Татьяна Вольтская

Главное - музыка

* * *
 

 

Перед тем как отправиться в дальний путь,
Положи-ка голову мне на грудь,
Подожди минуты две или три,
А о том, что услышишь, не говори –
Ни о том, как сердце мое стучит,
Ни о том, как об пол звенят ключи,
Ни о снеге, летящем быстрей стрижа,
Ни о том, как губы мои дрожат,
Не смотри на замерзшие катера,
Не шепчи беззвучно: пора, пора –
Ведь за это время и жизнь пройдет
С легким шорохом, будто бы невский лед,
Проплывающий медленно под мостом
Из реки в залив, из сейчас в потом.
* * *
Нет конной гвардии, но есть Конногвардейский
Бульвар: скамейки, сонное семейство
С коляской и собакой. Не надейся,
Не повстречается драгун или улан,
Но снег неспешный продолжает действо –
Он начал падать не сейчас – лет двести,
Или вчера, когда мы были вместе,
А нынче – буквы на бумажной дести,
Разорванной неровно пополам,
Без даты – и без подписи подавно,
И только снег торжественно и плавно
Шеренгами вступает на бульвар,
Как белые драгуны и уланы,
Плывет в зазор меж нашими телами,
Меж нашими сердцами – прямо, прямо,
И липы над бесшумными конями –
Из розовых ноздрей ветвистый пар.

* * *
То ли выпить водки, то ли не пить,
То ли выпить, то ли уснуть.
Отливает кровь от гранитных плит,
Подо льдом замирает ртуть.
Полицейскому УАЗику лень шнырять,
Охраняя покой семей,
Обвивается вьюга вкруг фонаря,
Как вкруг райского древа – змей.
В серебристых кольцах – парадняки
И припудренные сады,
У подъездов запертых – огоньки,
На поземке – твои следы.
Я стараюсь попасть, но иду не в лад,
И встает меж тобой и мной
Императорской площади циферблат
С тяжкой стрелкою часовой.
Этот город живет по законам сна,
И когда я среди живых
Окликаю тебя – предо мной стена,
Иероглифы чертит вихрь.
Не пойму, к чужому припав плечу, –
То ли тот, то ли этот свет,
Но когда среди мертвых тебя ищу –
То и там тебя тоже нет.
* * *
Спит Нева в гробу хрустальном,
Небеса над ней пусты.
Пересыпанные тальком,
Спят воздушные сады,
Спят двугорбые сугробы,
И с лопатою таджик,
На окне пучок укропа
Засыпающий лежит.

Спит бездомный на вокзале
На заплеванном полу,
И с открытыми глазами
Спит прохожий на углу.
Спит Исакий – будто сани
Перевернутые – сквозь
Вьюги рваное вязанье,
Ветра сломанную трость.
Спит пустой почтовый ящик,
Спит собачья – дыбом – шерсть.
Есть ли кто-то настоящий?
Кто-то бодрствующий – есть?
Средь боков дворцовых желтых
И покатых белых спин
Только мы с тобой, дружок мой,
Целый год уже не спим.
* * *
Не много осталось одежды сносить,
Стоптать башмаков,
Смотреть, как земля одевается в сныть
И болиголов.
Не много осталось от ветра грустить,
От солнца шалеть.
Осталось жалеть и осталось любить,
Любить и жалеть
Мужчину, дитя, воробьиную прыть,
Рябинную медь –
Недолго, но все же осталось любить,
Но больше – жалеть.
* * *
Главное – музыка, музыка,
Листьев ночной разговор,
Солнцем залитая узкая
Улица: русый пробор.
тьем коленки прикрыв,
Курят вспотевшие грузчики
В арке. Меняя мотив,
Где-то копыта процокали,
Ветка взмахнула, как флаг:
Музыка около, около,
Да не ухватишь никак.
Может, догонишь на идише,
Может, на мове – куда! –
Слишком уж вольная, видишь ли, –
Как дождевая вода.
Позднего путника выберет
В сквере – любого из нас,
Хлынет без спросу за шиворот,
Из-под рубашки. Из глаз.
* * *
Все кажется, жив, а не умер,
Все кажется, ходишь, не спишь –
То буквы читаешь на ГУМе,
То слушаешь под полом мышь.
И сколько же дел неотвязных
Тебя осаждает с утра
И писем – из Праги, из Вязьмы,
Из града святого Петра –
Как будто невидимый кратер
Гудит – дорожает бензин,
Из гроба встает император,
Соседка бежит в магазин,
И сам с непонятною ношей
Несешься вдоль елок и шпал.
А влюбишься – сразу проснешься
И вскрикнешь: «Как долго я спал!»
* * *
Запах дегтярного мыла от чистых волос –
Осени запах, листвы умирающей, первых
Льдинок и птичьих едва различимых полос,
В небе натянутых, словно звенящие нервы.
Вкус одиночества, солоноватый, как кровь:
Ранку лизнув, не пуская рябинную каплю
Дальше запястья, почувствуешь – скоро Покров,
Твердь затвердела вверху, а дорога размякла.
Инеем всю обметало траву поутру,
Воздух – бутылка из погреба – льется густая
Брага, и лист, как тифозный, в холодном жару
Мечется и, отстрадав, как душа, отлетает.
Ты не привыкнешь – не бойся – ко мне никогда, –
Запах дегтярный, листвы замирающий лепет –
Даже когда под мостом онемеет вода,
Луг полинялый оглохнет, и небо ослепнет.
Ты не привыкнешь ко мне – и на все голоса
Ветер завоет, как пьяный от водки паленой,
Глянут леса, потемневшие, как образа,
Прямо в глаза – с укоризной – со стенки беленой.
* * *
Я вымыла окна – и город на шаг отступил,
И робкое небо, неловкое, как деревенский
Нечаянный родственник, пряча под мышкою шпиль
Соседней церквушки, присело на краешек венский.
Мочало, как будто не зная, о чем говорить,
По комнате взглядом блуждало, на книжную полку
С почтеньем косилось. – Пора уже чай заварить –
Нелепая мысль промелькнула, но небо недолго
Сидело на стуле – а вдруг поднялось и ушло,
Всем видом прощенья прося за неумную шалость.
И пестрые книжки померкли, и только стекло
Внезапно метнулось за ним, обняло и прижалось.

* * *
Чтобы голос продолжался,
Не срывался в пустоту,
Чтобы в нем звенела жалость
К пожелтевшему листу,
К тесной тропке муравейной,
К бедной радости земной,
К уходящему мгновенью –
Ты побудь еще со мной,
Посиди еще на бровке,
На хвоинке, на строке,
На ступеньке, сжав неловко
Руку в дрогнувшей руке.
* * *
Дается человеку человек,
Чтоб голос на ветру не расточался,
А тек в ушную раковину. Свет
Из облака течет в преддверье часа,
Когда на Арарат ступает Ной,
И скачет царь Давид перед ковчегом.
Пространство разговаривает мной
С самим собой, со звездами и с веком.
Но темный и печальный разговор
От облаков отскакивает глухо,
А как шепчу тебе любовный вздор –
Так сам Господь мне подставляет ухо.
* * *
А чего ты хотела – чтоб тебя называли святой,
Чтоб с тебя алфавит начинался – с заглавной, витой,
Под незримой фатой, чтоб внимали тебе, не коробясь, –
Нет, ты будешь беззвучным кружком, упраздненной фитой
С пояском архаичным. Завозится, как понятой,
Сквознячок у порога, и с треском захлопнется пропись.
Потрясая рассудок, как трубами Иерихон,
Кто с тобою грешит – тот тебя попрекает грехом,
Хорошо, не грешком. Но и это не новость.
А чего ты хотела бы – в стайке порядочных жен
Щебетать о высоком? Но кто прокажен,
Тот сидит в темноте, по инерции яростно моясь –
Не отмоешься. Чистый узнает тебя за версту
И однажды невольно прошепчет: «Ату!» –
Не желая тебя уязвить. И, колеблема ветром,
Повернешься спиной и спокойно пойдешь по листу
Пожелтевшего снега, от холода сжавшись в фиту,
Поясок затянув – а хотелось бы фертом!
С благодарностью глянешь на зиму и скажешь: «Сестра!»
То-то койка ее жестковата, да память остра,
И следы по газону петляют, как длинная фраза,
Ты пред ней не виновна, ты ей ничего не должна,
Вы действительно сестры – вот только настанет весна,
И с нее соскользнет ноздреватого снега проказа,
А с тебя не сотрутся ни глупость твоя, ни грехи.
Раздувает пространство сырые мехи,
Попляши – выдыхает – а то на фига же ты пела?
А и правда, сплясать остается – лебедушкой плыть,
Вся-то прыть – от мороза, объятья сестрицы – теплы,
Ну, а свечку держать над тобой – не ее это дело.
Так приплясывай шибче на льдинках, как на угольках,
Тростниковую дудку сжимая в остывших руках,
Ни Москва твоих слез не увидит, ни Питер, не бойся.
Огонек твой не в зале затеплен и не в алтаре –
Головешкой болотной блуждает в квадратном дворе,
На взметнувшейся тусклыми волнами лестнице скользкой.
Попляши, попляши, да сама же себе подыграй,
Под глазами мешки, и полы не домыты с утра,
Мельче, мельче ступая с ужимками загнанной клячи,
Так допляшешь, зубами стуча, до Господня Суда
И услышишь: «Ну, здравствуй, Фита!» – и тогда –
Поняла? – но не раньше – заплачешь.