Борис Юдин

Не может быть, чтоб в никуда. Стихотворения

ФОРМУЛА  СТИХА




Песок плюс сода, плюс огонь – вот формула стекла.


Слова в агонии – в огонь! Вот формула стиха.


Трепещет нужная строка на кончике стила.


Она давно бы вниз стекла, прозрачна и легка.


 


Она б давно легла в строфу, о вечности звеня,


Но к счастью вечность коротка и весь исписан  лист,


И открывается камин в язычество огня.


Он пышет жаром от любви, нахален и речист.


 


Он верит: формула любви – случайные слова,


В которых звуки сплетены без смысла, наугад.


Без смысла падают дожди и ветер в деревах


Без смысла шелестит листвой, одушевляя сад.


 


Огонь совсем не формалист. А то, что пылко врёт,


То это к делу не подшить и не вменить в вину.


Он позабытые слова в объятиях сожмёт,


И форму даст им, как бокал игристому вину.


 


Я не солдат и не швейцар. Мне форма не нужна.


Возьму – по древу растекусь, мифический Боян.


Но вот строка в строфу легла. Ночь. В доме тишина.


Огонь к камине догорел и опустел стакан.


 


ДЕРЕВЬЯ  ПЯТИДЕСЯТЫХ




Деревья пятидесятых собой подпирали небо.


На них нелепые гнёзда сооружали грачи.


А время стучало в окна безжалостно и свирепо,


И прятались в камеры залов Шагаловские скрипачи.


 


И пульс часов учащался, и воспалялись гланды,


За окнами шли парады, дожди и сеансы в кино.


Суббота дышала баней, свежим бельём и лавандой,


И щёлкали по столешницам косточки домино.


 


Деревья были покрыты морщинистою корою,


Как руки старух-колхозниц. Уже отрыдало вдовство.


И чтобы побольше было мечтателей и героев,


Переполнялось криками женское естество.


 


А тополя размножались. Их пух покрывал  панели.


Пушок на губе был странным, как волосы на лобке.


Гитары дворов и подъездов о лагерном братстве пели,


И билось запретное слово в Есенинской горькой строке.


 


Грачи вечерами взмывали зловещей Хичкоковской стаей,


Авгуры испуганно клали свои партбилеты на стол.


И в букварях блистало жестокое имя из стали,


Чтоб покорял Антарктику атомный ледокол.


 


Но времени тахикардия и века опухшие веки,


Румяные яйца на Пасху, рождественская мишура,


Блестящая ложь театра и книги в библиотеке


Растрачивали впустую накопленные вечера.


 


Поблекли кремлёвские звёзды а с ними “великие цели”,


И лопнула на гитаре натруженная струна.


Пугает своим безлюдьем картина “Грачи прилетели”.


А если Саврасов в запое, то как же случится весна?


 


ПОСЛЕВОЕННЫЙ  ВАЛЬС




Сгорала музыка дотла,


Дышала страстью и пороком.


И подменяли зеркала


Пространства потемневших окон.


 


И поиск эрогенных зон


Шёл интенсивней под сурдинку,


И хрип от страсти патефон,


Иглою щекоча пластинку.


 


И всё потом, потом, потом…


И пахло потом, шипром, ваксой,


Чтоб не грустить о прожитом


В плену пластиночного вальса.


 


ТРОЙКА




Блажь колокольчика. Ах, как ему одиноко!


Ветер, зима и позёмки белёсые змеи.


Лишь пристяжная сверкнёт лакированным оком


И на скаку изогнёт лебединую шею.


 


А небосвод, словно омут, пугает и манит.


В нём – кастаньеты копыт и заходится сердце.


Взвизгнут полозья, качнут надоевшие сани.


И не согреться уже поцелуями в сенцах.


 


Вспомнятся ливни и запахи сена, и губы,


Но не обнять, не увидеть ни то и ни это.


Жаль, что приметы, как песни, по-прежнему глупы.


И потому возвращаться – плохая примета.


 


В сладость объятий пастушек на пасторалях


Кони несут, закусив удила и хмелея.


Чтобы чернел впереди рассусаленный Палех,


Чтобы фонарь покачнулся на шее аллеи.


 


Вечер, дорога, подмёрзших созвездий осколки.


Ржёт коренной, предвкушая приход конокрада,


Воет ямщик так, что плачут от зависти волки.


 


– Слушай, таксист! Тормозни-ка. Мне дальше не надо.


 


***


Ночью высыпал иней и стала седою сосна.


Значит – поздняя осень, морозец, и кофе спросонья.


Я щекой прикоснулся к простуженной раме окна.


Так ребёнок доверчиво льнёт к материнской ладони.


 


У соседского дома заходится пёс-пустобрех,


На полях жаждет снега щетинообразная озимь,


Начинается день, истончается медленно век,


И подошвы солдатских сапог истираются оземь.


 


Где-то зыбкость портов, кислый запах чужих городов.


А у нас подмерзает, и звёзды ночами текучи.


 


На дороге – раздавленный ёж, словно “Роза ветров”,


Чтобы знали ветра куда гнать надоевшие тучи.


 


AССОЛЬ




Как обещал, заезжий враль,


Плескал цветастый бред!


Ассоль стоит и смотрит вдаль


Восьмой десяток лет.


 


Глядят ослепшие глаза


В закат из-под руки


Туда, где реют паруса,


Пленительно легки.


 


Их цвет, как кровь, горяч и ал.


Там склянки вечность бьют.


Шторма. Корабль опоздал


На несколько минут.


 


НЬЮ-ЙОРКСКИЙ  ЭТЮД


 


Лежат машины на асфальте


Цветною лентой. Тишина.


Кишок Нью-Йоркских перистальтика


В который раз затруднена.


 


И, подчиняясь воле Божьей,


Спит с ниточкой слюны у рта


На тротуаре чёрный бомжик :


Лицо распятого Христа.


 


СЛЕДЫ




Следы – это не слепок со ступни,


Не параллельность ниточек лыжни,


Не патина на туше монумента,


Не дактилоскопия прошлых дней,


И не кресты кладбищ и росстаней,


И не тугие пряди перманента.


 


А удивленье позднего звонка.


И хорошо, что след от каблучка,


Как отпечаток утра, не обрамить.


И ночь лежит в предложном падеже,


И в зеркале фигурка в неглиже


Бледнеет фотографией на память.


 


 


ПРЕДЧУВСТВИЕ  ОСЕНИ




Вот и лето под горку катится,


И деревья многоузорны.


Если лиственные, то в платьицах,


Если хвойные – в униформе.


 


На припёке уже не согреться.


Слякоть. Ветра ночные аккорды.


Неизбежность лежит под сердцем,


Как у школьницы перед абортом.


 


***


Сад. Столик. Патина кувшина.


Шмели в соцветьях конопли.


Тяжёлый орден георгина


И яблок яростный налив.


 


И бабочки над медуницей,


Под рясой сизой ряски – пруд,


И плачем незнакомой птицы –


Девичья песня ввечеру.


 


Между страниц засохший лютик,


Дождей весёлая вода...


 


И всё это когда-то будет.


Не может быть, чтоб в никуда.


 


ГОРОД




Город, в котором ты бродишь, чрезмерно многоуголен.


Город, которым ты бредишь, с воза упал и пропал.


Тычутся в небо углами навершия колоколен,


И угловатость коленок перетекает в овал.


 


И остроту измены любовный таит треугольник.


Ну, переставишь мебель – что толку от перемен?


Стукнешься локтем об угол – это чертовски больно.


Даже если невольно подальше держаться от стен.


 


Даже если напрячься и вывернуть дом, как перчатку,


Только углов прибавишь  да потеряешь покой.


Угол - это всего лишь пространство между лучами:


Сходятся, или расходятся – разницы никакой.


 


Лучше альбом для фото прошлым чужим наполни.


Всё заживёт до свадьбы, если приложишь лёд.


Угол -  это застывший гром между веток молний, 


Это когда нет выхода и опечатан вход.


 


Угол падения станет равным углу отраженья,


 И поражения радость будет легка и сладка.


Чтоб не исчез из памяти собственный День рождения,


Два узелка завяжутся на уголках платка.


 


Все города похожи. Подумаешь - ростом не вышел!


Здесь потолки пониже,  но спальни зато теплы.


Нравится - по Парижу? С картинками выбери книжку,


К лампе садись поближе, и перелистай углы.


 


ПРЕДЧУВСТВИЕ  ОСЕНИ




Ночами можно слышать тишину.


А липа, хоть стоит с зелёной прядью,


Но молча предвкушает желтизну,


Как девушка порочное зачатье.


 


Недвижна и черна вода пруда,


И мощи пня зловещи, словно фетиш.


Уехать, бы уехать. Но куда


От немощи и старости уедешь?


 


***


Случится так – снег скрипнет под ногой,


А если будет отттепель, то всхлипнет.


И город потеряет строгость линий


И встанет беззащитный и нагой.


 


И всё-таки настанет день и час:


Сквозняк от нетерпенья хлопнет дверью,


И сизари на снег обронят перья,


Чтоб улицы оделись в свежий наст,


 


И ты накинешь лёгкое пальто,


Спеша на волю, прямо на сорочку.


И будет ночь, мороз и заморочье.


А что потом не ведает никто.


 


Всё потому, что не пристало знать,


К кому ведут следы твоих сапожек


По коже города, по бездорожью.


И всё, что было, сбудется опять.


 


ОБИДА


 


Скрипачка водит пальцем по стеклу.


У ног в футляре – лак ненужной скрипки.


Скрип  музыкальнее, чем липкость всхлипов


И глупость слов, произнесённых вслух.


 


Скрипачка, девочка, измученный сверчок!


Окно и скрип. И по спине мурашки.


И, словно хлыст, язвителен и страшен


Смычок, зажатый в правый кулачок.


 


Из двери класса хлынул вальс-каприс.


И вот уже накрыты телом вальса


И ногти, что обгрызены до мяса,


И пальчики, стираемые в визг.


 


ЧЕРНЫЙ  АНГЕЛ




А суд, как водится, был скорый и, как обещано, был страшный.


Как Ангел смерти, над землёю простёр крыла суровый грач.


Там лемехи плугов блестящих зубами разрывали пашню,


И трактор, вспомнив, что он лошадь, ржал и летел по полю вскачь.


 


Шуршали в почве семена о том, как сладко колоситься.


Шёл нерест. Грех почуяв рыбий, рыбак шёл с удочкой к реке. 


И было видно как над лесом туда, где плещутся зарницы,


Летел суровый чёрный Ангел и червяка держал в руке.


 


ЛЬВОВСКИЙ  ЭТЮД




Старинный город. Лето. Тень от клёнов.


А в нише дома, как шахтёр в клети,


Раскрашенная статуя Мадонны


Стоит, бессильно руки опустив.


 


Туристы. Гид. Старуха нянчит внука.


Душа бессмертной будет. А пока


 


Скулит тихонько в подворотне сука


О том, что дворник утопил щенка.


 


***


А что мы всё о вечном?


Давай – о преходящем.


Давай – о первом встречном:


И пьющем, и курящем.


 


Он – притча во языцех,


Экстракт дурных манер.


К тому же матерится,


Как унтер-офицер.


 


Похмелье, и изжога,


И  хром, и кособок...


 


Что? Он – подобье Бога?


“Конечно” – скажет Бог.


 


ПОСЛЕВОЕННАЯ  ПИВНАЯ




Засаленные лодочки пилоток,


Муар колодок, и блевоты дух.


Обсасывают остовы селёдок


Небритые философы пивнух.


 


Они давно ушли в иные дали,


И хрипловатый голос их угас.


Но главного они не рассказали.


Всё потому что пощадили нас.


 


ФЛИРТ




Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу.


То падаешь в бездну, то – в небо ракетой.


Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,


Лауру опутывая в сонеты.


 


Флёр флирта – и хвост у павлина распущен,


Соперника валит олень на колени,


В альбоме у Керн заливается Пушкин


О том, что чудесное будет мгновенье.


 


Всхлип флирта. Намёки – дурманом по венам,


И запах магнитен, как вальс на баяне.


А взмахи ресничные так откровенны,


Как дам недостатки в общественной бане.


 


Флирт жарок, как спирт, как пасхальные свечи,


Как тень саламандры, танцующей в  топке.


И хочется верить, что счастье – навечно.


И тянутся пальчики к лифтовой кнопке.


 


О  ЗИМАХ




Я думал зимы непереносимы,


А оказалось, что произносимы,


Когда на русском языке изречь.


Другое дело, если скажешь winter,


Надеть под куртку позабудешь свитер,


И дров подбросить в вянущую печь.


 


И сразу снег в лицо швырнёт дорога.


Всё потому что Даббл ю двурого –


Вот так и дал бы палкой по рогам.


Всё потому, поэтому и также


Зима по-русски несравненно краше


Всех зим по иноземным берегам.


 


Зима по-русски южных зим вьюжнее


Забористей, задористей, нужнее.


Декабрьский вечер. За окном пурга.


И ожидать волнительно и сладко,


Что в Святки девки запоют колядки


И станут ворожить на жениха.


 


 


 


 


 


 


 


 

К списку номеров журнала «ВИТРАЖИ» | К содержанию номера