Татьяна Бонч-Осмоловская

ГЕНДЕРНЫЙ ЭКСТРЕМИЗМ: бАб/ищи и глобальное потепление: сборник стихов / Послесловие Юрия Орлицкого, Данилы Давыдова, Владимира Герцика, Дмитрия Чернышева, Александра Макарова-Кроткова, Владимира Тучкова. - М.: Проект Абзац, 2009. - 68 с.

бАб/ищи и глобальное потепление: сборник стихов / Послесловие Юрия Орлицкого, Данилы Давыдова, Владимира Герцика, Дмитрия Чернышева, Александра Макарова-Кроткова, Владимира Тучкова. - М.: Проект Абзац, 2009. - 68 с.
http://polutona.ru/books/global_warming_2009.zip

Что получится, если четыре девы, скажем, Беатриче, Леди сонетов, Алиса и Твигги объединятся? Матриархальная красавица-бабища? Но что она скажет миру? «Нет, я не Биче, я другая»? И что сказать о ней? Послесловия к сборнику, написанные исключительно мужчинами, звучат, кажется, с некоторой оторопью, чтобы не сказать – ужасом: «оно еще и разговаривает!»
Оно еще и смотрит, и на себя в том числе, и знает, что пели о ней, ну, скажем, не совсем то, что она о себе знает. Это высокоинтеллектуальному рок-барду она – «та леди верхом в неглиже», о себе же или подруге (о, женская солидарность!) можно и – «тлетворная леди Годзилла».
Кто это писал, что мужчина с детства выступает в одной архетипичной ипостаси: один – Зевс, другой – Арес, третий – Аполлон, ну и так далее, а вот женщины переключаются (с возрастом, фазами луны или сменой времени суток) от одной роли к другой, и вот она Афродита, или Афина, или Деметра, или Кора-Персефона...  А то еще похлеще – только что она была наивной Алисой, а вдруг – вздорная и жестокая Королева. И общее у них только то, что джентльмен при них не может расслабиться и нормально чаю (с бренди) выпить, не оскорбляя девственные умы обсуждением не постижимых для них тем. А если еще и чай (с бренди) они захватили, выставив мужчин наружу, под дождь  – ужас, ужас, ужас! Пришла, значит, Красная Шапочка в избушку и жрёт пироги вместе с бабушкой, а Волку не открывают, и стоят Волк с Дровосеком под дверью и друг на друга косо поглядывают – каждый знает, что это он Дровосек, а другой – Волк, но не уверен, что сможет посторонних убедить. Или, скажем, принц и Дракон... Ну, да что говорить, нехорошо получилось.
Впрочем, по самоопределению (и на рисунке на обложке, и дважды на словах в манифесте-предисловии) они – все же девицы, или дЕвицы, тогда конечно, из тех, кто собирался под окном, делая вид, что не знает о ярмарке невест, но еще и пряхи, а это уже опасно, кто знает, как они нить перекрутят, как узелки завяжут, ведь пряхи-парки посильнее и богов с богинями будут. Почему же, изрядно покатав и поваляв в авангардистских приправах именование «бабищи», авторы все же принимают данное им мужчиной определение?
Мужчина тут, как положено, выступает существом активным (см. стихотворение Хаген про снеговика). Он вечно недоволен, он стремится куда-то, мучается и страдает, испытывает фобии и комплексы на современный лад: Эдип наоборот, он уже не пытается сделать из матери любовницу, но из любовницы – мать. А она и не знает, что у неё есть ребенок! «Она», забывшая о мужчине, тут – уж во всяком случае не мать, матери легче покормить младенца, чем забыть о нем, не то грудь набухнет и заболит, «она» – девочка, еще не обзаведшаяся вторичными половыми признаками, но по определению обладающая лоном и по неведению счастливая. И «он» стремится не к груди ее, плоской, детской, но в уютное крошечное лоно. Возникает пара: мужское стремление «ищи» и женский отклик «баб» – ради Него Алиса отказывается от самодостаточности и становится Королевой (Бабой). Так что не феминизм тут декларирован, а его противоположность, активность нелёгкая и по сравнению с девичьими посиделками неприятная, недаром объединение рождалось в дискуссиях. Предельный матриархат получается, гендерный экстремизм – судя по концепции названия.
Но назваться назвались, а что получилось? Авторов послесловий берёт оторопь – разверзшаяся до размеров взрослых мужчин утроба – это, вообще-то, смерть. Захотели кушать – и съели Кука. Собственно, в завершающем подборку стихотворении Скородумовой и совмещается Голод(а) – хозяйка плодов, запретных, разумеется; третий всадник Апокалипсиса, всадник(ца) на вороном коне, и четвертый – Смерть: насыщение от женских даров становится выходом в иное, туда, откуда не возвращаются.
Общего голоса у авторов сборника, естественно, не возникает. Практически нет любовной лирики – нет возлюбленных, разве что в воспоминаниях появляются тени бывших мужей, умерших любимых, прежних любовников. Да и зачем? Любовной лирики столько написано мужчинами! В этом сборнике другие стихи и картинки. В комиксе Татьяны Суховой действует странная девочка (Алиса? Красная Шапочка?) с большим-большим пистолетом (сублиматом сами знаете чего?). Не беззащитная принцесса, а Цирцея какая-то, в мужской интерпретации мифа, разумеется!
А стихи разные. Скородумова, как маленькая, играет в постмодернистские игры. Цитаты, идиомы, точные и измененные – как игра в куклы – так весело узнать, что у них внутри («Я тоже все это любила, но он был моим коллегой, ел макароны с луком и говорил «г'е»), немного повторов («в краску вгонять его внутривенно», «принимает Штрауса внутривенно»), но что поделаешь, если люди все те же, слепки, оттиски со старых форм: что мужчины (бомондист; с бритой головой; с выраженной национальностью; папа Карло), что женщины (зяблик; вамп; провинциалка; жатва), и они опять разбиваются на пары, вечные, в противоречии с известным высказыванием, под луной.  
Дарья Суховей – самая закрытая, никакого неглиже, формальный эксперимент с его же формальным анализом – подборка восьмистиший, из которых некоторые, в угоду идейно-художественному подходу к литературе, и восьмистишиями не являются, разве что «не по графике, строфике или рифмовке текста, а токмо по идейно-художественной наполненности». Да и вообще, формальные основания текста, не могу не процитировать умного человека, являются «принципиально нерелевантной для настоящего момента развития поэзии постановкой вопроса». Здесь также проявлена цитатность, однако более характерным признаком у Суховей являются семантические и лексические модификации – разрывы и склейки внутри текста, внутри предложения, внутри слова. Разомкнутое слово тычется в руки, убегает, возвращается, бьется как жилка под тонкой кожей – азартно, тёмно, ясно.
Марина Хаген – самая, вероятно, женственная из группы: в стихотворениях мягкое нащупывание времени, восстановление связи с матерью, отдаление (во времени) от отца, от детства, ощущение одиночества, мотив Eleanor Rigby, или мелодия Obla-di, obla-da, откровенная фиксация физиологических изменений («голос выше, чем до первой менструации»), надежда, вера и – «липа» вместо любви, но всё же надежда, и еще узелок: «помнишь, при сильном порыве ветра на миг берёза превращалась в яблоню и цвела обратной стороной листа» – что ж, раз в год не только берёза, и кактус зацветет.
Тема кактуса расцветает бурным цветом у Анны Голубковой. У неё – притяжения практически астрономического порядка, необходимость касания, хотя бы и в качестве отрицания телесности (noli me tangere!), но чаще – буквальные («хочется дотронуться до товарища по несчастью», «держал бы за руку», «слабое подобие осязания», «вспомнить первые прикосновения», «покалывания в кончиках пальцев», и даже «впечатать со всего размаха в такую щеку сухую жесткую слегка вогнутую ладонь») и далее – усиление тактильности до слияния, термоядерной реакции соединения. Голубкова же проводит смелые сексуальные эксперименты, то меняясь гендерными ролями, становясь семечком, ребенком в сердце мужчины, то находя замену сексу в письме: «я люблю плоские белые клавиши...» (опять «дотрагиваться»!) Немного социальной поэзии – «наше поколение», оно такое, оно еще станцует. Хотя все уже знают, в каком это мы все месте.
И так далее. В общем, славно получилось. Приветствую вас, «бАб/ищи»!

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера