Рассказы в прошедшем времени

Девушки-красавицы

 

 

Трудными, запутанными путями пробирались русские девушки-красавицы в Париж, соблазненные скромным объявлением в газете:

«Требуются русские девушки-красавицы приятной наружно-сти, не старше 22 лет, знание европейских языков не обязат., для участия в историко-видовых ТВ фильмах, съемки: Франция, Бенилюкс, Италия, Испания (о. Ибица) и др.»

И всё, никаких других сведений, кроме парижского адреса, ни как добираться, ни визу как во Францию получить, ничего - только это многозначительное «и др.», на которое в будущем организаторы-«кинематографисты» будут ссылаться, и им, французам, французское же следствие поверит, что они этим «и др.», которое по-русски, дескать, означает, что никто не несет за возможные последствия никакой ответственности, и что они этим «и др.» всё объяснили, и что это, мол, такая специальная юридическая формула, которая, как по волшебству, растворяет в воздухе всякие претензии. Да и что с этих диких русских, мол, взять - сами эти их девушки-красавицы виноваты. Потому что дуры!

Но это все оговорки и рассуждения будущего, когда вся эта трагедия не только совершится, но и кое-что из ее кровавых подробностей даже просочится в печать,

А что же делает читатель, прочитав первые строчки этого повествования? Ведь читатель наш стал дошл, хитроумен, и, несмотря на это загадочное «и др.», и на вышеупомянутую «трагедию», все равно ждет банальной, тысячу раз описанной бывшими комсомольскими газетами нравоучительной истории бедных рус-ских девушек, завлеченных обманом на Запад продавать за гроши собственные девичьи тела, обогащая этими самыми телами как местных, так и наших, новорусских сутенеров-мафиози. И уже зевает скептически наш новый искушенный читатель и готовиться захлопнуть с недовольной гримасой книжку (журнал), где это повествование напечатано.

И в этот момент… в его дверь раздается стук, или даже не стук, а просто дверь его открывается сама по себе (а надо сказать, что дверь нашего скептика, внимательного читателя газет, заперта плотно, на множество хитроумных электронных запоров-кап-канов, замочков-компьютеров и так просто открыться никак не может, но - открывается, и так просто, как будто этих замков-запоров и не существует вовсе), и входит к нему в квартиру - ах! - одна из этих Бедных Лиз, этих несчастных Параш - входит не просто, а как бы в духе, как бы облачное (или заоблачное) какое-то создание, как бы гений какой-то неземной красоты, как бы клевая такая балерина входит, не касаясь пола, вся светящаяся и в воздушно-прозрачном, почти голом одеянии и говорит ангельским голоском:

«Что же ты, сукин сын-читатель, захлопнуть хочешь книжку или журнал? Что же ты, гад такой, падлюка сраная, не хочешь узнать, как же сложилась горькая наша судьба бедных и несчастных русских девушек-красавиц?! Ведь ежели бы мы, девушки-красавицы, попали бы, скажем, в этот говеный Париж и чуток поработали бы там телом хоть бы и почти задаром, ну хотя бы только за харчи, за какую-нибудь там поганую одну-другую тряпку от Диора, мы б разве стали бы выкаблучиваться, причитать, внимание к себе твое мердовое от телевизора отвлекать - если бы просто нас обманули сутенеры парижские? Нам бы может многим это было бы даже просто в удовольствие - поработать-от-дохнуть в этом Париже с ихними презервативами и тамошним галантным полумужиком-полубабой! Нет, говнюк ты этакий, не стали бы мы тебя на это фуфло оттягивать от твоей голубой блевотины, и т.д. и т.п. («и др.»).

Долго еще, путано и с обидой выговаривала горе-читателю самая красивая из русских красавиц, так что поневоле читатель отложил свою газету, выключил голубой огонек, приложился к книжке (журналу), проникся трагической судьбой бедных девушек, но все-таки до конца так и не понял, что же этакое с ними произошло. То есть сердцем как бы и понимал, что-то невероятное, действительно чудовищно-трагическое случилось в их несчастной судьбе, которая дословно описана мною в этой книжке (журнале), но умом читатель все никак не мог дойти до сути, разобраться как-то во всех этих немыслимых запутанных нагромождениях. Вот. Но все-таки попробуем, зажмурившись от страха, разобраться вместе в этом, как пишут в романах, запутанном тайнами лабиринте, среди крутосплетенных света и мрака, крови и, как поется в песнях, пота и слез, среди жутких стенаний и сладострастных воплей, заглянем, разжмурившись, в туманные волшебные картины - и увидим, как замшелые своды озаряются, якобы, отблесками адского пламени…

Итак, прочитав то мутноватое по смыслу объявление в одной бывшей комсомольской газете, наши девушки-красавицы срываются все как одна со своей красивой наружностью с насиженных мест, отрываются от родных погостов, прощаются наспех с дымом отеческих очагов, и кто как – своим ли неорганизованным ходом, поездами ли, самолетами, а кто и на попутных, с превеликими трудностями и в большинстве без виз и денег, но добираются все-таки до Парижа и бродят по нему как очумелые.

И тут следует этакое лирическое до слез описание парижского заката, с этакими пастельными нюансами, и этакими полутонами, и с плывущими по реке длинными плоскими баржами, и со скользящими им навстречу знаменитыми «мушиными» прогулочными теплоходами, и с колеблющимся отражением Собора Нотр-Дам в свинцово-закатной воде Сены, и с кружащим в парижском воздухе под порывами влажного французского ветра жухлым листом каштана. И тут же автор пускается в головокружительную метафору, сравнив этих бедных сорвавшихся с родины девушек-красавиц с кружащими осенними листьями. Но не стоит верить всем этим парижским закатам, всем этим баржам на Сене, этим соборам и метафорам, так как автор всё это даже не выдумал, а просто слизал один к одному из двух-трех фильмов, среди которых особенно сильно распотрошил старый французский фильм «Под крышами Парижа» с Жаном Габеном, а был ли этот подлец автор сам в Париже - неизвестно, а если и был, то, скорее всего, видел он там очень немногое, почти что ничего не видел, кроме собственных дрожащих рук, подносящих к сведенным похмельной судорогой устам стакан малинового, как марганцовка, бургундского.

И не видел, но описывает, потому что знает (нашел на чердаке рукопись), - как разыскивают девушки (хоть и без языка) нужный адрес, как оказываются в полутемной захламленной комнате (но не без парижской экзотики: какие-нибудь, например, были там манекены в желтых кимоно, какое-нибудь чучело русалки с фиолетовыми волосами и в бирюзовом лифчике), и видим мы вместе с автором, как по требованию пожилой размалеванной лахудры (по-русски, но с французским акцентом) раздеваются они догола, как входят по одной в другую комнату, выпив предварительно по требованию лахудры стакан какой-то подозрительной жидкости из простого графина, и как оттуда уже больше никогда не выходят. Потому что там их всех одну за другой крепкий такой мужичок-мулат с картавыми, но несомненно русскими восклицаниями сначала насилует - всех! - а потом вешает их, бедняг полуобморочных (так крепко он их уделывает? но на наших героических девушек, бывших комсомолок, это не очень похоже, скорее же, действует на них ядовитое пойло лахудры), подвешивает их, злодей, под потолком, на железные крюки на бетонной балке, как тушки какой-нибудь битой птицы, как свиные окорока подвешивает наших лучших, самых красивых русских красавиц!

И оказались они все, девушки-красавицы, после этого ужасного эпизода в городе Риме, в древней столице Италии. Как оказались? После мученической геройской, как Зоя Космодемьянская, смерти? Или выжили, только может слегка похудели и закоптились? Есть ли у автора ответ? Нет ответа (в чердачной рукописи может и есть, но мы еще не дочитали ее до конца), ничего нельзя понять, всё страшно запутано. Но следует помнить, что раз пустились мы вслед за интригой в путешествие по лабиринту, возврата для нас может и не быть - мужайтесь!..

Оказались же они в Риме, в одном очень потаенном месте, в самом центре, в двух шагах от площади Венеция - и место это называлось «Клуб Одиноких Сердец Русских Девушек-Красавиц». Был там некий уютный полуподвальчик, приватный клуб со скромной вывеской:

 

вход изнутри охранялся дюжим привратником, тамошним омоновцем в синем глухом комбинезоне…

Простыня проступала бурыми пятнами…

Марсель, скорчив брезгливую гримасу, промычал что-то невнятное и выплюнул клок светлых волос…

Джованни с сожалением оторвался от холодеющего уже тела Веры…

Если пройти семнадцать шагов вперед, а потом резко свернуть направо и сделать еще шесть шагов, то перед вами откроются три пути: вы можете пойти прямо, можете - направо или налево, а можете вообще вернуться назад и поискать другой дороги…

Из-под старинного комода тоненько сочилась темно-красная густая жидкость: резус - положительный, группа, кажется, нулевая. Впрочем, так, на глазок, Джованни мог и ошибиться…

Странно, как все-таки резко может измениться жизнь в прошлом примерного студента Университета Дружбы народов им. П.Лумумбы, отличного спортсмена, заводилы веселых студенческих вечеринок, активного участника ленинских субботников, бригадира интернационального студенческого стройотряда, крепкого мулата, мужика, страстного любителя русских стоклеточных шашек, который с легким недоверием и даже страхом приехал несколько лет назад с солнечного острова Мартиники, из заморской французской территории в далекую снежную Москву, но полюбил этот город всем сердцем, подружился с простыми молодыми москвичами, комсомольцами, с девушками-краса-вицами. Странным и загадочным образом может измениться в любой момент наша жизнь, но Марсель не зря был большим любителем шашек и кроссвордов - он умел ценить тайну, загадку, неожиданные повороты мысли, крутые зигзаги судьбы…

Читатель с недовольным лицом опять пытается захлопнуть путанную и окончательно невразумительную книжку-журнал, но кто-то цепко схватил его за локоть и захлопнуть не дает. Сквозь тонкий пижамный батист читатель чувствует на своей руке нечеловеческий холод...

В карманном зеркальце, в которое Наташка мимоходом заглянула поправить растрепавшуюся прядь, она увидела широкую, зло нахмуренную совиную физиономию с полуоткрытым клювом, с темно-малиновыми круглыми глазами и взлохмаченными перьями вместо бровей...

Колизей является одним из наиболее...

Катя натянуто улыбнулась, взмахнула непокорной копной своих пшеничных волос и закричала вдруг охрипшим от отчаяния голосом, пытаясь ненатуральной веселостью скрыть жуткий страх перед тем, что сейчас должно произойти: «Эх, сестренки, где наша не пропадала!» И сняв трусики, дрожащей рукой взялась за ручку двери...

Могильные плиты Пантеона хранят для пытливого любителя старины многие замечательные...

Римский омоновец с недоверием взял бумажку и развернул ее. И сразу же лицо его озарилось простой деревенской улыбкой: «Заходи давай, красавица, чего ж ты сразу-то не сказала, что наша будешь. Стоишь, мнешься и ни гу-гу, право дело, совсем недотепа!» Говорил он по-северному окая, и чувствовалось в этом римском охраннике что-то вологодское, а точнее, что-то, что присуще исключительно выговору восточных пригородов этого старинного русского города, что-то очень уж округло-задушевное было в нем. Навстречу красавице Тамаре уже спешил, поднимаясь откуда-то из подвальных помещений, слегка запыхавшийся Джованни в черном смокинге…

Да и на родине, если подумать, дела шли ненамного лучше. Виталий Валерьевич проснулся, когда услышал как Маня, сидя на постели, шарит босыми ногами по полу в поисках шлепанцев. Виталий потянулся было к ней опять с ласками, но она довольно резко оттолкнула его руку: - «Да, подожди ты, неуемный!» - «Ты куда?» - «Куда, куда - в сортир, да подожди ты! Щас приду». Виталий опять заснул и проснулся уже под утро от сильного желания, но Мани рядом не было. Не было ее и в уборной, куда он, слегка покачиваясь от утренней расслабленности, решил все-таки пойти, предварительно прокричав прокуренным утренним голосом: - «Мань! Эй, Мань, заснула ты что ль там?» В ответ - только всегдашнее капанье воды из водопроводного крана на кухне.

Виталий Валерьевич, являясь одним из типичных представителей нового поколения деловых русских, занимал в одиночку отдельную однокомнатную квартиру рядом с метро, в квартире имел приличную финскую мебель, изредка спал с простыми, но чистыми девушками, приезжающими в столицу из провинции попытать счастья в кино и на телевидении. Он был убежденным «синглом» и работал в рекламном бизнесе.

В кухне (отделанной под русскую избу деревом) Мани тоже как будто не было, но это только на первый взгляд. Потому что продрав свои сонные глаза, увидел Виталий такое, что до самой смерти ему не забыть. В кухне было… Ноги его подкосились, и не подвернись здесь же у него под задом табуретки, так бы и сел он на перепачканный чем-то темно-липким пол. На кухонном столике, тоже перепачканном той же гадостью, горкой лежали аккуратно упакованные в прозрачный целлофан куски чего-то кроваво-красного. На каждой упаковке сияла аккуратная, как в Универсаме на брикетиках с развесным маслом, белая наклейка: «МАНЯ». А чуть пониже: «Цена: 1900 руб/кг».* А еще в кухне стоял непереносимый запах крови, испражнений, свежеразделанного мяса и уже какой-то мертвечины и тухлятины. Или это только на миг так показалось Виталию перед тем как он потерял сознание, а потерял - когда увидел свое помойное ведро с торчащим оттуда куском окровавленного человеческого лица…

Есть что-то неуловимо схожее между набережными Сены в Париже и Тибра в Риме. Конечно, набережные и ближайшие к Сене кварталы значительно чище, ухоженней, респектабельней римских улиц и домов вблизи Тибра - чуть-чуть неказистых, обшарпанных. Да оно и понятно, думал Джованни, вспоминая что-то школьное, - ведь Рим гораздо древнее Парижа, да жители в нем почти все такие расфигаи, каких трудно найти в Париже. И Джованни римских жителей не любил, как не любил Италию вообще. Отец его по некоторым сведениям был из Мариуполя, а мама - из задрипанного какого-то румынского городка. Как они поженились, да и поженились ли вообще - неизвестно, учитывая какие в Румынии тогда были порядки, и что полагалось румынским жителям за связь с иностранцами, даже с иностранцами советскими. Скорее всего, родители Джованни познакомились и подружились в Советском Союзе, а в Италию попали уже как смешанная супружеская пара, воссоединившаяся согласно хельсинским соглашениям на нейтральной почве. Папы скоро простыл след, а Джовании, который по документам родился в итальянском городе Бари, а на самом деле - неизвестно где, стал гражданином мира. Иногда бывал на исторической родине своего исчезнувшего папы, бывал и в трансильванской глухомани мамы, но что-то там произошло такое (после довольно кровавой румынской демократической революции), что Джованни очень резко изменился. Нет, не то чтобы на него эта буйная революция так повлияла, но все-таки… Что-то уж слишком большое значение он стал придавать всяким там группам и резусам, но не причмокивал, как может показаться какому-нибудь дилетанту, знакомому с предметом только по книжкам да по фильмам. Джованни, например, этих книжек и фильмов очень не любил. А с русскими девушками отношения его складывались неплохо, но…

«Справа… еще восемь шагов этого проклятого лабиринта… замуровали… а рядом замуровано все ее исподнее - лифчик, комбинашка, чулочки… Почти и не сопротивлялась, только пищала жалостливо так… Вся капуста в купюрах по сто баксов… нет никаких следов, следует использовать интуицию… если повезет… Я сейчас в здравом уме и твердой… мне уже ничего не надо… Ожидаем все конца света, который они нам объявили, будет в четверг. А вдруг не наступит?..»

- Эх, что-то нас ждет в будущем? - любил спрашивать себя в детстве Виталий Валерьевич, но вопрос этот не занимал его в плане, так сказать, риторическом или романтическом. Нет, занимал он его в плане очень даже практическом, так как романтику и риторику Виталий с детства на дух не переносил, фантастических книжек про светлое будущее почти не читал, а раздумывал он о будущем в очень конкретных терминах и категориях. Как, думал он, наладить мой бизнес так, чтобы в будущем все было нормалек и о кей, и чтобы не пришлось в этом будущем мучительно думать о бесцельно прожитых годах. Но сейчас будущее лежащему на липком холодном полу Виталию, который со страшной неохотой возвращался в сознание, самое ближайшее будущее представлялось в кроваво-черных тонах. Как было бы хорошо, вдруг нелепо подумал он, оказаться в одном из тех научно-фантастических романов, которых я так не любил и почти не читал, - там, где суетятся все эти милые и добродушные домашние роботы, где хлопочут они по хозяйству, а хозяин улетает себе на работу на индивидуальном летательном аппарате…

Автор тоже часто, глядя на заплеванный (после вчерашнего) пол своей комнаты и с ясностью отдавая себе отчет в том, что в ледяной тундре холодильника нет просто-таки ничего, вспоминал с умилением и завистью этих роботов. Особенно почему-то робота-полотера и робота (как бы женского пола) кухарку. И продукты в том светлом будущем распределялись непосредственно на дом по потребностям…

Но пора вернуться к нашим девушкам-красавицам. Вернее к тому, что с ними стало.

- Дело ясное, товарищ следователь, под ногтями запекшаяся кровь той же группы, по всему телу царапины - следы борьбы. На вышку можно сразу представлять нашего Виталия-потрошителя, как думаете?

- Так сразу и вышку, теперь, знаешь, не так-то просто высшую меру заслужить, другие времена наступили - гуманные. А жаль девчонку, вернулась вот на родину с зарубежных гастролей…

Ажурная башня, построенная инженером Эйфелем, стала символом…

Как добраться из Балашихи до Парижа? Этим нелегким вопросом задалась девушка-красавица из Подмосковья Евгения. За майку с надписью CunnilingusNow! и пару крутых интимных митингов ее деловой приятель Василий, тоже родом из Подмосковья, но сейчас - настоящий «центровой», достал ей венгерский паспорт с французской визой на учение в каком-то ихнем университете. Фамилия там, правда, стояла почему-то румынская - то ли Иванеску, то ли Петреску, и, может быть, в этом румыно-венгерском сочетании было какое-то роковое, грозовое знамение, но только бедной Евгении откуда же было знать? К тому же Василий строго-настрого предупредил, что показывать паспорт лучше как можно реже, а главное - не показывать его вовсе на французской границе, благо там и не спрашивают, если прогуливаться через границу с европейским понтом. Так и поехала красавица - сначала вместе с верным Василием до Чопа - одни в двухместном спальном купе, где продолжали трахаться до упаду, а потом, попрощавшись с дружком: «Не бзди, Женька! Пробьешься, где ваша не пропадала!» - начала пробиваться одна. То, ласково улыбнувшись какому-нибудь богатенькому немецкому туристу или итальянскому буратине, и тогда удавалось проехать сотню-другую кэмэ в хорошей машине, а то подвозили (с приставаниями) шоферы огромных автопоездов, а иногда и вовсе пешкодрапом.

Так, к примеру, пешком подошла девушка к венгро-авст-рийской границе, через которую пограничник сначала согласился вроде пропустить за краткое обладание ее прелестями, но, овладев, шуганул беднягу, подлец, на почти чистом русском языке куда подальше взад, а не то, мол, сама знаешь - куда отправлю. Так и мыкалась Евгения с переменным успехом по Европе, пока не оказалась подвешенной на крюк в полутемном парижском чулане. А оттуда - уже прямым ходом (в автопоезде-рефриже-раторе) в Рим, к вампиру Джованни.

Разгадку всей этой интриги вдумчивый и начитанный читатель скорее всего увидел бы в раскрытии крупного международного гангстерско-мафиозного картеля, который завлекает бедных русских девушек-красавиц съемками художественного фильма, хотя и дает им при этом понять, что, мол, заниматься-то они на самом деле будут вовсе не киносъемками, а прибыльной и непыльной проституцией. За дурочек, дескать, мы вас не держим, читать, мол, умеете - работать предстоит не где-нибудь у арабов или китайцев, а: «Франция, Бенилюкс, Италия, Испания (о. Ибица)», но на самом-то деле: «и др.»! - тут мысли догадливого читателя внутри черепной коробки начинают шевелиться быстро-быстро, - на самом деле здесь не просто торговля юными девичьими телами, а - вот она, разгадка! - их кровью и другими органами для кровожадных нужд западных развращенных и пресыщенных вампиров и каннибалов. Значит так, еще раз свяжем все воедино: преступная банда, руководимая бывшим…

Металлический холод, все тверже сжимающий локоть читателя, становится непереносимым, читатель вскрикнул - злой домашний робот из научно-фантастических романов прошлого, который уже несколько дней как поселился в его доме (и не просто поселился, но спит с его женой, расходует океан электрической энергии, заправляясь из розетки после ночных развлечений, а беднягу читателя заставляет мыть полы, готовить отвратительную еду на машинном масле и гоняет его в магазин за денатуратом, который хлещет как водку: так Будущее властно и настойчиво входит в нашу сегодняшнюю жизнь), этот вот самый робот с нечеловеческой силой тянет читателя за собой.

С бывшим студентом из Университета Лумумбы приключилась странная метаморфоза, о которой подробно рассказывается в старинной рукописи в кожаном переплете, которую мой дедушка во время перекопской кампании нашел на чердаке одной полуразрушенной крымской хаты. Марсель, если следовать рукописной версии, после многочисленных перипетий, произошедших с ним в СССР (кое-что произошло и с самим СССР, после чего тот вообще перестал существовать), бросил все и срочно уехал в Китай, сказавши знакомым, что скоро вертанется назад с дутыми пуховками и еще кое с чем. На самом же деле он устроился в одну смешанную франко-итальянско-китайскую геофизическую разведывательную экспедицию, так как именно этой геофизике (и разведке) он между делом обучался в Москве у Лумумбы. В Китае, а если быть точным и следовать букве старинной рукописи, то в пустыне северо-западной провинции Шань, экспедиция вместо нефти и газа откопала из каких-то древних могильников хорошо сохранившиеся белокурые и светлокожие мумии вероятно викингов, которых неизвестно как занесло в такую даль с их северной европейской родины, и полегли они там в могилки невдалеке от китайского города Урумчи. А было тем мумиям, согласно старинной рукописи, где-то около трех тысяч лет. Марсель, совершенно одичавший от отсутствия тоже светловолосых, но российских девушек-красавиц, однажды, под покровом ночи, вступил в патологическую связь с одной из мумий предположительно женского пола, которая под его могучим порывом рассыпалась в прах, оставив у него во рту светлый клок доисторических волос.

Что же касается других аспектов ожидающего нас всех светлого будущего, то в Антарктиде, наконец освободившейся от вековых льдов, расцвели первые цветы репейника колючего, а из Австралии до мыса Огненной земли можно будет скоро спокойно дойти за несколько месяцев посуху, если, конечно, у вас будет на это время. По дороге любуйтесь разбросанными там и сям в каменистой пустыне экзотическими реликвиями бывшего морского дна: окаменелыми водорослями, высохшими скелетами глубоководных океанских рыб, редкими минералами, морскими звездами. Подумайте только - пешком! Невообразимы возможности будущей науки и техники…

- Вы, Ларисочка, просто поразительно красивы, невероятно.

- Ой, до чего ж ты, Женьк, классная все-таки.

- Ну, ты просто отпад, Наташка, я красивей не встречал никогда.

- Ладно, рожей, но ты и фигурой, Манька, бля буду, офигительней всех будешь.

- Умри, Тамар, а прекрасней тебя не найдешь!..

- Такая красота как у тебя, лапочка, бывает, да что я говорю, всегда будет - убийственная…

«Неудержимо рвущаяся ввысь кривая этого футурологического графика наглядно доказывает даже самым заядлым скептикам, что в основной своей массе наш народ в будущем будет жить лучше, зажиточней и, не побоимся этого выражения, веселей»…

Вконец раздосадованный читатель, влекомый роботом, оказался (всё еще с книжкой-журналом в руках) на кухне. Здесь робот толкнул его к плите и приказал своим загробно-меха-ническим голосом готовить обед. Что было делать читателю с этим повествованием, с этой запутанной и ни к чему хорошему не ведущей историей, от которой к тому же, как он подозревал, приключились с ним все эти неприятности: злой робот в квартире, совершенно обезумевшая жена, картошка на машинном масле? Бросить ее к черту в помойное ведро! Так и сделал читатель, и книжка-журнал полетела, распушив листы, в ведро, где уже поджидала ее окровавленная половинка лица бедной девушки-красавицы. Планирует история, ложится поверх лица, страницы ее набухают постепенно чем-то бурым, глядит на нас оставшийся неприкрытым плачущий девичий глаз…

Многие тысячелетия стоит неподвижно пирамида Хеопса, а недалеко от нее застыл и не мигая смотрит на нас Сфинкс…

(И др.)

 

 

 

 

 

 

 

В о л о с ы

э т ю д   н а   к о н е ц   т ы с я ч е л е т и я

 

Ветер в волосах! Романтика странствий. Ветер запутался в моих волосах, ветер. Как его оттуда выпутать?

Волосы выпадают, ветер сам выпутывается, старость. Ветер щекочет лысую блестящую голову, шевелит с сожалением (тоска по счастливому прошлому!) два-три седых волоска, что уцелели в районе ушей. Уши почти не слышат ветра, ветер треснувшим голосом поет-сипит, с шипением вырывается свист песни из беззубого рта.

Волосы, два длинных седых в солянке - как они туда попали? Вот в чем вопрос, вот в чем проблема, как быть? Сейчас уже абсолютно некуда спешить, а время все убыстряет и убыстряет свой победный полет. Куда бежим? Ветер шумит вокруг пустеющей головы, овевает летящего в могилу человека, у которого только вчера, только позавчера, четыре дня назад шумело в висках от радости и полноты жизни.

Пустая комната, белые известковые стены, деревянный стол, грубый кувшин с водой, ломоть серого хлеба, лист пустой бумаги, скрипящий стул. На стуле перед листом сидит человек, глухой, лысый. За спиной у человека пустой гроб. Он чувствует его присутствие, хотя, время от времени оборачиваясь, видит только пустоту - уже начал слепнуть. Воображение рисует пустой гроб, щекотка предчувствий, гадание на собственных куриных потрохах в безмолвном присутствии цыганки. Гадали также по снам, но не получилось - снов больше не видит, совсем почти ослеп, что-то мутное билось вчера ночью в простыне. В паутине застрял таракан. Что такое сон?

Чей это гроб? - спрашивает голос за стеной (за белой, известковой). Из-за стены раздавались недавно - вчера? позавчера? четвертого дня? - голоса, смех, музыка. Женские голоса, девичьи, а пять дней тому - детские. Музыка играла фокстрот. Били на-польные часы-шкаф, оставалось совсем немного до счастья, вот-вот сейчас дверь откроется, впуская ветер… Ветер бы распахнул окно, вырвался бы наружу, сорвал бы листья с деревьев, запутался бы в волосах. Выдрать его оттуда можно было бы только с корнем, крепко зажав в кулак, в железный кулак. Подслеповато-глухо-лысый вообразил себе: в углу комнаты, на простой крашеной синим табуретке стоял макет руки. Протез? Железный протез руки с хитрым, но ржавым механизмом. Последнее достижение, последний крик прошлого века, все слышали этот крик: в самый канун празднования нового 2001 года - на улице раздался крик. Значит оглох, но не онемел.

Но никто не вышел, потому что только-только начали бить куранты, бой напольных старых часов. На крик вышли чуть позже, чокнувшись, позже на один век, на одно тысячелетие.

Кричал, оказывается, один бесполезный старик, ничей, он уже несколько дней ошивался в нашем районе, а район только-только начал прихорашиваться после недавних повреждений. Искал что-то? Вынюхивал кого-то в мусоре? Теперь лежит, не ищет, не дышит, седые спутанные волосы его примерзли к асфальту. Он здесь уже целую вечность лежит, - сказал кто-то из молодых, только что вставших из-за-и-без-того-праздничного-стола, собрались отметить по-хорошему, без нервов, новое тысячелетие, другие возражали, что, дескать, прозевали, уже год прошел, на год припозднились, но у тех своя теория, здесь только те, расчетливые, кто уверен, что новую эру нужно считать с 2001 года, а не с 2000.

Хватит, хватит! - закричала веселая девушка, совсем пьяная, пьяная в дым. Зачем все время повторять: столетие, тысячелетие? Я чувствую, что старею с каждой минутой! Волосы ее как пышный сноп колыхались на морозном ветру, седея инеем. Разбитый бокал блестел из сугроба, брызги китайского фейерверка остывали, таяли в небе. Дым стелился. Отстань ты, не лезь под юбку, чулки порвешь, все равно я тебе не верю! Я – молодая! Примерзшие волосы отодрать от асфальта не удалось, «Скорая» уехала, пусть полежит, у нас срочных вызовов по ожогам под завязку. Ему спешить некуда, он пускай отдыхает. Расходитесь отдыхать, товарищи, - по старой милицейской привычке сказал муниципальный страж порядка, - к утру обещали оттепель, волосы оттают.

С новым годом, с новым тысячелетием, волосы!

(2001)         

 

 

Улыбка женщиныиз племени Вуувоо

 

 

Инженер Владимир Семенович и специалистом был замечательным, и неплохим организатором, да и просто человеком душевным, отзывчивым. Было дело, выдвигали его даже на завсектора, но всякий раз что-то  срывалось, видимо не хватало инженеру каких-то  еще качеств, необходимых руководителю, или же именно душевность и чрезмерная его отзывчивость кому-то  из тех, кто у нас решает, быть ли кому завсектором, завотделом и прочей номенклатурой, показались качествами хоть и достойными, но все-таки на такой ответственной работе не совсем уместными. Логика у тех, кто на самом верху принимал решения, не совсем такая же, видимо, была в те годы, как у нас -  у тех, что снизу.

Владимир Семенович, впрочем, не очень по этому поводу расстраивался, ему и так, без начальственных постов, жилось на работе хоть и напряженно, но интересно. И то ли по неуемности своего характера, то ли от въедливой своей дотошности,  а может и от желания все время помогать товарищам, во всё самому вникнуть, от этого у него к середине рабочего дня просто вскипала самым настоящим образом голова, и детали его любимых строительных машин на чертеже начинали двоиться в глазах. Тогда он отрывался от кульмана, с хрустом расправлял затекшие члены и громко кричал на весь сектор: «Качаться, мужики!» Любили Володьку в секторе, и все, не только «мужики», но и девчата-чертежницы, дружно вставали и начинали вслед за ним махать руками, растягиваться, приседать, отжиматься, упираться в стенку.

Потом он, чтобы окончательно рассеять кипящую голову, гулял по институту, заглядывал в комнаты к знакомым, шутил с девушками, почтительно кокетничал с замужними, прислушивался, не встревая, к разговорам на лестничной площадке-курилке (сам он не курил):

- А как его разоблачили-то, что он инопланетянин?

- Дак просто! Посмотрели, а у него дерьмо-то  тонет, не как у всех нормальных землян. Просто камнем на дно падает.

- Во дают!

- Ты ему одно, что, мол, у меня ребенок хронический, а он все свое - в сентябре, Кукушкина, в отпуск пойдем, чтобы в другой раз не валяла дурака в критический момент.

- Редкая сволочь!

- А после обеда мне баранинки из столовой обещали вынести, во закатимся-то  с Женькой по шашлычкам!

- Нет, ты сначала мне поставь, а потом с Женькой кантуйся, ты мне месяц уже, как за нее стакан должен.

- Ну, по лекалу если, тогда нормальком всё сделается.

А когда разгуливался Владимир Семенович, когда отходила голова - опять за работу, опять в надвигающуюся горячку и запарку конца квартала: в те дни предстояло окончательно подготовить для сдачи заказчику (да в присутствии злющей комиссии из министерства) все чертежи по проекту нового механизма, со всеми комплектующими, с предложениями по запчастям и всем прочим. И ко всему этому следовало также подогнать все спецификации под новые ГОСТы, которые как назло только что поменялись. Ну, что может быть хуже? Такой привычный, почти родной ГОСТ 5781- 81 вдруг берут да меняют по углеродности стали почти в полтора раза, а с 380- 72 вообще так напортачили, что низколегированные по сферическим показателям теперь ни в какие ворота, ни в какие допуска не влезают.

- Ты посмотри, Петь, здесь же сам черт ногу сломит, тут не только что без поллитры (сам-то Владимир Семенович не пил почти никогда, только по торжественным случаям чуть-чуть сухого или шампанского), тут и сам Эйнштейн ни хера не выкрутится.

- Не говори, Володьк, и у меня полный швах с этими новыми ГОСТами, прям-таки обвал!

- Слушайте, слушайте, ребятишки! Вот здесь: «Для стержней диаметром свыше 40 мм допускается испытание образцов, разрезанных вдоль оси стержня, на оправке, диаметром, уменьшенным вдвое по сравнению с указанным». Понимаете? Вдвое!

- Да, совсем оборзели.

- Позорники!

День приемки неумолимо приближался, конструкторы не разгибаясь корпели над кульманами, в начальственных сферах все чаще раздавались нервические восклицания и резкие телефонные трели, сновали по инстанциям и министерским кабинетам пробивные институтские комбинаторы-снабженцы. И наш Семеныч уже который день подряд не предлагал мужикам размяться, не ходил по коридорам, не отпускал комплиментов хорошеньким чертежницам, да и чертежницам тоже было не до комплиментов, они как бы даже утратили часть своей красоты за бешеной горячкой последних предприемочных дней. Лишь однажды, рысцой пробегая в туалет, услышал Владимир Семенович с лестничной площадки-курилки (и ведь находят же время, куряки проклятые!):

-  Да у женщин из племени Вуувоо между ног вообще ничего нет.

-  А как же они размножаются?

-  Почкованием.

-  Да ты-то  откуда это знаешь?

-  Откуда, откуда -  в «Знании-силе» прочитал, темнота твоя!

Странный этот разговор как-то  неожиданно запал на лету в память  Владимира Семеновича, и мочась в туалете, а потом и в запарке работы, он время от времени спрашивал про себя: «Воовуу? Вуувоо? У женщин из племени Вуувоо, значит, этого дела и нет совсем, вот так фокус! И ведь где-то  я это имя уже слышал… Вот где -  читал в «Советском Спорте». Что приехала на днях в Москву на Игры доброй воли огромная спортивная делегация именно от этого свободолюбивого африканского племени… точно -  от него самого, Вуувоо. Делегация, писали, огромная: одних бегуний на длинные и средние дистанции больше сотни. И в той же газете, как раз в струе тогдашней новомодной гласности, огласили тот именно факт, что вряд ли строгие международные правила позволят этим африканским спортсменкам выступать по категории женщин, так как женщинами, в строгом смысле, они вроде бы и не являются. Такие вот сюрпризы уже начали преподносить читателям, в духе тогдашней эмбриональной еще гласности, вполне прежде авторитетные органы спортивной прессы. Но предаваться долго этим мыслям Владимир Семенович не мог -  так много было у него в те дни работы.

      День приемки грянул, но прошел на удивление гладко, после двух с чем-то  часов докладов с демонстрацией чертежей, компоновочных схем и спецификаций, после короткой доброжелательной дискуссии (Владимир Семенович провел это время как в тумане), начальство и главные специалисты, пошушукавшись о чем-то  с представителями заказчика и с комиссией, незаметно удалились в директорский кабинет, где по сведениям институтской разведки было уже накрыто и нóлито. Здание института быстро пустело, простые сотрудники, пользуясь торжеством в верхах, шустро разбегались по домам.

Владимир Семенович потерянно постоял в опустевшем зале заседаний, зашел зачем-то  в свою комнату, взял в руки вчерашнюю, еще не читанную «Вечерку», рассеянно бросил взгляд на кроссворд. Голова его не просто кипела, но прямо-таки клокотала паровозной топкой. И один только вид кроссворда как бы добавил в нее еще угольку; он засунул газету в портфель, собрал кое- какие манатки, медленно побрел к проходной.

На обмывание он не пошел, хоть и был приглашен, и приглашен не просто как один из ведущих разработчиков проекта, но почти как главный виновник торжества. Проект был принят заказчиком без претензий, министерская комиссия не высказала практически ни одного замечания, директор ликовал, улыбка  его не уставая порхала в воздухе, он дважды пожал Владимиру Семеновичу руку, лично приглашая зайти к себе, когда все закончиться, «чтобы покрыть лачком это дело».

Но праздновать Владимиру Семеновичу не только не хотелось, но казалось почему-то  неуместным, что-то  свербело внутри, а на сердце было не просто тяжело, а казалось, что нанесли ему туда целую груду камней. И вся эта тяжесть была совершенно непонятной, так как день этот ознаменовался огромным успехом, почти триумфом. Более того, и сам Владимир Семенович, и все его коллеги хорошо понимали, что именно благодаря его работе успех стал возможным. И к тому же осознавал он, что в этот раз не очередную туфту для галочки выдавили, а сварганилось кое- что действительно стоящее, более того - перспективное, что в дальнейшем, если все пойдет как следует в сторону настоящего хозрасчета, то работенка эта может обернуться международными патентами и немалой личной выгодой. Заявки уже сейчас, заранее, были подготовлены.

И все-таки устало и сумрачно было на душе у инженера. Медленно брел он к мосту через канал, когда вдруг заметил идущую впереди женщину.  

Женщина, тоже направляющаяся к мосту, была той самой, которую Владимир Семенович приметил и сразу выделил среди членов сегодняшней комиссии. Женщин и вообще-то  там было всего две: одна пожилая, строгая, в темно- мышином костюме, с волосам, которые, как показалось Владимиру Семеновичу, были как будто облиты жидким …, -  очень она напомнила ему почему-то  недоброй памяти классную его руководительницу по литературе; вторая же, как это ни странно для такого рода комиссий, была молодой, привлекательной, стройной, в цветастом открытом платье и с такой смуглой кожей, как будто только что вернулась из Сочи. И на приемке, несмотря на то, что работала эта молодая дама именно в отделе стандартизации министерства (то есть ее-то  по причине новых ГОСТов и следовало более всего опасаться), вела она себя приветливо, выглядела доброжелательной, замечаний никаких по линии стандартов не только не высказала, но даже как-то  вскользь заметила, внимательно проглядывая спецификации, что с новыми ГОСТами Комитет стандартов явно поторопился, недостаточно эти путаники новые требования проработали, не довели должным образом до ума. И совершенно неожиданно, почти неуместно, улыбнулась институтским технарям своими очаровательно припухшими губами -  застенчиво и нежно. У Владимира Семеновича и других разработчиков непроизвольно образовались преглупые довольные физиономии, а Петька так вообще хохотнул истерически и побежал это дело перекурить, а может и залить кое-чем.             

Владимир Семенович ускорил шаг и почти нагнал ее на самых подступах к мосту, сам не понимая, зачем он за ней увязался, что собирается сказать, как должен будет себя вести, когда поравняется с ней. Поравнялись, и само-собой вырвалось довольно нелепое:

- А я вот тоже до метро этой дорогой. А вы?

Женщина резко к нему обернулась, и вместо ожидаемого им продолжения улыбчивой доброжелательности, странно оскалила свой рот, который приобрел в один миг еще более выпуклую, совсем негритянскую форму. Глаза ее сверкали жгучим ненавидящим пламенем:

- Агваали, слоодоуки тути ванка! Агваалит вуувоо!

Владимир Семенович опешил. Но, несмотря на весь этот не-ожиданный абсурд, несмотря на эти бессмысленные звуки, издаваемые ее новым африканским ртом, несмотря на жгучие негритянские глаза, излучающие сейчас, казалось, только ненависть к нему и, кто знает, ко всем белым мужчинам вообще, несмотря на всё это инженер Владимир Семенович был на сто процентов уверен, что, во- первых, перед ним была та же самая женщина, член комиссии министерства и специалист по стандартизации, с которой он еще полчаса назад обменялся после окончания заседания обнадеживающими на будущее словами о необходимости непременно запатентовать новые узлы и особенно втулку коленвала, и которая обещала, если потребуется, всемерную поддержку министерства и, прощаясь, опять улыбнулась, но теперь только ему одному! А во-вторых, более всего на свете инженер был сейчас уверен в том, что если сию минуту он возьмет ее за руку, если проведет ладонью по ее щеке, если нежно, но сильно, по-мужски притянет ее к себе, то она не только не будет сопротивляться, но со всей своей африканской страстью прильнет к нему, станет навсегда его!

- Друдуу, гдизли оониими. Жы-шы! Вуувооа! -  защищающе прошептала женщина, но инженер уже решительно двинулся вперед, протягивая к ней руку.

- Злии, жлоо, краади муули! - закричали грозно откуда-то  взявшиеся на мосту люди.  

И как это вдруг сгустилась вокруг них столь огромная толпа, хотя еще минуту назад здесь не было ни души? Откуда все они вдруг появились - темно-коричневые кожей, в тренировочных костюмах с полосками известной фирмы, угрожающе размахивающие какими-то  бамбуковыми палками, вымпелами, и числом не менее как в пять тысяч? (Судить о количестве с достаточной точностью мог бы любой, кто посещал в тот сезон игры московского «Локомотива» на стадионе в Черкизове, -  на трибунах собиралось, по отчетам в «Советском Спорте», от силы пять тысяч зрителей).

Инженер, увидев всю эту толпу, замешкался на секунду, замер, но не от страха, а оттого, что в голову ему вдруг пришла неожиданная в такой угрожающей ситуации, прямо-таки обескураживающая мысль, что если и станет она навсегда его, то что же он делать-то  с ней будет, ежели, как пишут, у них меж ногами пустое место, а детей они должны будут производить почкованием. Вторая же мысль (все мысли к нему приходили в тот момент почему-то  парами), которая служила бледным фоном для первой, заключалась в том, что сейчас эти черные люди, сделай он роковой шаг, разорвут его на куски и, зажарив где-нибудь здесь же под мостом, съедят.

Непонятно лопочет толпа, еще плотней обволакивает инженера и предмет его роковой страсти:            

- Вуувооа иж, вуувооа жи, вуувооа жо. Хша- хща- я!  

Все они, ясное дело, являлись членами африканской сборной из племени Вуувоо, хотя с уверенностью кто бы это мог утверждать, слушая их бессмысленное для нашего русского уха лопотанье? В общем, выглядели они уж точно совсем не коренными москвичами.

На секунду лишь замер в растерянности Владимир Семенович, но и этой секунды хватило женщине, чтобы броситься к перилам и перекинуться через них своим гибким африканским телом.

- Аджжоо троаах ах!

В том месте под горбатым мостом было что-то  около четырех- пяти метров до мутно-свинцовой воды, и вот уже видит инженер, как она летит камнем в эту свинцовую бездну! И тут, опережая подступающую сердечную боль от неминуемой утраты, молнией в голове его пронеслась мысль о прадедушке-летуне.

Был у него один деревенский пращур летун, и не в том смысле, что часто менял работу, а просто умел он летать; ходили в семье инженера об этом легендарном прадедушке правдивые, основанные на документах, рассказы: любил, дескать, этот странный персонаж, живший в деревенской глуши и разводивший на дальней пасеке пчел, в предрассветном сумраке полетать немного над лесом, над полем, да и в воздушное пространство над деревней залетал частенько, гудя по-пчелиному (от пчел, говорили, он и набрался), пугая сонных коров, коз и заставляя оголтело кукарекать раньше времени деревенских петухов. Кончил он на царской каторге, обвиненный в подрыве деревенских патриархальных устоев и христианской веры.

Вспомнил про прадедушку инженер, и в тот же миг внутри у него что-то  загудело по-пчелиному, стремглав бросился он с моста за своей уже любимой всем своим новым существом, не думая больше ни о чем и менее всего о почковании, а обуреваемый только чистой неземной страстью к этой загадочной незнакомке. То ли к министерской служащей, то ли к роковой африканской богине. И подхватил он ее на лету уже у самой воды и улетел со своей драгоценной ношей в дымную замоскворецкую даль.

 

Все, что последовало за этим необычным происшествием: Игры доброй воли (никакие африканские бегуньи сомнительного пола в них, конечно, не участвовали), перестройка, отмена шестой статьи, августовский путч, распад СССР, неразбериха ваучеризации, межнациональные конфликты, выборы -  всё это как-то  заслонило собой ту давнюю, столь удачно прошедшую приемку проекта в Институте строительных машин и механизмов. Многие стали уже забывать и тамошнего талантливого конструктора Владимира Семеновича, правнука деревенского летуна, доброго, отзывчивого человека. Совсем его забыли, благо сразу после приемки он куда-то  исчез, поговаривали даже, что, несмотря на то что русский, не исключено, что улизнул потихоньку в Израиль, или, что тяжело заболел, переутомившись, ведь он и раньше жаловался на закипание головы.

И тем более не помнил уже никто об одном члене той приемочной комиссии, о специалисте по вопросам стандартизации, о женщине на вид простой, приветливой и доброжелательной, но чем-то  странной, с совершенно необычной для работницы московского министерства очень смуглой кожей. И с загадочной нежной улыбкой припухлых, почти африканских губ.

 

 

Синтез искусств

 

Первым делом - главное. Ну, не самое, может быть, главное, но как бы некое предуведомление, некая преамбула к самому главному. Итак:

Цель и смысл всех действий автора состояли и состоят единственно в том, чтобы развлекать и ублажать прелестных, тонко чувствующих барышень, и не дай мне Господь огорчить их неловко сорвавшимся словом, каким-нибудь невольным жестом.

Преамбула совершенно необходима мне сейчас, в этот трагический момент, момент неизбежного покаяния, искреннего, полного горьких слез раскаяния. Автор, задумав представить прелестным глазкам барышень эти записки, чувствует себя никак не лучше, чем та вошь, тварь дрожащая (помните, барышни, в девятом классе проходили?),чувствует, что никогда, никогда не замолит своей вины перед вами, но… продолжает отсыхающей рукой водить по бумаге, записывать эту историю. Историю величайшего (но совершенно, увы, безразличного барышням) изобретения.

Внимание! Так долго лелеемая всем образованным человечеством мечта о Синтезе Искусств наконец-то сбылась! И сбылась благодаря моему (прочь, ложная скромность!) титаническому труду, годам моей неустанной кропотливой работы изобретателя, художника, музыканта, простого слесаря-механика, животновода… Меня, моего труда - прочь, ложная предательская скромность! Человечество должно знать своих неприметных подвижников в лицо! Мое усталое лицо, лицо продолговатое, немолодое, мешковатое, с длинноватым некурносым носом, бугристое, бледное, почти зеленое от безвылазного сидения в подпольной мастерской, в моем секретном подвале (о, там будет, будет установлена памятная доска!), лицо, вызывавшее раньше лишь снисходительную улыбку легкомысленных барышень… Но вы еще придете любоваться на мой гранитный профиль на стене…

Коротко суть моего гениального изобретения. Я не боюсь плагиата - оно запатентовано, а чертежи секретной части проекта надежно упрятаны в одном солидном банке в Швейцарии. Коротко -  это очень простая (гениально все простое!) комбинация из обыкновенного школьного диапроектора и некоего приспособления (запатентованного) для автоматического зажигания спичек. Всё! Важно, конечно, и то, что показывает диапроектор, важен и песенный аккомпанемент, важен цвет, свет, задумчивое мычание коровы, кваканье лягушки, перестук колес поезда, но главное, гениальная суть «Синтеза Искусств» - в настроении, в плавном переходе, в мерцающем горении спички, в волнующем распевном полете птицы, во внезапном сполохе короткого замыкания. Вас несет, вы теряете вес, вы летите!..

Прошел год, ничего не произошло, успех запаздывает, вы устали ждать, Я понимаю, милые мои барышни, но где ошибка? В расчетах? В моем излишнем оптимизме, в недооценке дремучей глупости общественного мнения? Один гадкий человек, Д., вам будет говорить гадости обо мне; некоторое время, еще в Союзе, он был моим приятелем, более того, выдавал себя за моего «доброго друга, советчика, помощника». Он - знахарь, доморощенный психоаналитик, уже много лет пытается выведать мою тайну, заявляя при этом, что хочет облегчить мое, якобы, душевное не совсем здоровье, нашептывая вокруг, что с отъездом я как бы повредился в уме, что начинать жизнь на новом месте (мы вместе, но по совершеннейшей случайности, оказались в Голландии) с такими нервами не по мне, что он хочет лишь помочь мне освободиться от моего второго я: мелкого, завистливого, бездарного карлика, который, дескать, сидя во мне, только вредит моему таланту. Ха! Он ничего не понял этот горе-врачеватель, не знает, что именно карлик мне очень помог в моем изобретении, вообще был моим лучшим другом до тех пор, пока не утонул позапрошлым летом, вернувшись на родину, в Клязьминском водохранилище… Не слушайте Д., милые барышни, это злой гадкий человек.

Я не отчаиваюсь, не потерял веру в будущий грандиозный Успех. Может быть, трагическая кончина моего карлика отодвинула его триумфальный приход, но он придет, придет! Нужно только подождать, нужно перевести дыхание, может, даже затаиться на какое-то время…             

…Вот и еще один год прополз черепахой. Как невыносимо ожидание, как мучительно это прислушивание к шагам за дверью, как дрожат руки, открывая по утрам почтовый ящик, как тошно принимать лекарства. И я решился, я бросаюсь с разбега в бездну! Нет, не подумайте, что я хочу, следуя «доброму» совету коварного Д., «на Луну переселиться». Не  дождется он, чтобы я, как некий достоевский персонаж, отправился в «Америку». Не для этого тратил я жизнь в полутемном подвале моей тайной мастерской - нет! Эти подлые советы он мне начал давать, когда понял, что я с ним порвал, не мог простить мне такой измены.

Я готов к неизбежному, но отчаяние гложет меня. Для вас, только для вас, милые, только чтобы сохранить мой «Синтез» для вашего будущего, я иду на роковой должно быть шаг. Я решился! Я собрал все чертежи, переснял их на микрофильм, всё, даже секретную часть! Запечатал сургучом бутылку, приготовил необходимое, сделал последние распоряжения. И всё в строжайшей тайне, во мраке моего тайного подвала. (Нет, не сравнивайте меня с подпольным типом из «Записок», нет - да и было бы такое сравнение просто тривиальным, у меня все по-другому! - Я перечитал, я проверил, у меня никакой лжеутопии, никакой смеси самолюбования с хлыстовством, у меня истинное будущее счастье для избранных ценителей, и для вас, барышни, хоть вы и не понимаете, вам - еще не время.) Бутылку, вернее две бутылки, связанные вместе, во вторую в последний момент упакую эти мои сбивчивые наброски, это послание (не хочу даже близко подходить к слову «Записки», нет, здесь другое), я знаю, где бросить. Я выбрал место, я полечу в Лиссабон или Мадрид, доберусь до окрестностей Гибралтара, так я решил, такой выбор я сделал - это случится ТАМ, на берегу Атлантического океана, я изучил течения, выяснил, куда дуют там ветры.*

Прощайте, дописываю в спешке, один симпатичный старик, мой сосед в самолете, сказал мне, что жизнь продолжается, дай-то ему Бог здоровья! (к сожалению, последние строчки разобрать удалось лишь частично, текст размыло попавшей в бутылку морской водой, - Публикатор)

............................................................... полет ............................. па............ ............................танец………………………………………………......................... внезапная вспышка........ ……………..…………………………дуэт......................................................................................................................... пароходный гудок.................. всплеск............................................................…….

........................................................................................................................лажа ……какая-то ху........................................................................................……………………………………….................же .................................... дай-то ему Бог!

 

 

 

 

Приложение:

 

Александр  Урусов: анатомия предателя

для внеслужебного пользования

 

Александр Урусов родился в столице нашей Великой Родины в семье крупного партийного функционера, ответственного работника ЦК КПСС. Уже в 17 лет, даже не закончив школы и не будучи комсомольцем, встал на путь предательства, нацарапав вычурный, антисоветский, далекий от дум и чаяний нашего народа и от передового литературного творческого метода соцреализма, претенциозный опус «Крик далеких муравьев». Вслед за этим, осуществляя свои преступные замыслы, вступил в нелегальную, антисоветскую, формалистическую, абстракционистскую якобы творческую группу таких же как он отщепенцев и тунеядцев под названием СМОГ, что совершенно справедливо отражало удушающую угарную сущность этой подпольной организации.

Скатываясь в бездну преступной деятельности, Урусов тайно переправил с помощью врага народа Тарсиса, психически больной антисоветизмом личности, а также при соучастии тунеядца и якобы поэта Батшева свой рассказец «Крик далеких муравьев» в логово антикоммунистического эмигрантского отребья НТС, где его и напечатали в грязном, проникнутым отравляющими миазмами журнале Грани, на радость мировой буржуазной реакции и ее антимиролюбивых сил. Которые со зловредной ехидностью немедленно перевели этот опус на все иностранные западные языки и напечатали во всех странах, недружественных великому Советскому Союзу.

С радостью можно констатировать, что опус отщепенца не принес ему ожидаемой славы и богатства в виде 30 серебреников, а мировая прогрессивная общественность с негодованием отвергла это «творение» и придало его заслуженному забвению. Предатель, чувствуя направленный в свой адрес справедливый гнев советского народа, был вынужден бежать в обожаемый им буржуазный «рай», поскольку родная земля горела у него под ногами. И сразу же с его бегством (1982) страна преобразилась, воздух стал чище, благосостояние населения выросло многократно, во много увеличилась обороноспособность, вырос престиж страны в мире, восторг и уважение к ней охватили все прогрессивные и миролюбивые силы планеты. 

Долгие годы предатель прозябал на чужбине под невеселым, затуманенным смогом солнцем города Неаполя и его развалинами, работая профессором очевидно ненавидимого им русского языка и столь же презираемой русской литературы.

Кстати, отца изменника немедленно по вступлению сына-предателя в СМОГ досрочно выгнали из ЦК КПСС на пенсию, так как известно, что яблоко от яблони недалеко падает.