Алексей Ахматов

«И стих расцветает цветком гиацинта»

*   *   *

Пушкин писал: «Поэзия выше нравственности – или, по крайней мере, совсем иное дело». Поэзия – совсем иное дело, в том смысле, что она работает с чувствами. Поэт – заклинатель эмоций. У него есть только волшебная дудочка, которой повинуется клубок разматывающихся настроений. Не надо требовать от поэта веры в то, что он пишет, или следования своим собственным лозунгам. Он над этим не властен. Евтушенко, например, не столько предатель своих идеалов, сколько безвольный носитель дудочки, на которой очень талантливо играл когда-то. Он не особо верил в то, что писал. Но как только переставал дуть в дудочку – его же идеалы больно жалили его. Такая судьба. 

 

*   *   *

– Поэтический дар, как и музыкальный, включается очень рано, – говорил Александр Кушнер. – Когда я встречаю человека, начавшего писать в двадцать лет, я знаю, что это не очень хорошо. Он должен пройти все весь цикл, энтогенез и филогенез, как зародыш в утробе матери проходит все стадии – из головастика превращается в рыбку, из рыбки в птичку и так далее, – тут он рассмеялся. – Поэт в одиннадцать лет должен писать оды, соответствовать классицизму, писать поэмы, дальше переходить к элегиям, чтобы, в конце концов, к двадцати годам быть уже на уровне двадцатого века.

Впрочем, сам Александр Семенович поэм никогда не писал ни в детстве, ни в юности. И не собирается.

 

*   *   *

Меня ругают за категоричность суждений о Чехове. Однако ценность критики и состоит в прямом высказывании своих вкусов и пристрастий без экивоков и оглядок на авторитеты. Примеров тому в литературе великое множество. Толстой ругал Шекспира и захваливал неизвестного ныне Бертольда Ауэрбаха. Набоков не любил Бунина, а тот, в свою очередь, не переносил Блока. Патриарх петербургской поэзии Сологуб ценил поверхностного Фофанова, но в упор не видел гениального Мандельштама. Это и есть живой и бурлящий литературный процесс. Разницу температур в космосе обуславливает существование звезд, состоящих из горячей плазмы, и ледяных комет. Если прекратится постоянное взаимодействие противоположностей и температура во всех точках пространства сравняется до некоторой средней величины, наступит тепловая смерть вселенной. Отсутствие полярных взглядов – тепловая смерть литературоведения.

*   *   *

В своем знаменитом стихотворении «Быть знаменитым некрасиво…» Пастернак дал поэтам четкие директивы к построению правильной (это слово здесь следовало бы подчеркнуть особо) поэтической судьбы.

Находясь под обаянием стройных формул, можно легко согласиться со всеми посылами в целом, но когда реально примериваешь каждую отдельную рекомендацию на конкретного поэта, понимаешь, что они не работают. Поэт изначально заточен на стремление к славе. Быть знаменитым для него так же естественно, как для летчика – летать выше, а для пловца – плавать быстрее. Но если с тем, что «самоотдача» важнее «шумихи», спору нет, то без тряски над рукописями поэт вряд ли может состояться, если это, конечно, не Хлебников с набитой стихами наволочкой. Да и первоначальный посыл: «...не надо / Над рукописями трястись» входит в явное противоречие с последующим: «...И надо оставлять пробелы / В судьбе, а не среди бумаг...».

Любовь пространства и зов будущего – это прекрасно, но, ей богу, способность отличать поражение от победы есть одна из отличительных черт настоящего мастера. Умение ясно осознавать свои плюсы и минусы – либо подлинный и редкий дар, либо результат титанической работы над собой. Это и понятно, ведь, во-первых, всегда трудно отстраниться от самого себя, а во-вторых, мы так устроены, что чаще ценим не находку, свалившуюся с неба, а то, что дается тяжким трудом и на что затрачивается больше усилий. А ведь для читателя это вообще не фактор. Ему нужны не старания, а конечный результат. Здесь бывает «чем случайней, тем вернее», как писал более ранний Пастернак.

 

*   *   *

Знаменитая интонация Бродского идет от стилизованной силлабики. Я это понял, читая стилизации Вадима Шефнера под Василия Тредиаковского. Это было интонационно очень похоже на Бродского. Тредиаковский первый преодолел силлабику – с помощью алгебры, теоретически, так сказать, но не ее дух. Шефнер, чтобы подстроиться под него, формально оставаясь в русле силлабо-тоники, должен был проникнуться ее духом вновь.

Вообще-то, откровенно говоря, интонация эта бедна. Чтобы отыскать ее, отмыть и показать как действующую в XX веке, необходимо было действительно обладать незаурядными поэтическими данными. Но для того, чтобы повторять ее, сейчас, не нужно ни поэтической тонкости, ни слуха, ни ума, ибо сама интонация – примитивна. Недаром когда-то было высказано мнение: каждый серьезный поэт не открывает новые пути в поэзии, а закрывает их, делая невозможным такое писание после себя.

*   *   *

В 2010 году текст для «Тотального диктанта» разработал Борис Стругацкий. Назывался он: «В чем причина упадка русского языка, и есть ли он вообще?» Удивительно, но ведь в самом названии уже кроется языковая ошибка. Есть ли вообще что? Русский язык или упадок? Или для фантаста это пустяки?

В последующие годы такие диктанты разрабатывали Дмитрий Быков, потом Захар Прилепин. А мне подумалось, что писатели вообще редко бывают грамотными. Ну, может, за исключением уникумов (как Пушкин или Горький). Толстой славился корявым стилем. С ошибками писали Лермонтов и Маяковский. Гумилев с гордостью рассказывал о своей патологической безграмотности, считая это признаком гениальности. И что? Они от этого великими быть не перестали. Просто не надо писателям разрабатывать «Тотальные диктанты», как не надо Шумахеру, скажем, лезть в разработку моторных клапанов. Пусть диктантами занимаются филологи и педагоги.

 

*   *   *

Штамп – есть штамп, чего тут спорить. При этом изначально он может быть даже оригинальной фигурой речи.  К примеру, Фета ругали за чересчур смелую образность, когда он писал о «сладкозвучном ручье». Критики на мыло изошли, крича: «Он что туда, сахар сыпал!» Вот только после Фета писать так уже невозможно. Это будет непроходимой пошлостью.

Но встречается штамп как нарочитый прием (так называемый «перевернутый штамп»). Это уже фигуры высшего пилотажа. В голову приходит стих Юрия Шестакова «Аленький цветочек»:

 

Взошел подснежник на проталинке,

Расправил белый свой наряд,

Но алая взошла заря

И стал цветок цветочком аленьким…

 

Может, пример и не очень яркий, но наглядно иллюстрирующий сам прием. Непроходимый штамп «аленький цветочек» может зажить полноценной жизнью при определенном повороте, совершенном автором. Или строфа Бориса Орлова:

 

Листопад планирует во рвы,

Ветер – и надсмотрщик, и погонщик.

Самородки золотой листвы

Намывает дождь в осенней роще.

 

Уже после Пушкина о золоте осенней листвы слушать невозможно. Но такое золото, как здесь, оправдано и подано так, как до этого поэта никто не подавал. В этом и есть маленькое поэтическое чудо.

*   *   *

Борис Пастернак:

 

 Я пропал, как зверь в загоне.

 Где-то люди, воля, свет,

 А за мною шум погони,

 Мне наружу ходу нет.

 

 Темный лес и берег пруда,

 Ели сваленной бревно.

 Путь отрезан отовсюду.

 Будь что будет, все равно.

 

 Что же сделал я за пакость,

 Я убийца и злодей?

 Я весь мир заставил плакать

 Над красой земли моей.

 

 Но и так, почти у гроба,

 Верю я, придет пора –

 Силу подлости и злобы

 Одолеет дух добра.

 

       Владимир Набоков:

 

Какое сделал я дурное дело,

и я ли развратитель и злодей,

я, заставляющий мечтать мир целый

о бедной девочке моей?

 

О, знаю я, меня боятся люди,

и жгут таких, как я, за волшебство,

и, как от яда в полом изумруде,

мрут от искусства моего.

 

Но как забавно, что в конце абзаца,

корректору и веку вопреки,

тень русской ветки будет колебаться

на мраморе моей руки.

 

Оба стиха написаны в одном (59-м) году. Слабый поэт написал пародию на выдающегося, негодуя, будучи выдающимся прозаиком, на получение Нобелевской премии слабым прозаиком. И сделал это в жанре, в котором значительно уступает объекту своей пародии.

Забавно!

 

*   *   *

Примерно так должно строиться стихотворение, как лежат друг на друге чугунные секции батарей центрального отопления – чтоб строчку из-под строчки не вытащить, чтоб сцепка между словами чугунная была.

Чтоб все можно было понять, но ничего не поднять!

 

*   *   *

Тяжело писать прозу, если в этот же день занимался стихами – почти невозможно. Постоянно чего-то не хватает – словно находишься в безвоздушном пространстве. Ищешь ритм, чтоб за что-то зацепиться, или аллитерацию... Сидишь полтора часа над пустой страницей. А в голове проносится: сонное солнце… соленое солнце… сочное солнце. Хотя при чем тут солнце? Дождь на улице. Тогда: дождь дожидался… долгий дождик в слепое окно… должен дождь… Белиберда какая-то. Потеряна плавность повествования. В тебе еще живет поэзия, которая требует ритма и звука. Короче, хана прозе, если перед этим стишок написал.

 

*   *   *

Кому теперь придет в голову серьезно рассуждать о том, какой размер лучше – ямб или хорей? Современным поэтам в равной степени необходимы и тот, и другой. Что лучше – холодный лимонад или горячий чай? Все решают, что им больше подходит в каждом конкретном случае. А ведь были времена, когда поэты всерьез отвергали тот или иной размер и спорили, какой для русского стихосложения предпочтительнее. Так, широко известен спор между Ломоносовым и Тредиаковским о том, какой размер лучше. Заблуждались оба – каждый размер хорош для решения своих задач.

 

*   *   *

Из недра сознанья, со дна лабиринта

Теснятся виденья толпой оробелой…

И стих расцветает цветком гиацинта,

Холодный, душистый и белый.

 

Так писал Волошин о рождении стиха. Трудно писал, обстоятельно, каждый закоулочек души ощупывая.

      А Вячеслав Лейкин взял и гениально загнул молниеносную безделицу:


«Видал миндал?» – спросил Пахом.


Так начинают жить стихом.


 

И она оказалась гораздо интереснее и глубже.

 

*  *  *

У Шукшина концовки рассказов часто выглядят как начала. Вот, например: «Шурыгин уважал быструю езду», «Она верила, что помогут», «А стрелок он был, правда, редкий», «В детстве мечтал быть шпионом», «Петьке хорошо», «Спать не хотелось», «Хэх… люди, милые люди… Здравствуйте», «И все пошли смотреть самодеятельность».

 

*   *   *

«Их лучшему певцу я говорил: “закурим”…» – не без самолюбования написал Бродский. Ну, то, что певец «лучший», тут не поспоришь – он действительно первый в жанре авторской песни. Но до какой степени нужно не смыслить в поэзии, чтобы заявить, что Высоцкий «гораздо лучше всяких там Кирсановых, Маяковских…» – мне лично непонятно. Сравнивать по работе с языком, пусть даже замечательного, барда с профессиональным литератором, все равно что по скорости сравнивать велосипед, пусть даже и экстра-класса, с автомобилем.

 

*   *   *

Такое впечатление, что еще не написанные стихи уже существуют где-то, а поэты их только озвучивают, вытаскивая из потаенного пространства.

Мне самому, например, создание стихотворения иногда напоминает игру под названием «15». На поле находятся 15 пронумерованных квадратных фишек и одна свободная ячейка. Сдвигая фишки, нужно расставить их по убыванию или возрастанию. Иногда приходится сильно поломать голову, чтобы собрать всё правильно, а иногда из-за одной не так стоящей фишки нужно всё рассыпать и перебрать заново. Так и создание стихотворения: словно кто-то уже давно задал гармоническую последовательность слов, и тебе надо только правильно их собрать.

 

*   *   *

Анатолий Передреев говорил: «Хороший поэт пишет просто о сложном, плохой – сложно о простом, часто ничтожном».

Сказано красиво, но без последнего уточнения – совершенно неверно. Как тут не вспомнить Лао Цзы: «Красивое слово неистинно, истинное – некрасиво». А собственно, о простом какой поэт пишет? А просто ли писал Мандельштам потрясающие стихи о красном вине и ветреном мае? Суть в том, что нельзя писать именно ничтожно. Ни о сложном, ни о простом.

 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера