Марина Матвеева

Стихотворения

***

 

Расплаканная словь поэтящей души,

где урвала любовь – вцепись и опиши.

Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,

вроди её в маяк, светящий на селе.

 

Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,

как будто у любви другого смысла нет,

чем ляскать на устах прыщом на языке.

Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,

 

полуголодный ёж пожрал своих ежат –

там ты не устаёшь словьём пахать и жать.

Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров

выгрёбывалась, как воробышек, любовь,

 

пыталась улететь, захлебывалась в…

Из проточелюстей выплевывалась ввысь.

И всё-таки спаслась, взвилась поверх стволов!

Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!

 

Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.

Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»

И малость в стороне, силёнкой будто вровь,

летела рядом с ней расплаканная словь:

 

«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,

отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.

На северах, югах, вершина ли, вулкан –

не плавок на ногах да липок мой капкан…»

 

Восторженная гнусь поэтящей души,

где урвала войну – вцепись и опиши.

Где голод и чума, где молятся всуе

возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.

 

И так оно летит, покрытый ночью скат,

со звёздами в горсти, с луною у виска.

И так оно плывёт, полнеба загребя

под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»

 

***

 

Вновь по улицам города возят мессу

поклонения богу неандертальцев.

Я намедни сказала сему процессу:

«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –

 

и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,

вышивая оттенки для скепт-узора

социолога, плавающего в лаве,

будто рыбка в аквариуме – не в море,

 

где прекрасная юная менеджрица

привселюдно вершит ритуал закланья

женский сущности, сердца… Потеют лица,

и у почек несвойственные желанья,

 

и у печени в самом её пределе

пролупляется гордость так малосольно…

У дороги, роскошный, как бомж при деле,

серебристый от пыли, растёт подсолнух.

 

Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…

Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.

Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,

пылевая, ворсистая, золотая…

 

Кто нам Папа и все его кардиналы,

кто нам Мама, пречистый её подгузник,

что кому-то премногого стало мало,

что кому-то и лебеди – только гуси.

 

Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,

как вины: ты – какая-то не такая…

Не рыдаешь без сумки из крокодила…

А всего лишь гердыня – и ищет кая.

 

Он придёт, пропылённый, как я, бродяга.

Он придёт – и утащит. Туда, где надо…»

Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.

Нечем даже полить тебя, цвет без сада.

 

Нечем было б утешиться, кроме вер, – да

нечем даже развеситься, обтекая…

Вновь на улице города злая Герда

раздаёт нам визитки… «Какого Кая?»

 

LOVE SAPIENS

 

Агапе без эроса – экое скучно…

Наверное, это не для человека.

Безбожно-безножно, ненужно-недужно

ты стал мне духовной любовью-калекой,

 

чтоб каждая мысль, наполняясь тобою,

себе удивлялась – отсутствию чувства,

чтоб дикие травы, мешаясь с прибоем,

точили отраву на ложе Прокруста,

 

чтоб оный Прокруст отрубал мне не ноги,

а дух от души, да и разум от тела,

чтоб, глядя в глаза твои, ярки и строги,

я больше от них ничего не хотела,

 

поскольку к зачатию ты не способен,

ни лишних детей, ни бездонных страданий, –

и только подходят в рифмической сдобе

воздушные пасхи моих мирозданий;

 

колючие крошки моих философий,

зачем-то рассыпанные по постели,

мне спать не дают. …Разгоняется кровь и –

с трамплина! свечой! – в тихий омут. Поделим

 

с тобою мы сферы влиянья на Вечность:

ты пишешь во мне – я зову тебя Музом.

И всё. Остальное – не для человечьей

природы. Отделавшись лёгким искусом,

 

тяжёлым искусством ты будешь наказан

за то, что другой человечек на свете

живёт – он отдал бы всё скопом и разом

за то, чтобы сущность мою обесцветить

 

духовной любовью – холодною меткой

своею, чтоб «музить» мой творческий зуд, – но

он ходит под кличкою Homo Erectus.

Я только тебя называю Разумным.

 

…Абзац!..

Целый мир отупел в одночасье!

Единственный Разум – на сотни парсеков!

Наверное, это и может быть счастье…

Которое явно не для человека.

 

ВЕЩЬ В СЕБЕ

 

Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…

Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.

