Вадим Заварухин

Начало пути. Стихотворения

***

Плыли в небе-океане

облака-материки.

Наловчились горожане

не протягивать руки.

Перепутали верх с низом,

встали на ноги с голов

и шагают под девизом,

что насвищет крысолов.

Вынимают из кармана

кто пятак, кто пятьдесят

и хотят, чтоб Аннаванна

показала поросят.

Постарели поросята. 

Нет иных, далече те,

чья судьба не полосата

даже в розовой мечте.

Из избы бежали дети

в синь и белые поля,

где несчастья нет на свете,

есть покой и вуаля.

Шевеля стопами копоть,

мимо замков, мимо вех

топким облаком протопать

и нырнуть отвесно вверх,

не поняв таки интригу

предначертанной судьбы.

Дайте жалобную книгу!

Да пожалобнее бы..

 

***

От всех перепутий налево,

корнями в родные края

растет одинокое древо

познания и бытия.

 

В ветвях его наш современник.

Он, ноги, как йоги, скрестив,

насвистывал в дырку от денег

нехитрый, но вечный мотив.

 

Изгой поколения криля,

он выбрал особый шесток

отращивать белые крылья

и ждать восходящий поток.

 

Смирен, как христова невеста,

он так от молчанья охрип,

что стал подходящим для места 

в далёком созвездии рыб.

 

***

было скучно лежал в потолок

у подножья стелились коты

а по глади глазных поволок

мерно плыл завиток бересты

 

собирался вечерний туман

пепел падал на край простыни

за стеной разлагался роман

про любовь разнополой родни

 

вспоминался один эпизод

из поездки на берег реки

про забытый в автобусе зонт

и ладони у мокрой щеки

 

было ветрено  месяц рассёк

ровный угол в сыром полотне

и в глаза налетевший песок

поволоку царапает мне

 

***

На белой стене человечки –

мерцаний и бликов возня –

плясать начинают от печки

таинственный танец огня.

 

Тот круглый похож на трёхлетку,

что дёргает снизу рукой

за фартук в шотландскую клетку

из старой рубахи мужской.

 

Другой – долговязый и бойкий,

поверх материнских хлопот

таскает румяные слойки

и пьет не остывший компот.

 

Потом, как стемнеет, на кухне,

остатки печенья меча,

читает, пока не потухнет

лучина, фитиль и свеча.

 

Рубах и серебряных ложек

не хватит на всех, но не зря,

хватает страниц и обложек

ночами под свет фонаря.

 

Хотелось бы, книгу глотая,

с героями стать наравне,

а жизнь чтоб отменно простая,

как мяса кусок на огне.

 

Мечталось достичь высшей лиги

познания истин мирских,

когда все хорошие книги

прочтешь от доски до доски.

 

И не понимает подросток,

что правит живот головой,

и жизнь-то и впрямь меж двух досок,

разделочной и гробовой.

 

***

как бы замысел ни был паршив

и каким бы ни тешился нерв

человек предсказуемо жив

а потом неожиданно нет

 

обреченно заходит на круг

сразу в крик чтоб себя же отвлечь

и уже упоительно крут

а потом и повадка и речь

 

и привычка и точный расчет

портмоне портупея брелок

златокрылый под зеркалом черт

и улыбчивый в зеркале бог

 

оттолкнуться и сразу в галоп

было весело фарт помогал

не касалось горячих голов

как смертельно сквозит по ногам

 

и на этих холодных ногах

успокоенный тысячей будд

он маячит в бескрайних снегах

в параллельные лыжи обут

 

сон не выдаст тревога не съест

знать бы сразу что значит дойти

это снова рождественский крест

это снова начало пути

 

***

теплокровное растение

надо с детства научить

как впадать в оцепенение

и бесчувствия достичь

 

в мягкий грунт ему подмешивать

что-нибудь исподтишка

чтобы никакого лешего

не отбилось от горшка

 

состояние дремотное

да по первое число

чтоб домашнее животное

из него не проросло

 

благолепны одноногие

и не вызовет инфаркт

овощная зоология

и настольный зоопарк

 

***

То было в лучшем из борщей,

Там жил лавровый лист.

Среди вареных овощей

И зелен и душист.

Не корнеплод и не ботва,

Не вкус и не еда.

Ворчала бурая братва

И жаждала суда.

 

Беснуйся, бубен, пой, труба,

Подтягивай, рожок!

Своя у каждого судьба,

И выбор свой, дружок.

 

Он нам не ровня и не брат,

Пустышка и босяк.

Его хваленый аромат

Давным-давно иссяк!

А мы сильны, мы начеку,

Нам имя – легион,

И не дадим мы чужаку

Мутить честной бульон!

 

Услышал Сам про их дела,

И высшая рука

Двумя перстами извлекла

Из миски чужака.

И сгинул лист, пропал и след

Из кухонных посуд,

А борщ горячий съел в обед

Голодный высший суд.

 

Утихни, бубен, прячь трубу,

Заканчивай игру!

Молчи про странную судьбу

Поэта на миру.

 

Клоун

 

Стареет клоун одинокий

в своей однушке на шестом.

А в океане осьминоги 

там, за коралловым кустом.

 

Из телешоу в сон вплывают

и мимикрируют внутри.

Живут себе, не унывают,

поскольку сердца целых три.

 

А человек куда ранимей,

ему и мука и тщета,

ему гастрит с гипертонией

и пожелтелые счета.

 

Прошла пора балетной прыти,

когда судьба сама несла

среди нечаянных открытий

иные грани ремесла.

 

Был и в его искусстве чистом

простой и ясный интерес:

вползать художественным свистом

в сознанье юных клоунесс.

 

Прекрасен мир воображённый,

когда усадят и нальют:

кругом оранжевые жёны,

а ты – оранжевый верблюд.

 

Но в третьем акте стало туго,

пропали шик и красота.

Всё больше похороны друга,

любимых мамы и кота.

 

Когда стемнеет, окна дома

рассмотрит он в морской бинокль:

там у кого-то по-другому,

а кто-то так же одинок.

 

И молча ждет, что из-за шторок,

из-за кулисного тряпья

ему придет победный Йорик

и сообщит «А вот и я!»

 

***

И вот когда отчаянный монах

толкнулся ввысь с высокой колокольни,

неистовый бермудский треугольник

вдруг ощутил тупение в углах.

 

Понизилось парение в орлах,

метнулась пуля, выбрав путь окольный,

и сделались уста едва глагольны,

и воздух упоением пропах.

 

Сошло на нет дыхание стихии,

запутались в себе ветра лихие.

Стальную хватку высшая рука

ослабила, и кроткое светило

по рыжей спинке майского жука

медовым бликом ласково водило.

 

***

Ключ в замок, по часовой

два и два полоборота:

дом-работа, дом-работа,

сам – и узник и конвой.

 

Шаткий стол, неяркий свет

посреди жилого склепа.

На столе бутылка хлеба

и полчашки сигарет.

 

За окном туман и мгла,

за туманом город окон.

Точно так же одинок он

на поверхности стола.

 

Он из темени вихром

на шершавой середине,

и торчат его святыни,

освещенные добром.

 

Город жаден и живуч,

только вечером с приветом

снисходительным планетам

он протягивает луч.

 

Тем, чьи жизни удались,

с маяка многоэтажки

шлёт привет, глотнув из фляжки,

шестикрылый фаталист.

 

***

Перекрещенных улиц рыбацкая сеть –

Угодивши, ни выпутаться, ни смириться.

Только сердце унять, на скамейку присесть.

Земноводный конёк, рыба-меч, рыба-рыцарь

 

Отчего-то поплыл напрямик, поперёк,

вроде бы наугад с точки зрения линий,

с точки зрения тех, кто ревниво стерёг 

аккуратный узор и порядок пчелиный.

 

Натоптали подмостки. На них наросли

паруса городов, виадуков канаты,

и ветвистых развязок морские узлы

от макушки до пят, от Орды до Канады.

 

Не спеша сговорились о том и о сём,

поделили пространство на роли и жанры,

а над ними кружил сонно-солнечный сом,

по плечам распуская ажурные жабры. 

 

Так и я... нет конечно, не я и не так

(ох уж мне эти выверты макро и микро),

а какой-то совсем одинокий судак

заплутал в решете сухопутного мира.

 

Он утихнет, в привычную канет тоску.

И ослабит внимание главный за пультом,

подмигнет светофорный рыбак рыбаку,

мол, дурак дураком, лишь бы сеть не запутал.

 

 

***

когда я тресну пополам

отдам товарищу

свои с излишками тепла

носок и варежку

 

перевербованный связной

другого племени

доест несъеденные мной

компот с пельменями

 

не доведется мне сгореть

за поведение

с последней пачкой сигарет

до понедельника

 

но углеродистый оксид

гореньем вызванный

мне непременно срок скостит

на непожизненный