Дмитрий Артис

Екатерина Полянская. «Воин в поле одинокий» М.: «Время». 2012; Игорь Панин. «Кровосмешение» Таганрог: «Нюанс», 2013

Екатерина Полянская. «Воин в поле одинокий»
М.: «Время». 2012


Как говорит народная мудрость, один в поле не воин, а путник. Путник — очень тонкое слово. Есть в нем какая-то обреченная необязательность, бесцельность. Определено только движение. Нет начальной и конечной точек — ни пункта А, ни пункта Б. Непонятно откуда появляется путник и куда в конечном счете он исчезает. Будто вырван из пространства эпохи — вневременной. Кажется, ничего не изменится, если на картине мира его не будет. Вот оно поле: широкое, ага, русское поле. Прямо как на живописном полотне И. И. Шишкина «Рожь»: без конца и начала дорога, склонившиеся к ней золотые колосья, разбредающиеся в разные стороны сосны и ни одной человеческой души. Чуть добавить фантазии и можно представить себе, что это вовсе не картина Шишкина, а точный слепок того, что видит путник. Постоянно, из года в год, из века в век. Один и тот же пейзаж, одна и та же дорога. Даже если путник развернется и пойдет в обратную сторону, он будет видеть все тоже самое.

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей,
И чухонских болот, пустырей обреченного града
Ничего не страшись. О сиротстве своем не жалей.
Ни о чем не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И все же,
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнем ледяную пустыню тревожа,
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы — законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полете слепом и высоком.

Одолел книгу стихотворений Екатерины Полянской — книга толстая, на двести с лишним страниц, ушло несколько дней — захлопнул, отложил в сторону и написал предыдущий абзац, потом перевел взгляд от монитора на обложку и прочитал название книги. Странно, но перед тем, как начать читать, не обратил на него никакого внимания. Читал книгу стихотворений, как прозаический роман без названия. Неспешно, спокойно, тихо. А теперь вот увидел, что называется она «Воин в поле одинокий». Интересно, что атмосфера в книге, та самая, которая наполнила первый абзац моей рецензии, вдруг неожиданным образом отразилась в ее названии. Будто бы придумано оно было уже после того, как я прочитал саму книгу. Похоже на психологический тест, когда тебе протягивают листок бумаги с огромным количеством букв и спрашивают, назови те слова, которые ты первыми увидишь. Назвал. Попал в авторскую задумку.

Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днем,
И к плечу прикоснется, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдем».

И в полете уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты
И увижу, как площади кружат
И вздымаются к небу мосты.

За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнет, не зацепит
И души не коснется моей.

Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер, и старая ива
Покачает корявой рукой.

Камышами поклонится берег,
И подернется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь — навсегда.

И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога — гнедую
Со своим золотым стригунком.

И рванусь, и заплачу бесслезно,
И беспамятству смерти назло
Понесу к холодеющим звездам
Вечной боли живое тепло.

Стихи необычайно настоящие, вернее, по-настоящему обычайны. Скорее всего, мое определение прозвучит глупо, ибо я буду говорить о них, как о живом человеке, но удержаться не могу: стихи Екатерины Полянской в себе неуверенны и одновременно с этим верны себе — почти как путники, которые, несмотря на то, что жизненные силы на исходе, продолжают свое бесцельное движение, остаются преданными непонятно для чего и зачем когда-то выбранному пути, стремлению — в никуда, поскольку «никуда» — это и есть их неясная нам вечность.



СТРЕКОЗА

По осени я вспоминаю ту
Классическую стрекозу из басни,
И думаю: чем строже, тем напрасней
Мораль извечно судит красоту.

Пропела — ну какая в том беда —
Коротенькое праздничное лето…
Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом
Не ведал безысходности труда.

В минуту вдохновения ее
Создал Господь из воздуха и света,
И отпустил. И не спросил совета
У скучных и жестоких муравьев.

Книга вышла в серии «Поэтическая библиотека», основанной в далеком 1993 году издательством «Время», г. Москва. В этом году отмечается двадцатилетний юбилей серии. Оформлена книга со вкусом. Черно-белая фотография автора и красная вставка с его именем. Название теряется, с первого раза и не обратишь внимание, впрочем, это несущественно, как я уже писал. Стихи без особого труда проявляют его. Поделена на пять разделов. В каждом — избранные стихи из предыдущих книг автора: «Бубенцы», «Жизни неотбеленная нить», «Геометрия свободы», «Сопротивление» и последний раздел — подборка новых не публиковавшихся ранее стихотворений. Любителям отслеживать творческий рост автора — не паханные просторы. На мой взгляд, все достаточно ровно. Высоких взлетом и глубоких падений у Екатерины Полянской нет. В первом разделе ее стихи так же сильны как и в последнем. На сухой мужской вкус показалось, что порой Полянская бывает по-женски многословной, но к финалу книги к этой многословности-болтливости привыкаешь и уже не представляешь себе, как можно было бы сказать короче все то, что автор говорит. Органичная болтливость. Наверное, поэтому привожу стихи полностью, не вычленяю из них наиболее удачные строки. Не могу резать. По жанрам: лирика, новеллы, исторические хроники, бытовые зарисовки. Много стихов-портретов.

Я, скорее всего, просто-напросто недоустала
Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать —
Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало
Слепо шарит в груди и не может до сердца достать.
Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки —
Это просто за стенкой стучит водяной метроном.
Как пульсирует свет ночника от густеющей муки,
Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном.
То ли это — пурга, то ли — полузабытые числа
Бьются в темную память, как снежные хлопья — в стекло.
Жизнь тяжелою каплей на кухонном кране зависла,
И не может упасть, притяженью земному на зло.

Я бы пошел хоть по миру, хоть по миру с такой книгой.




Игорь Панин. «Кровосмешение»
Таганрог: «Нюанс», 2013


Массовую поэзию делают женщины. Женщины-читатели и женщины-авторы. И тех, и других можно условно назвать поэтками. Особой разницы между ними нет. Как производитель и потребитель они живут одной жизнью в одном мире — и мир этот невероятно широк. Порой так широк, что за ним не видно других миров. Но ведь на то она и массовая поэзия, чтобы держать при своей молочной груди наибольшее число людей, беспокоясь о здоровье нации, ибо все, что к массовой поэзии не относится, о здоровье нации думает в самую последнюю очередь. Фактически природный инстинкт. И вполне понятно, что основная нагрузка по сохранению этого инстинкта лежит на женщинах. Иначе быть не может. Теперь, начиная с маленькой Верочки (Полозковой) и заканчивая крупной — Павловой с учетом того, что их объединяет среднестатистическая читательская аудитория, по большей части не обремененная умом и фантазией, но всецело радеющая за продолжение рода человеческого, (предположу, что Вера маленькая охватывает девушек от 14 до 20 и женщин от 20 до 35, в досягаемости крупной Веры — девочки до 14 и женщины после 35), можно с уверенностью сказать, что будущее русской поэзии в надежных руках женщин, имя которым — поэтки.

Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… Да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.

Но было бы глупым утверждать, что массовая поэзия вполне себе может обойтись без мужчин-поэток, таких же крепких и заботливых, как женщины. К наиболее успешным я бы отнес Андрея Дементьева и Дмитрия Быкова. Два абсолютно полярных автора, но, по сути, ничем друг от друга не отличающиеся. Оба одинаково переживают за судьбу отечества, об одном и том же думают, имеют схожую оценку действительности. У них даже шкала приоритетов совпадает. Только один уверенно советский (в силу привычки, да и поздно менять ориентацию), а второй — пока еще не определившийся. Не определившийся только потому, что таким образом хочет казаться более современным. Один держит при своей груди интеллигенцию советской школы — работяг, а другой прикармливает новую русскую интеллигенцию — начитанных тунеядцев. Не удивлюсь, если Дмитрий Быков (дай Босх здоровья), дожив до возраста Андрея Дементьева, будет посещать салоны красоты, делать маникюр с педикюром, носить кашне и читать стихи собственного сочинения, левой рукой опираясь на крышку белого рояля, в обществе вставных челюстей, прикрываемых венецианским веером.

Приговор суров, неотвратим…

Все остальное поэтическое пространство занимают равновеликие интернет-порталы «Вавилон» (под руководством Дмитрия Кузмина) и «Стихи.ру» (под руководством Дмитрия Кравчука), которые так же, на первый взгляд, абсолютно полярны по эстетике и стратегии продвижения текстов, но, так или иначе, пересекаются: достаточно упомянуть такую пустяковину, как желание занять лидирующую позицию на рынке сбыта околорифмованной продукции и стать неизменным мерилом современных поэтических ценностей.

Вот и ночь ложится каменной плитой,
остужая думы долгие.
Не держись за свет, покуда не святой,
не чурайся тьмы в потемках емких, стой,
и остави долги ей.

Насосался крови город, как москит,
в однорядь взопрел, как пьяница…
Аз воздам за все обилие обид!
И летит мое проклятие, летит,
и не возвращается.

За бортом массовой поэзии остаются несколько десятков неприкаянных авторов (поэтов), которым примыкать к каким-либо группировкам просто напросто стыдно, ну, или неудобно: не обладают они здоровой толикой конформизма — изначально самодостаточны (допустим, Дмитрий Мельников), чрезмерно маргинальны (допустим, Вадим Степанцов), х… на всех клали (допустим, Наташа Романова), слишком умны для масс (допустим, Ольга Седакова), излишне лубочны (допустим, Всеволод Емелин), нарочито архаичны (допустим, Марина Кудимова) или иначе воспитаны (допустим, Олеся Николаева). Здесь можно продолжить ряд фамилий. Но моя задача показать амплитуду миров, а не назвать всех поименно.

Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А говорят, поэт Кабанов
силен весьма.

За бортом массовой поэзии остались и те авторы, творчество которых напрямую связано с идеей самоуничтожения, отказом от вечности, борьбы с ней — за нее. Книга стихов одного из таких авторов сейчас у меня в руках.
Игорь Панин, «Кровосмешение».
Книга издана в Таганроге (изд-во «Нюанс) в составе ознакомительной серии «32 полосы». Не первая из этой серии, попавшаяся мне на глаза, но единственная, которая сделана в формате «книги стихов», куда вошли тексты не абы как впихнутые, но при соблюдении классических норм: где все — от обложки с названием до последних строчек последнего стихотворения — цельно и неотделимо друг от друга. Надо, видимо, отдать должное составителю (Максим Жуков). Сами авторы редко справляются с такой задачей. Грешат желанием сказать обо всем, блеснуть всеобъемлемостью, а в результате получаются до смешного эклектичными, от того банальными. Все равно, что пойти на охоту с дробовиком наперевес — за мехом, соболиным. Обязательно вернешься с добычей — дорогой, но дырявой шкуркой.

Влагой насытился грунт,
дождь не стихает пока.
Через тринадцать секунд
я раздавлю паука.
(…)
И надо мною завис,
может, булыжник какой,
миг — и послышится свист…

Господи, ты не гневись,
душу его упокой.

В книгу вошло чуть больше сорока стихотворных текстов. Судя по датам, проставленным после каждого, их можно разделить на два творческих периода: ученический — это относится к стихам, датированным 90-ми годами, и зрелый — после 2006-го, между которыми пять лет молчания, может быть, переосмысления или, если обойтись без высокопарных слов, то сгодится, как определение молчания, и творческое бессилие, запитанное осознанием бессмысленности своего пути.

Я ли это с лицом отрешенным бреду
по колено в судьбе и по горло в бреду?
............................................................................
Уходя колебался, но все-таки уходил…

Впрочем, поэзия молчания в любом случае проявляется. Автор (не по своей воле) неожиданно для себя, начинает облекать молчание в форму слов, объясняя (оправдывая?) его. Естественная эволюция мысли. Наверное, поэтому автора, утратившего потребность фиксировать стихи на бумаге, по-прежнему можно считать автором. Эта мысль подчеркнуто обязательна для мировоззрения Игоря Панина.

Провались это самое,
разрази меня молния!
Опущу телеса мои
в мутный прудик безмолвия.
..........................................................
Наши песни отправит в утиль
равнодушный знаток-недомерка;
то не сказка сказалась, но быль:
нет традиций и призрачен стиль,
и великий язык исковеркан.

Книга не разделена на две части «до молчания» и «после». Стихи перемешаны, они соседствуют, приятельствуют, спорят, враждуют, то соприкасаются, то отталкиваются друг от друга, подобно бильярдным шарам. Каждое новое стихотворение дает жизнь следующему, тому, которое идет за ним, в свою очередь, и оно толкает впереди идущее, последующее.

Туман кустился голубой по-над каналом,
а между тем, моя любовь не проканала.
Не от ворот, но поворот в проулок, с песней.
Мне шел тогда двадцатый год, — тем интересней.

А я не промах, я уже освоил позу,
таскал в портфеле, не в душе, стихи и прозу.
Себя считая головой — светлее прочих,
все мерил жизнью половой… Блажил, короче.

Имитация вечного двигателя — книгу можно читать по кругу — после последнего стихотворения, размещенного в ней, обязательно вернешься к первому. В предисловии (Кирилл Анкудинов) этот эффект назван «двоением», что несколько огрубляет (если не опошляет) его, причем панинское двоение обозначено как «двоение по контуру», которое предполагает отсутствие глубины, как такового второго дна, многоплановости. Автор предисловия, спрятавшись за красивое словосочетание, переворачивает саму идею с ног на голову, видит ее плоской, поверхностной: эдакий срез, который можно обвести фломастером, и ничего более. Не знаю, либо здесь злой умысел Кирилла Анкудинова, либо обычное недомыслие. Не знаю. Не знаю.

Чужие ритмы — не беда, желанье было б.
Гори, гори, моя звезда, хромай, кобыла.
И карты в руки, и перо, но тут, краснея,
вползает финкой под ребро глухое «Не-а».

Полпачки выкурив за час, смотрел на волны,
воспринимая тот отказ триумфом полным;
бурчал не так, как Вечный жид, но что-то вроде:
«Я буду жить, я буду жить, а вы — умрете…»

Но в любом случае, даже это определение, поддающееся разномасштабным трактовкам, работает на содержание книги, на ее настроение. Вопросы из прошлого «кто виноват?» и «что делать?» трансформируются в риторическое: «а зачем?» Зачем искать виноватого? Зачем что-либо делать, когда и так хорошо? Зачем? Какой смысл? Осенняя скука ничем не отличается от весенней скуки, деревенский уклад от жизни в мегаполисе, богатство от бедности, известность от бесславия. Нечаянная радость говорит о скором несчастье. Скучно жить, зная, что все равно умрешь. Все умрут. Впрочем, торопиться умирать — тоже скучно. Да и зачем? Можно, конечно, сразиться с парой ветряных мельниц, переспать с красивой женщиной, написать новое стихотворение, но только для того, чтобы сразиться, переспать, написать. Никаких иных целей у поступков нет. Почти есенинское: «Но все так же день взойдет с востока, так же вспыхнет миг…»

Озираясь на окна чужого тепла,
я иду, заплетаясь, меж серых сугробов.
Мне не хочется верить, что жизнь умерла,
но в глазах оседает окружная мгла
и мерещатся строгие контуры гроба.

Если верить приметам, то я обречен,
но не этого разве мне втайне хотелось?
Получается, недруги здесь ни при чем, —
я хлестал по судьбе озверелым бичом,
а теперь и такая забава приелась.

Поэтому, в общем-то, нет ничего плохого в том, что современный поэтический мир держится на поэтках. Лермонтовский демонизм, блоковская обреченность и мандельштамовская бездна до добра не доводят.

Все гораздо серьезней, чем могло показаться.
Разжигание розни — в каждом новом абзаце,
разложение веры по разрозненным полкам,
записные гомеры знают, выпито сколько.

Наше время не лечит, наши годы — какие?
Рашку давят на Вече — не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка, — да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги кормят гиену.

Заплутав в трех бараках, загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь за две буханки.
Ой, вы, слухи да козни, да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю…