — спросила мама другим, слабым и мягким, голосом. — Родной, я за тебя волнуюсь. 
— А ты не волнуйся.
— Ну как я могу за тебя не волноваться. Я же твоя мама. Как ты переживаешь за Сашу, так и я за тебя.
Мысль о сыне вернула его к реальности. 
— Разругался я там ко всем чертям. Знаешь, меня в третий раз с начальником отдела прокатили.
— Как? Опять?
— Да, назначили вообще никому не известного человека. Со стороны пригласили. 
— Они же тебе обещали.
— Ну, мало ли, что кому у нас обещали. Жди, говорят, это родственник, сам понимаешь. А мне какой смысл ждать? Он младше меня на два года. Я и не выдержал, сказал все, что думаю. И заявление написал, только отнести надо. Хотя, может уже и не надо. Вот веселая жизнь будет. 
— А извиниться никак нельзя? — осторожно заметила мама. — Нельзя же сплеча так рубить. Скажешь, вспылил, с кем не бывает.
— Да достала меня эта работа. За столько лет она у меня уже вот здесь, в горле сидит. И нервный я стал, раздражительный. Вскипаю по пустякам. Нет, иссяк я, мама. Не вижу там больше своего будущего.
Пауза. Теперь настал его черед утолить неуемную жажду, до дна.
— И куда ты пойдешь? — спросила мама, дождавшись, когда он поставит кружку на место.
— Не знаю. Ты же у нас умная. Предложи что-нибудь.
— Опять начинаешь.
— Да разные есть варианты. Может, в другую структуру переведусь или займусь частной практикой.
— Частной практикой, — задумчиво повторила она. — А сколько тебе до пенсии осталось?
— Пять лет, — с хмурым видом ответил он.
— Может, потерпишь? Все-таки пенсия. Семья.
— Слушай, я же тебе говорю, не переживай ты так за меня. Как-нибудь выкрутимся.
— Ладно. Как сделаешь, так и сделаешь, — сказала она, а после добавила: — А форма тебе очень идет.
— Идет, конечно. Ты не беспокойся, — сказал он. — За лечение твое я полностью заплатил. И спешить тоже никуда не собираюсь. 
— Значит, еще подумаешь?
— Подумаю, мама, конечно, подумаю, — тяжелый вздох оборвал его речь. — А ты иди на обследование. Это, правда, надо.
— Не хочу.
— Иди.
Вместо ответа она неопределенно кивнула.
Снова завыла собака. Ее неприятный вой, приглушаемый стеклом, кусками проникал в дом, как будто стучался снаружи.
— Вой на свою голову, — по привычке сказала она. 
— Или на голову какого-нибудь преступника, — добавил он и поднял взгляд на часы. И ему показалось, что те идут слишком быстро, торопятся. Вот только недавно было одиннадцать, а сейчас уже половина первого. Слишком быстро.
— Надо позвонить дяде, чтоб ехал меня забирать, — сказала она.
— А ты разве не останешься?
— Нет. Я так долго лежала на больничной койке, что хочу домой.
— Оставайся. Мы себе в детской постелем. А ты в зале.
— Надя давно уже спит, должно быть, не станешь же ты ее будить?
Он почесал голову.
— Об этом я как-то не подумал.
— Поверь мне, я очень хочу домой. Соскучилась. Да, кроме всего, мне надо заехать в круглосуточную аптеку за лекарством. Свои я в больнице оставила. А без них мне нельзя. Пью эту гадость по четыре раза в день. И все никак не могу привыкнуть.
— И сколько тебе их пить?
— До конца жизни, сынок. До конца жизни, — она улыбнулась, хотя он не видел в этом ничего смешного. — Ну, давай звони дяде. Пусть забирает.
Он позвонил.
— Сейчас приеду к себе, посмотрю, как там дом без меня. Стоит ли еще? Может быть, его уже нет, — засмеялась она. — Почти месяц как без хозяйки. Старые люди, помню, говорили, что дом не должен оставаться надолго один. Что у него душа есть. И я вот смотрю на дома у нас на улице, которые брошенные, где никто не живет. Стоят, бедненькие. Так жалко. Никто за ними не ухаживает. Покосились. Света в них нет. А ведь кто-то их строил, ухаживал. Столько сил отдал. А потом это все никому не нужным оказывается.
— С этим ничего не поделаешь.
— Дед, помнишь, который выше по улице жил, умер. 
— Как умер? — растерялся он. — Я же его вот только, вроде бы, недавно видел.
— Так и умер. Как люди умирают. Так и умер. Инсульт. Внучка, вот, весной приходила, деньги на похороны собирала. 
— Не верится даже.
— Этого все и боятся, что раз — и все. И «прощай» сказать не успеешь. Но я не закончила. Внучка его дом продала почти сразу и уехала, а новый хозяин все сломал, все, что дед строил: и дом, и баню, и сарай. Ничего не осталось.
— И что там сейчас будет? 
— Магазин или автосервис, что у нас сейчас строят? Я к тому, что жил человек, жил, а как умер, так никому до его труда дела нет. Ты смотри, ухаживай за домом, когда меня не будет. Этот дом еще твой отец строил. Глядишь, тебе и твоим детям останется. Вдруг квартиру новую не купите, так в доме все вместе поселитесь.
— Мне кажется, мы с тобой постоянно об одном говорим. О смерти да о смерти. Никто же умирать не собирается. Все живы. Ты поправишься... И жизнь наладится.
— Да, ты прав. Ты, конечно, прав. Надо поправляться. Болеть нельзя. Еще столько дел, столько работы. А планов? Огород убрать, крышу сделать. Еще хорошо было бы ворота поправить, тогда вообще замечательно.
— Огород я уже убрал, — не без гордости сказал он.
— Когда это ты успел?
— Позавчера. Был у тебя и решил порядок навести. Сжег мусор и пару грядок вскопал заодно. Теперь в следующем году легче будет.
— Удивляюсь, что это на тебя нашло? 
— И чему тут удивляться? Я и весной все сделал, — напомнил он ей. — Ты просто забыла.
— Помню я, помню, — мягкая улыбка просияла у нее на лице, пушинкой соскользнув ему в душу. — В этом году ты славно потрудился. Работник мой, — она потрепала его за руку.
— Кстати, ты еще не знаешь, но внук твой натанцевал на приз зрительских симпатий.
— Правда?
— Да, — со знающим видом сообщил он.
— И ты мне сразу не сказал?
— Он сам тебе похвастаться хотел. И, между прочим, он выступал не один, а в паре с девочкой. 
— Да ты что? С девочкой? — всплеснула мама руками.
— Знал, что тебе понравится.
— Я так рада за него. И за вас. И за себя. Надо же, такой маленький и, вот, дружит с девочкой. А ты мне скажешь, как... 
Телефонный звонок не дал ей закончить. Это был дядя. Пришло время прощаться. Они встали. Две горбатые тени, одетые в черное, встали и пошли вслед за ними. 
Кнопка вызова лифта горела красным, как стоп-сигнал, и расставание затянулось. Не зная, что сказать, потому что, кажется, все было сказано, он начал глядеть по сторонам. Потолок, стены, собственные ноги и, наконец, мама. 
Она заметила, что он смотрит на нее, и улыбнулась ему в ответ своей ласковой и доброй улыбкой. Тут он вспомнил, каково это, опять чувствовать себя маленьким и любимым. И ему захотелось вместо бесполезных, в сущности, слов сказать самые главные. Но слова эти, давно непроизносимые, почти забытые, застряли у него в горле и никак не хотели выходить наружу.
— Мама, — запинаясь, произнес он.
— Что? 
— Мама... Знаешь… Я люблю тебя, мама...
От такого неожиданного признания она сперва удивилась, а потом спросила: — Что это с тобой?
— Ничего, — не глядя ей в глаза, сказал он.
— С тобой все в порядке? Не заболел ли ты часом? 
— Слушай, я завтра заеду к тебе. 
Судя по грохоту, лифт был уже совсем рядом.
— Приезжай. Конечно, приезжай, — сказала она и обняла его на прощание, добавив: — Я тебя тоже люблю. И не забудь убрать со стола. Не ложись так. 
Он вернулся назад. Квартира показалась ему чужой и оставленной, словно прошло не десять минут, а неделя. Он молча сгреб все со стола, потушил везде свет, а после опустился на стул, на котором только что сидела мама. В голове у него крутилась однажды услышанная формула: «Счастье — это когда тебе шестьдесят и ты все еще можешь позвонить маме».
— Как она? — послышался голос жены, стоило ему войти в спальную комнату. Она не спала, а значит, все слышала. 
— Как всегда, не хочет лечиться. Ты же ее знаешь, — ответил он садясь с краю. 
— Она не сбежала?
— Из больницы? Нет. Ей сказали обследовать сердце на инфекции или что-то в этом духе. А она боится. Сперва операции, теперь еще это.
— Но это же надо? — спросила жена, придвигаясь поближе.
— Обследование, как и операция очень болезненны... А самое главное, ни то, ни другое не сделают человека здоровым. В сущности, это и не лечение, а своего рода отсрочка. Год, два или пять. 
Тут он почувствовал, как ее рука начала гладить его по спине. Он взял эту руку в свою, но сжимать не стал, а оставил лежать у себя на ладони. 
— Вы поэтому поругались?
— Нет. Там другое.
Ее тонкие пальцы ухватили его за ладонь.
— Все будет хорошо, — сказала она. 
— Конечно, — ответил он и поцеловал ее в лоб.
— Папа, папа, — неожиданно для всех позвал его голос из детской. Он посмотрел на жену. «Иди», — беззвучно ответила та.
— Мучение, а не ребенок. И что ему не спится. 
Ее рука остановилась, молча повторяя: «Он тебя зовет. Иди»
Двигаясь в темноте подобно кошке, он медленно приблизился к детской кровати.
— Что случилось? — спросил он, зажигая свет и улыбаясь натужно. — Уже так поздно, а ты не спишь. Детям давно пора спать, да? — в подтверждение своих слов он кивнул.
Половинка детской головки, потому как вторая была закрыта одеялом, кивнула ему в ответ. 
— Тогда закрывай глаза и спи, — он потянулся было выключить свет, но остановился.
— Я боюсь, — сказал мальчик.
Он внимательно посмотрел на ребенка. В его глазах, в каждом из которых, казалось, было по небу — такими большими, ясными и голубыми они были, он увидел что-то похожее на тень страха.
— Я боюсь, — снова сказал мальчик сквозь плотную ткань, подтягивая одеяло еще немного повыше.
— Чего ты боишься? — искренне спросил он.
Мальчик молчал.
— Ну, мне-то ты можешь сказать, — он присел на корточки рядом с кроватью так, чтобы они были на равных. — Чего ты боишься? 
— А ты никому не скажешь?
— О чем ты хочешь, чтобы я не говорил?
— Что мне страшно, — мальчик посмотрел на него укоризненно. Ведь это же было так естественно и понятно, бояться не чего-то, а самого страха. И того, что кто-то об этом узнает.
— Никому, — с полной уверенностью произнес он.
— Обещаешь?
— Обещаю. 
— Я боюсь злого духа, — медленно произнес он.
— Злого духа?— переспросил он. 
— Даа. Сегодня мы были на озере. И ребята сказали мне, что надо собрать все камни и кинуть в воду, а не то дух придет и заберет тебя. 
— Подожди. Что ты делал на озере?
Озером дети называли затопленный котлован неподалеку от школы.
— Ты опять убежал с физкультуры? 
— Я не сбегал. Учитель не пришел, и нас отпустили. 
— Все равно. Я же тебе говорил не ходить туда. Там опасно. 
— Нас было несколько, я и…
— Все равно. Ты мне обещал.
— Прости, — дрожащим голосом произнес мальчик.
— Еще раз так сделаешь, я тебя накажу, — сказал он и выпрямился, намереваясь уйти, но тут из-под мягкого панциря донеслось еле слышимое:
— Пап, не уходи. Останься. Злой дух. Я боюсь.
— Какой еще дух? А, да, дух...
— Я забыл выкинуть один камень, — сказал мальчик. — Вдруг из-за этого он придет и заберет меня.
— Послушай, что я скажу тебе: никаких злых духов не существует, — стараясь быть как можно более убедительным, произнес он. — К тому же, здесь ты в полной безопасности.
— Правда?
— Хочешь, чтобы я проверил?
Мальчик кивнул.
Тогда он опустился на колени и для начала заглянул под кровать. Пусто. Не оказалось духа и в шкафу, и в двух верхних ящиках тумбочки.
— За дверью, — подсказал мальчик. Он посмотрел и там. Никого. 
— Вот видишь. Все нормально. Ты напрасно боишься.
— А если оно придет после? Когда ты уйдешь?
— В таком случае закрой глаза и скажи про себя как заклинание: «Этого нет». Ты должен поверить в эти слова и его не станет. Взрослые всегда так делают.
— Хорошо быть взрослым, — осторожно заметил мальчик.
— Теперь давай спать, — с этими словами его рука потянулась обратно к светильнику.
— Бабушка приезжала, да?
— Да. — Свет, остался включенным. — Как ты узнал? Понятно, ты не спал. Ты не спал, когда она к тебе заходила?
— Я думал, она догадается.
Он лег рядом, привлекая сына поближе.
— Думаю, она поняла.
— Ее уже выписали из больницы? Когда мы к ней поедем? — продолжал спрашивать мальчик.
— Скоро. То есть, нет, наверное, не скоро.
— Ей стало лучше? Она выздоровела?
— Не до конца. Но ей лучше. 
— Бабушка ведь умрет, да?
— Умрет? Нет, кто тебе такое сказал? — начал он говорить под испытующим взглядом ребенка. — Нет, бабушка обязательно поправится. Врачи ей обязательно помогут, и мы снова будем ездить к ней на выходные, как раньше. 
— Но она все равно когда-нибудь умрет? 
Какими холодными и серьезными показались ему детские глаза в этот момент.
— Да. Но прежде чем это произойдет, пройдет много и много лет.
— И ты тоже умрешь? И мама?
— Да, — признался он. — И я, и мама. Но даже так мы всегда будем рядом.
— А как вы будете это делать после смерти?
— Как духи. Только добрые, — он легонько толкнул в плечо сына, а потом еще больше прижал его к себе поближе. 
— Пап?
— Чего?
Мальчик задумался.
— Пап. А ты можешь не умирать?
— Постараюсь.
— Мама говорит, нельзя говорить «постараюсь».
— А как она говорит?
— Надо говорить «сделаю».
— Сделаю, — сказал он и потрепал сына по головке. — Ты молодец, надо слушаться маму.
— Не оставляй меня, — произнес ребенок, перед тем как заснуть. 
— Не оставлю, — эхом отозвался он. Время шло. Он подождал, пока дыхание мальчика окончательно не станет спокойным и ровным. Потом аккуратно вынул свою руку из-под головы ребенка, встал и погасил свет.
В дверях он остановился, чтобы еще раз оглянуться назад. Мальчик лежал неподвижно, но так, словно обнимал кого-то во сне, кого-то, кого уже нет. Он бесшумно закрыл за собой дверь и вышел из комнаты. 
— Спит? — спросила жена, когда он вернулся.
— Да. 
— Не притворяется?
— Нет.
— Ты уверен?
— Да...
Голос его был подавлен. Ему хотелось молчать. Наверное, почувствовав что-то, она обняла его. Заглянула в глаза. Два ничего не выражающих камня. 
— Верю, мама поправится. 
Он повернул к ней лицо. Кажется, впервые за то время, что они вместе, она назвала ее мамой.
— Мы же семья.
— Да. Ты права. 
Надя поднялась с постели и надела халат. 
— Я пойду посмотрю, не притворяется ли он. А ты ложись. Уже должно быть два или три. А тебе рано вставать.
— Слушай, Надь, я, наверно, задержусь на работе еще немного, хотя бы до пенсии...
— Позже об этом поговорим, — сказала она и ушла в детскую, оставив его одного. Сквозь туман мыслей он едва заметил, что, перед тем как уйти, она потрепала его за кончики пальцев и только потом удалилась. Он знал, сегодня ночью ему придется спать одному, она не вернется. Чтобы не сомневаться в том, что ребенок уснул, она ляжет рядом. И мама и сын будут спать вместе всю ночь. Она всегда так делала, когда были сомнения в том, спит Саша или нет. И ему придется принять это.
Он лег. Попытался уснуть. Через три часа бесплодных попыток он встал. Нади рядом не было. Он вышел на балкон. Холодный ветер встретил его прикосновением миллиона холодных иголок. Он поежился, но возвращаться не стал. Перед его глазами на бесконечной равнине неба начиналось утро. Он видел, как раскачиваемый первыми лучами солнца задвигался неподвижный воздух, из бледно-серого превращаясь в нежно-голубой. Видел, как пролетели первые птицы, сначала одна, затем еще две и еще одна, целое семейство. Темнота возвращалась обратно в космос. Мир оживал.
Его лицо скривилось от горькой ухмылки. Утро он не любил. Точнее, перестал любить, когда узнал, что люди чаще всего уходят именно на рассвете. Умирают с восходом солнца. Стена света, которая сейчас неумолимо движется ему навстречу и вот-вот накроет его с головой, поднимает одних и забирает других. От неаккуратного блика, запрыгнувшего ему прямо в глаз, он зажмурился. Возможно, именно в этот момент чей-то дух навсегда покинул землю. 
Не любил он утро еще и потому, что как бы мрачно ни было у него на душе, какое бы ни случилось страшное горе, оно всегда приходило вовремя, а значит — ничего не остановилось, значит — безразличное ко всему завтра все-таки наступило. 
Он не любил утро и не любил себя. Вспомнил свое недавнее признание маме, и ему стало стыдно. Как привыкает человек быть грубым с теми, кого любит, и еще грубее с теми, кто любит его. А ему бы хотелось подняться над всей этой обыденностью, как солнце, стать выше, научиться искусству ценить время, проведенное вместе, а не злиться, что его так мало осталось. И самое главное — чаще говорить близким слова любви, но так, чтобы они не были пустыми. Ему бы очень этого хотелось.
В третий и последний раз завыла собака.
— Чтоб ты сдохла, — сказал он и зашел обратно в квартиру, плотно задернув за собою шторы. Но свет не оставил его в покое, желтовато-алым пятном продолжая наблюдать за ним сквозь закрытые занавески. Чтобы не встречаться с ним взглядом, он повернулся на бок и закрыл глаза. «Если представить, что этого нет, то ничего нет», — сказал он себе как заклинание. Ничего нет. Он долго лежал, и наконец уснул, и видел сны, а за окном бесшумно свершалось чудо каждого дня, чудо рассвета.

 

К списку номеров журнала «ДАЛЬНИЙ ВОСТОК» | К содержанию номера