 

Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,

Возвышенней самой возвышенной боли – её обузданье.

 

…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,

Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…

 

Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.

А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно моё превращенье!

 

Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..

…Ещё бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…

 

***

 

Туча-ча-ча танцевала в лучах

звёздных, в прозрачной пыли.

В каждой дождинке сгорала свеча,

не достигая земли.

 

Анна стояла в открытом окне,

прыгнуть готовая вниз.

Гром аплодировал ей в вышине,

ночь вызывала на бис.

 

А под окном, запрокинув белки,

плакал святой Николай, –

тело из секонда, бомжий «прикид», –

о не уставших тепла.

 

Мёрзла у дома, в облипке из лохм,

реинкарняжка в углу, –

о не отысканных тёплым теплом,

о незнакомых теплу.

 

Туча-ча-ча извивалась в шелках,

как стриптизерша, к столбу

льнула фонарью. Работа легка –

выраздеть чью-то судьбу.

 

Анна оделась, захлопнула ночь,

тапочки на ноги, шарк…

Угол у дома встряхнулся спиной

и потрусил через парк.

 

Анна напрасно пыталась прилечь

в гжель утропических слив…

А под окном у святого из плеч

два одеяла росли.

 

***

 

Я люблю тебя хуже чёрта.

Я хотела б иметь твой постер –

фрескостенный обой бумажный,

чтобы каждое утро: «Здравствуй!»

(Никогда не любила мёртвых…

Ни один мне не был апостол…)

И по маленькой мне чтоб в каждом

из зрачков твоих стокаратных.

 

Нарисую себя я в круге,

как да-винчевское распятье:

руки врозь, ну, а ноги – слитно,

как наречие «в одиночку».

Чтобы эти живые суки,

вылезающие из платьев

для живых кобелей, в безличном

вдруг почувствовали отсрочку

 

от блаженства как развлеченья,

от прозренья как нарковштыра,

от Спасителя в грязных дредах,

от незнания как покоя…

…От несбыточного ученья

о леченье больного мира,

переделанного из недо-

della nova своей рукою.

 

Я боюсь тебя хуже Бога.

Я хотела б иметь икону:

мироточием озадачит –

мне поверится: на прощанье

будто ты обо мне немного

рисовал на стекле оконном

изумрудным мечом джедайским

полуподпись под завещаньем.

 

Догорели уголья донной

лавобездны твоей – финиты,

и комедия в стиле Данте

рассмешила грудного зверя.

…Есть одна у меня икона –

холодильниковым магнитом:

Бог – еды моей комендантом.

Остальное я не доверю.

 

Моно-ЛИТ

 

…Я не люблю людей.

И. Бродский «Натюрморт»

 

Бог – это потолок

комнаты надо мной.

Если мне нужен Бог,

стану его стеной.

 

Лягу я на кровать

комнаты без окон.

Не на кого плевать –

я не люблю икон.

 

Плюнешь на потолок –

инда себе на лик,

ай да себе на лоб,

токмо себе и крик.

 

Как откричит, поймёшь,

как бесполезен он.

Бог – это пото-ложь

комнаты без окон.

 

Хоть привались к стене,

хоть на полу отвой –

разницы, жено, нет –

дом. Потолок. Он твой

 

щит от земных потерь,

кокон земных забот.

Он говорит: «Я дверь,

люк и подземный ход –

 

лишь проруби! Давно

нет топора – грызи.

В комнате есть окно,

просто оно в грязи.

 

Мой! И увидишь свет,

Драй! И услышишь слог.

Глаз отвечает: «Нет.

Вижу: ты – потолок».

 

2.

 

Спи, нигилисте. Спят

все. Но приходит зло –

«Господи!» – и опять

ликом – на потолок.

 

Инда не лбом об пол –

ай да монаси в ряд.

Не от духовных зол

на потолки глядят.

 

Если б хоть пустоту

буддову – без идей…

Мать вопиет Христу:

«Сын ты мне или где?»

 

Тот, кто лежмя стоит –

дослеза извести…

Бог – это монолит.

На тебе – извести,

 

люстры тебе, лепнин –

пусть отвлекают взор.

Если ты мне не Сын,

значит, ты просто вор.

 

Инда взлечу, горда,

ай да над головой!..

Он отвечает: «Да.

И потолок я – твой».

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера