Виктор Куллэ

Уходящая натура

УХОДЯЩАЯ НАТУРА

 

 

*  *  *

 

Творенья смертная частица,

несомый музыкой флюид,

я всё ещё учусь молиться,

превозмогая страх и стыд.

 

Пусть лет оставшихся немного,

но всё ж опора ремеслу –

не клянчить милости у Бога,

а просто петь Ему хвалу.

 

 

*  *  *

 

И пернатая мелочь, клюющая семечки,

и стервятник на кромке небес

недвижИмы ничем, кроме пищи и самочки –

ни при склонности к пенью, ни без.

 

Им способность летать представляется будничной,

как для прочих – способность хватать.

Ни удачной охотой, ни крошеной булочкой

не насытить пернатую рать.

 

Птичий век коротЕнек: то хвори гриппозные,

то охотничьи два ствола.

Набирай высоту – ибо рано ли, поздно ли

ослабеют крыла.

 

Остаётся лишь свет из распахнутой дверцы – и,

зная всё наперёд,

как убитая птица, лететь по инерции.

Ведь падение – тоже полёт.

 

 

*  *  *

 

Сам с собой перетру

содержимое сна.

Эта дрожь поутру

во спасенье дана.

 

Закурю – как солдат

перед боем, взатяг –

фокусируя взгляд

на развалах бумаг.

 

Мир бумажный, что я

создавал как умел –

жутковат для житья

органических тел.

 

Остаётся работа –

её доверши.

Смерть – от тела свобода,

но не от души.

 

 

*  *  *

 

                 Больше стихов не будет.

                 Ещё ни один из уважающих

                 себя поэтов не написал ни строчки

                 после 70, и так во всём мире.

                                              Виктор Соснора

 

Земную жизнь пройдя на пять шестых,

давно постигший из какого сора –

и я однажды обесточу стих,

как некогда Соснора.

 

Он на восьмом десятке таки смог

преобразить азарт первопроходца

уже не в ритм – но в чистый кровоток,

который не прервётся.

 

 

*  *  *

 

Пили, делаясь трезвее

скопищем зануд.

Пепел над водой развеют.

Переиздадут.

 

Растворился в алфавите,

нарушал табу…

До чего же беззащитен

человек в гробу.

 

 

СТИХИ НА СМЕРТЬ МАМЫ

 

1.

Ночью приснится мама – и защемит сердце.

Вроде, ни в чём не повинен, а всё одно: вина.

Бегал, искал лекарства, зарабатывал средства,

а ты на больничной койке умирала одна.

 

Уже больше года рушу и разгребаю

твой неподъёмный, нелепый, самоубийственный быт –

достойное воздаяние бывшему шалопаю…

Сердце способно биться только пока болит.

 

2.

Прежде выходило – на дню

я по нескольку раз звоню,

и она: «Мне, как кислород,

голос твой доживать даёт…»

 

Раздражение и протест

вызывал этот тяжкий крест,

а теперь без него – продрог.

Волком вою на потолок.

 

3.

Страх за сына и стыд перед сыном.

Вечный труд, униженья, нужда.

Плоть, пропитанная формалином,

поцелую чужда.

 

Сколь ни зорко стоял я на страже,

защищая твой век прожитой –

всё окончилось пошло и страшно:

расширяющейся пустотой.

 

4.

Прости, я не сумел тебя спасти…

Реальность к ухищрениям черства –

так лемех, рассекающий пласты,

не замечает нежного червя.

 

История обманет и предаст.

Тем, кто рассЕчен плугом – всё равно,

что выворочен к небу жирный пласт,

что в землю брошено зерно.

 

5.

Окликнуть вдогонку строкой –

негодное средство.

Тебе выпал Вечный Покой,

а мне – самоедство.

 

Жить станет комфортней в разы.

В душе – пепелище.

Мир, зримый сквозь линзу слезы, –

пусть горше, но чище.

 

 

*  *  *

 

Руку протяну,

сделаю глоток.

Охранить жену

и страну не смог.

 

Маму не сберёг,

батю проморгал.

Не дорос до строк,

бьющих наповал.

 

Неподъёмен год.

День короче дня.

Словно кто крадёт

по частям меня.

 

Если всё упрут,

хныкать не спеши:

остаётся труд,

свет на дне души.

 

Праздник белизны

холоден глазам.

Нет ничьей вины:

сам в ответе. Сам.

 

Коли речь тверда,

путь – незавершён.

Чистая вода.

Беспокойный сон.

 

 

*  *  *

 

Глядящие свысока

не ведают чувства стыда.

Звёзды и облака.

Скрежет небесного льда.

 

Можно сказать: c est la vie,

естественный ход вещей.

Но без стыда – нет любви.

Зачем тогда всё вообще?

 

Как утверждал Трисмегист

(тот ещё пустобрех):

верх – это тот же низ;

низ – это тот же верх.

 

Когда мы были одно,

к нам не приставала грязь.

Потом я ушёл на дно,

а ты – вознеслась.

 

 

*  *  *

 

Редкие встречи. Всё прочее – одино-

кое предвкушение вечной невстречи впредь.

Слушай пока мне говорить дано –

коли умолкну, сама затоскуешь ведь.

 

Знаешь, влюбляясь, мы поневоле творим

новую речь, упорядочивая бардак.

В том, что мой голос стал отчасти твоим –

не виноват никто. Получилось так.

 

Сбивчивый лепет, в сущности ни о чём,

тем и страшит, что легко потеряться в нём.

Произнесённое на языке ночном –

неотвратимо плоть обретает днём.

 

Всяк человек человеку – Благая Весть.

Но без любви становишься глуховат.

Если тебе доведётся это прочесть –

значит, не зря я обживал свой Ад.

 

 

ГЕНДЕРНАЯ ЛИНГВИСТИКА

 

При брутальной наружности

нам, что слишком тверды,

обвиненье в бездушности,

в сущности, до звезды.

 

Но конфуз положения

впитан был с молоком:

всё ж душа наша – женщина.

Даже в теле мужском.

 

В брак вступить с телом собственным

не получится ведь.

Остаётся лишь ссориться,

истерить и стареть.

 

Ей, смирившейся с косностью,

одиноко везде –

как затерянной в космосе

безымянной звезде.

 

 

*  *  *

 

У близости жилья к заливу

есть исключительное благо

для излечения извилин…

Вода честнее, чем бумага.

 

Вот так, одолевая пьянство,

вдоль зябкой утренней водички

бредешь, сканируешь пространство

уже почти что по привычке –

 

и вдруг тебе прочистит чакры

от накопившегося яда

нечеловеческая чайка.

Словно на занавесе МХАТа.

 

 

*  *  *

 

Полуночник, придурок.

Чуток слух, как антенна.

Сон пришёл лишь под утро.

Днём сморит непременно.

 

По-стариковски зябко

так обживает мглу дед

загодя. Ибо завтра

скоро совсем не будет.