Ирина Каренина

Письмо В.Ф.Ходасевичу


Любезный друг мой Владислав Фелицианович!
Вы спрашиваете, как у нас дела, и существует ли какая-нибудь литературная жизнь, и творят ли что-то поэты, слышны ли какие-нибудь прозаики и что поделывает критика. Новости мои не так чтоб очень утешительные и Вас, вероятно, не сильно обрадуют, но скрывать от Вас правду я не стану.
Прозаики некоторые слышны, иные даже громко, слава у кого приличная, у кого с душком, но это как и всегда, ничего нового. Поэты – вытворяют, а как же: их столько развелось, Вы бы взъярились, вероятно, и высказались бы в своем духе, если бы увидели, сколько тут у нас сейчас поэтов и взглянули б на их вытворения.
Что до критиков, – а я помню, что именно их дела интересовали Вас особенно, – то увы, мой друг, должна с сожалением констатировать: те порочные тенденции, которые Вы в свое время заметили в советской критике, в наше время не только не искоренены, но, более того, как это ни печально, становятся главенствующими.
О формализме и формалистах в литературе Вами было сказано много, и всё по делу и по существу. Беда в том, что слова Ваши, верные и точные, слишком долго пребывали вдали от нашей бедной родины и оттого сейчас не могут попасть в нужные уши. Советская же формалистическая традиция после свержения большевизма, к несчастью, не сгинула вместе с ним. Нет, на обломках погибшей идеологии ей очень хорошо цветется, и этот сорняк неуклонно разрастается, захватывая всё большее жизненное пространство, мутируя и изменяя под себя наши, и без того сейчас небогатые, литературные почвы. И там, где он хоть раз пророс, ничего путного уже не вырастает.
К счастью, среди нашей писательской братии многие знакомы с Вами, вовремя услышали Ваши предостережения и оттого без труда сопротивляются заражению дурным семенем формализма, но на некоторые ослабленные души он, увы, нешуточно подействовал.
Сперва, как водится, поэты давай кричать, что, мол, содержание им больше не нужно, а требуется лишь форма, да повычурнее, – и ну выписывать. Впрочем, ничего нового так и не выписали – просто по мелочи замусорили приемы футуристов разнообразными варваризмами, ввели в обиход всевозможные арго и разрешили себе всяческую нецензурщину (впрочем, на нее и в Ваше время было немало любителей – мы нынче их, по счастью, не помним). И назвали получившийся продукт авангардом, да еще актуальным. Предвижу, что Вы на это ответите, друг мой: разве может быть авангардом в наше время то же самое, что было век назад, да не только не развитое, но и, наоборот, изубожевшее и извращенное? Да, не может, и человеку логического мышления это вполне очевидно и ясно. Однако же пользоваться словами никому не заказано, а если долго что-то повторять с вдохновенным лицом, тебе, глядишь, кто и поверит, – вот и стали эти экзерсисы называться так, как называются.
Но это мелочи, от этого большого вреда нет, к тому же и среди тех, кто балуется подобными упражнениями, встречаются люди вполне одаренные, и, если бы еще не их бесконечные крики о главенстве формы, они были бы, пожалуй, весьма приятными в общении.
Хуже то, что за годы Вашего отсутствия произошло с критикой. Не зря вы негодовали на Шкловского, но, к большой беде нашего времени, именно его школа, несмотря на разрушение социалистического строя, остается в критике и в литературоведении главенствующей. Поспособствовало этому, конечно, и то, что филологи захотели признания – для себя лично и для своей подсобной дисциплины. А уж если говорить про литературоведение, являющееся, как Вы, несомненно, согласитесь, лженаукой навроде гомеопатии, то оно стараниями большевизма возведено как раз в ряд весьма уважаемых наук. И во всем этом царит и поныне не упокоенный дух Шкловского и смущает умы, и находится немало тех, кто ничтоже сумняшеся заявляет, что филология главенствует над литературой и что плох тот критик, кто не филолог, и не мыслит, как филолог, и не говорит, как филолог. И ворошат они труп бедного Виктора Борисовича, как Ленина в мавзолее, и никак не дадут ему опочить в мире вместе с его формалистскими идеями, и утверждают, что литература вся создана для них, для филологов, а какой-то там читатель – дело десятое, и нечего черни вообще учиться грамоте.
Эти господа (или по привычной им традиции вернее будет именовать их «товарищами»?) выискивают в литературе исключительно разнообразные кунштюки и ждут от автора, что он, как обученная собачка, покажет им всякие забавные штуки, о которых они потом долго смогут говорить с другими филологами. Не было бы большой беды, если бы беседы их проходили в их замкнутом кружке в виде посиделок за самоваром, но ведь они, подражая Шкловскому, явили себя критиками и наводняют своими щедро унавоженными филологической терминологией писаниями наши и без того умирающие журналы. При этом они почитают себя высшей кастой, а литературу – развлечением для избранных, простой читатель им неинтересен, а наполнение милых их сердцу внешних форм – неизбежное зло, о котором говорить можно разве что вскользь и только с позиции главенства приемов, которыми автор владеет. Автор же, не показывающий никакого особенного представления, с их точки зрения обсуждения недостоин. О нравственной же роли литературы, об идеях, которые она несет, о мыслях, которые вкладывают в свои произведения авторы, им как будто вообще ничего неизвестно.
Если Шкловского как-то еще можно извинить тем, что в семье не без урода (да и виноват ли слепой и глухой в том, что он слеп и глух?), то воспитанный им паноптикум свою судьбу выбирал сам, и делал это во времена, когда за рассуждения о содержании, об идее, пусть даже неугодной правлению, пуля в затылок уже, в общем-то, не полагалась. А уж сегодня, когда можно говорить, пожалуй, что угодно и власти ни на что не отреагируют, выбор в пользу форм в ущерб смыслу представляется совершенно и неоправданно диким.
Да, формы важны, кто же спорит – даже алкоголь мы предпочитаем в эстетичной таре, а не в бумажном пакете, но часами рассуждать о достоинствах бутылки и технологии производства стекла, из которого она изготовлена, а потом, руководствуясь этими рассуждениями, давать оценку напитку, даже не пригубив его, и претендовать на некую «экспертность» оной… Дегустаторы умерли бы со смеху, предложи им кто-нибудь классифицировать вина подобным способом. Литература же отчего-то воспринимает этот абсурд совершенно серьезно – вероятно, в силу вполне сложившейся за годы советской власти дурной привычки. Но дурная привычка, сколько бы лет она ни насчитывала, затем и нуждается в искоренении, что дурна, хотя тому, кто ею обладает, возможно, вполне приятна и вреда от нее он не видит. Но стремление подчинить своей дурной привычке всех окружающих не обезображенных ею лиц – это как-то уже совсем чересчур.
Нам очень не хватает сейчас Вас, любезный друг мой, или человека, подобного Вам, хотя кто может сравниться с Вами в безупречности и точности суждений? Но и в оставленных Вами заметках человеку с умом и вкусом есть что почерпнуть, за что Вам нижайшая благодарность и глубокое почтение. Благо они сейчас у нас неоднократно изданы и доступны каждому, кто пожелает.
О себе же скажу, что подагра моя по-прежнему меня мучает, оттого, может быть, мои суждения нынче несколько желчны, да, впрочем, Вас, сколько я знаю, этим не удивишь и не проймешь.
Засим остаюсь искренним Вашим другом,
И. К.

Февраль 2011