Владимир Соловьев

Рozzo sacro. Измена - это так просто

 

                Женский сказ на фоне мужской ревности

 

            Надо быть полным идиотом, чтобы считать меня загадкой.

                                                                                         Годар. Безумный Пьеро

 

           Единственным приемлемым решением было бы отменить прошлое                                                                                                                                                                                            Иэн Макьюэн. Искупление

 

– Теперь-то что? Мы скоро умрем, – говорю я.

– Ну, уж так и скоро! Следы преступлений ведут в будущее.

– Преступлений? Не преувеличивай.

– Прелюбодеяние – преступление, – настаивает он.

– Какой ты мстительный!

– Не мстительный, а мнительный.

– Ну, злопамятный. Памятозлобие.

– Это Фрейд?

– Не угадал. А тогда мы и женаты не были. Могла я делать с моим телом, что хочу?

– И что же ты с ним сделала? – говорит он и, не дожидаясь ответа, который я и не собираюсь ему давать, уходит прочь. Если он когда-то устроил мне на целую ночь скандал из-за пустяшного, спьяну, поцелуя с его приятелем, то представляю, что было бы... – нет, пусть лучше мучается неизвестностью и ловит меня на проговорах и противоречиях. Да и как сказать? Стыдно. Опоздала с признанием. Или никогда не поздно? Хочу уйти на тот свет невинной? Почему сказала, что скоро умрем? Статистически нам жить и жить, да еще при здешней медицине и фармацевтике. Из суеверия – чтобы заговорить судьбу и жить дольше? Который год блуждаю впотьмах, в неведенье и сомнениях, говорит он, лучше знать, чем не знать и гадать на кофейной гуще. Знание умножает скорбь, напоминаю ему о словах его предка.

Я остаюсь одна: он – налево, а мне, выходит, направо, не плестись же за ним, коли от ворот поворот? Все здешние тропы мы с ним исходили вдоль и поперек, хотя в дюнах запросто заблудиться, но стоит взобраться на холм, виден залив и куда идти.  Людей здесь не встретишь, кроме нас с ним, опасаться некого, а лани, еноты, белки, бурундучки и прочая мелкая тварь бегут тебя сами едва завидев. По пути попадаются грибы – красные, чистые-пречистые, откуда червям взяться в песке? Одна беда – когда спущусь к дикому пляжу, голяком не поплаваешь, как я люблю, да и он не прочь поглядеть на жену-обнаженку. И мне в кайф, что он глядит. Эксгибиционистка? Есть малость. Но только с ним. Страх как застенчива. Он – единственный, кого не стесняюсь. Даже мамаши стеснялась, когда в баню вместе ходили, потому что отец занял ванную комнату и там жил. Это потом, когда мамаша умерла, у меня возникло посмертное чувство вины перед ней, для которого есть какое-то словечко в психоанализе, но я его не помню и знать не желаю, как и весь этот фрейдизм, сводящий сложнейшие движения души к элементарной все-таки сексуальной механике туда-сюда, даже если выучить все позы по Камасутре. Он мне говорит, что именно для таких простушек и ханжей как я, психоанализ и существует, чтобы вывести их на чистую воду и рассекретить – еще чего, мое останется со мной. Да и какие у меня секреты – так, пара-другая умолчаний, не выкладывать же ему всё как перед богом. Почему я обязана ему признаваться – в чем? Вот, вспомнила: некролатрия – любовь к предкам, идолизация умерших родаков. Чтобы и у меня так? Помню, ходили мы с мамашей неприкаянные, замерзая в ночной Москве, когда пьянчуга отец выгонял нас из дома. Такое – навсегда. Остальное – лажа. А он все время тянет на мою мать и говорит, что моя любовь к ней postmortem – это тоска по материнской любви, которой у меня никогда не было. Много он понимает в своем сытом, безмятежном, мещанском, еврейском, совковом детстве!

И чего это на него находят приступы ревности?

– Зачем тебе это? 

Это уже вечером, когда сидим в ресторане.

– Ревную – следовательно, люблю.

– Ревнуешь – следовательно, не существуешь, – перевираю вслед за ним не помню чей афоризм. – Ревность выела все остальные твои чувства. У тебя вся любовь свелась к ревности. Если бы не ревновал – разлюбил бы.

– Если бы не любил – не ревновал бы. Ревность – неотъемлемая часть любви. Люблю – ревную, не люблю – не ревную.

– Дуреешь от ревности.

– Это даже не ревность. Ты вправе распоряжаться своим телом – никаких претензий. Но как муж, я вправе знать, как ты им распорядилась. Можно изменить мужу, мало ли что, но нельзя ему об этом не сказать.

– Мы с тобой в разломе или как? – спрашиваю на всякий случай.

– Не знаю, – говорит он. И добавляет, усмехаясь: – Ни мира, ни войны.  

Цитатен с головы до ног. Оправдывает это тем, что всё сказано задолго до него, и он не так талантлив, как его великие предшественники.

Ресторан в Монтоке – не какая-нибудь там кафешка, а супер, один из лучших на Лонг-Айленде, но мне достается размороженный омар, полностью очищенный от внутренностей и без морской воды внутри, а он, как всегда, уплетает мне на зависть своего мягкопанцирного краба и угощает меня. Делаю вид, что отказываюсь, но он кладет кусок мне на тарелку – хоть какая-то компенсация за моего отморозка. Еще утешает меня:

– Ты только вообрази, что испытывает омар, когда его живьем кидают в кипяток – есть невозможно.  

– Мы же едим! – и вспоминаю рестораны в Мейне, где омаров готовят без никакой жалости к ним – зато какие вкусные, сочные, а внутри панциря зеленые внутренности, которыми я брезгую, а он обожает: “tomalley”, печенка, самый деликатес! Цимес, он говорит.

– Потому и едим, что отключаем свое воображение, – говорит он. – А в морозильник здесь кладут на несколько минут, чтобы отсоединить их нервные окончания, хотя омар – из простейших, как клоп, а мозг – крошечный.

– Зато кровь – голубая: аристократ!

– А у кузнечика – белая.

– Кто может точно знать, что испытывает омар? Ты лучше представь, как тебя самого кидают в кипяток, простейшее ты или не простейшее, все равно.

– Вот ты и кидаешь меня в кипяток уже четверть века.

Никак не ожидала, что он так вот, без всякого перехода, вернется к своей любимой теме. Думала, он тогда на лесной тропе выпустил пар и успокоился. Скандал на ровном месте. 

– Проехали, – говорю. – Что у тебя за желание всё портить? Мы здесь отдыхать или выяснять отношения? Скандалы остались в Нью-Йорке.

– Но ты же и начала! Сама сказала, что имела право делать со своим телом что хочешь. 

– Не телом, а жизнью. Ты не расслышал. Тело – не мой лексикон. Ни тогда, ни сейчас. Ты забыл, какая я была дикая? Как у нас с тобой всё медленно продвигалось. Ты всё позабыл, ты меня теперь уже не помнишь. У тебя, что, старческая амнезия? Склероз? Не рановато, дружок? Ты меня больше не знаешь.

–  И чем дальше, тем знаю меньше. На смертном одре, если буду в сознании, не узнáю вовсе.

– Ты меня разлюбил, – жалюсь я, потому что в самые тяжелые моменты его любовь была единственной поддержкой, пусть сама в него не была влюблена, но, в конце концов, наверное, полюбила, а тут все враз рухнуло. – Ты недооцениваешь, в какое отчаяние приводят меня твои оскорбления и гнусности. Сегодня полдня пролежала как пришибленная. Жить не хочется. Какой там секс! Я же девочка была и никогда не думала о себе, как о теле.

– Девочка – да, но половозрелая. Пубертатный период позади. Девочка-имаго. Я и держал тебя за девочку, берег, боялся сделать бо-бо – как я был, наверное, нелеп в твоих глазах! Ты сама втянула меня в себя. Так бы я до сих пор провозился у входа.

– Это я в тебе и ценила больше всего – что не набрасывался на меня, как зверь. И лицо у тебя доброе, даже когда ты кончаешь.

– С кем ты меня сравниваешь? – подозрительно спрашивает он.

– Я еще не разучилась читать. А в книгах всё описано. Одна беда – ты можешь заласкать до смерти, пока перейдешь к решительным действиям. До сих пор. А началось у нас, только когда я сама захотела.

– Ты давно хотела.

– Что естественно – ты возбуждал меня губами и руками. Забыл, до чего мы доходили?

– Любил тебя больше, чем хотел тебя – потому и тянул. А ты больше хотела – не обязательно меня, потому и не выдержала.

– Это были случки. Или как говорит твой Бабель, животные штучки.

– Не у меня. Но даже у тебя к сексу примешивается чувство, а к чувству секс.

– Нет, у меня это было отдельно: желание и влюбленность.

– О чем жалею – что отпустил тебя в Питер целой. И буду жалеть всю жизнь. Но кто мог думать? Что ж, тебя и оставить без присмотра на пару-тройку недель нельзя? А если бы я поехал с тобой и был рядом? Прозевал шанс.

– Ты им воспользовался, когда я вернулась – дальше терпеть не было сил. Ни тебе, ни мне. Целомудрие – самое неестественное из всех сексуальных извращений. Твоя коронка. Сколько ко мне подваливало, а дала тебе.

– Как бы хотелось тебе верить!

– А почему раньше верил? Никаких сомнений в моей невинности. Ты ни разу ни о чем не спросил меня, я все тебе честно написала в том письме, ты не задал ни одного вопроса. Ни в чем тогда не усомнился.

– Лох был, – говорит он грустно.

– А сейчас? Что это теперь на тебя вдруг находит? 

– Прозрел. И не вдруг. Теперь я неглупый дурак. Но тогда упустил момент истины. Мы оба его упустили. Если бы я спросил тебя тогда прямо, ты бы всё выложила как есть. Теперь, может, я и не стóю истины. А тогда, да – я тебя возбудил и развратил, а взять не решился.

– Спасибо, что не давил на меня. Только когда мне самой стало невмоготу. И почему ты думаешь – только не вибрируй, пожалуйста, вопрос сугубо гипотетический, – что я оказалась бы менее доступной для случайной связи, если бы мы с тобой уже прошли через это? Где гарантия? Загнать джина обратно в бутылку? Надеть на меня пояс верности? Сначала распечатать меня как женщину, а потом запечатать обратно?

– Положи меня печатью

            на сердце твое,

            печатью –

            на мышцу твою.

            Ибо сильна, как смерть,

            любовь,

            как ад – безжалостна

            ревность...

– Это стихи, пусть великие, но некстати. Ты не ответил на мой вопрос.

– Ну, верность первому любовнику, я знаю... Не оторва же ты.

– В том-то и дело, что не оторва, и ты прекрасно это знал, а сейчас всё забыл и подозреваешь меня в сплошном непотребстве. А тебе не кажется, что мое целкомудрие, как ты любишь говорить, – дополнительное табу, через которое трудно перешагнуть? Пуглива была, как лань. Может, даже хорошо, что я уехала в Питер нетронутой?   

– Еще как тронутой! Я же тебя всю перещупал, обласкал и перецеловал.

–- Живого места не оставил, – смеюсь я.

– Вот именно! Подготовил и сдал из рук в руки неведомому мне дыроколу, который огуливал тебя в Питере, где ты проходила первые уроки любви. Питер – фон, декорация, задник, а на авансцене великое таинство любви. То, на что у нас с тобой ушло больше года, вы с ним ухитрились за пару недель.

– Месяц, – поправляю его я.

– В общей сложности – года полтора, – складываю в уме.

– Снова прокололась! Ну и как тебе твой первый опыт? – говорит он.

– Не смей меня оскорблять!

– А что тут оскорбительного? Выше наслаждения бог человеку не дал. Ты, что, не женщина?

– Женщина. Твоя, неглупый дурак, женщина. А ты не можешь простить мне, что я женщина.

– Не могу смириться с этим. С твоей физической доступностью другим по причине твоей влюбчивости – стоит тебе гостеприимно раскинуть ноги. Не то, что тебе кто-то всаживает, а что тебе это позарез и ты на седьмом небе, когда тебе заяривают. 

– А ты случаем не итальянец? Все женщины – шлюхи, и только моя мама – святая.

– Я думал, ты – другая, а ты – как все. Плотская. Примат гениталий над всем остальным. Все женщины одинаковы.

– Ты же сам пользуешься мной как женщиной, и одновременно – экий бред! – отказываешь мне в праве быть женщиной.

– А ты пользуешься мной как мужчиной. Для того мы и созданы богом.

– Так что тебя не устраивает? Природа человека?

– Природа женщины.   

– Ничем не могу тебе помочь. Это ты – ханжа, а не я. Ты – собственник. А я не настаиваю на праве собственности на тебя, сам рассказывал мне о своих походах налево, волочился за каждой дыркой.

            – Зато ты – молчок. И я тебя не предавал и не обманывал. Ты знаешь все мои похождения, а я твои – нет.

            – Но если их не было? Не о чем рассказывать. Я тебе говорю правду.

            – Даже когда врешь? Хочешь убедить меня, что цианистый калий – не яд, а витамин.

– Тебе делать нечего! Хоть бы увлекся кем! Вон через стол одинокая блондинка – ничего себе. Тебе сойдет. Я вижу – ты уже положил на нее глаз. В твоем вкусе. 

– В моем вкусе только ты, остальные – без разницы. Кордебалет больше не возбуждает. Только – прима. Ты одна такая индивидуальная и таинственная, что я до сих пор не могу прийти в себя. А разгадать тебя – подавно. 

– У человека могут быть тайны. От самых близких. Почему мне нельзя иметь свою тайну? Или даже тайны?

            – Потому что твоя тайна от меня для тебя не тайна.

– Ты не понимаешь. Есть тайны даже от самой себя. А тебе – всё выложи, как на ладони. Как в католической исповедальне или на этой дурацкой кушетке. Я не о сексе. Меньше всего о сексе. А у тебя все сводится к сексу. Ты не знаешь, что такое любовь.

– Куда уж мне! Зато ты слишком много знаешь. Столько знать – ничего знать. Как один наш общий друг хвастал, что знал больше сотни женщин, а я ему сказал: «Знать сто – не знать ни одной». Нет, это ты не знаешь, что такое любовь. Любовь – одна, навсегда, на всю жизнь. Как у меня. На несколько любовей человека не хватает – не вмещается. Любовь и так больше человека. Как пламя. А твоя любовь и не любовь вовсе, а любовь-морковь! Любовь-обманка. Влюблялась в каждого встречного-поперечного. Перечислить? Как кобель у каждого дерева. И почему в моих приятелей?

– Не только в твоих приятелей – свет клином на них не сошелся.  С Александром ты и знаком не был.

– Александр? А, это твой первый в Питере? Бог миловал. Еще чудом мой сын – это мой сын, а не его.

            – Как тебе не стыдно? Он не был первым.

             – А кто?

– Ты! Первым и последним. К сожалению. Никакого женского опыта. Ты так ненасытен, я оглянуться не успевала. Ходила вся тобой затраханная. А сколько абортов я сделала!

– Все от меня? – И тут же: – Прости, прости: я – кощунник.

Вот что еще его грызет!

– Зачем я пошла замуж? – плачу – нет, плачусь – я. – Не за тебя, а вообще. Вспоминая все тяготы семейной жизни – ну почему у меня не хватило воли и мужества остаться незамужкой? 

– Супружество таит в себе немало мучений, но цели­бат не таит в себе никаких удовольствий.

– Устарел этот гребаный доктор Джонсон! Целибат и замужество – не антонимы. Чтобы сношаться, необязательно выходить замуж. Зато больше разнообразия и никаких супружеских табу.

            Эту мою жалобу – что у меня никакого больше опыта, только с ним – он воспринимает как уловку, чтобы обвести его вокруг пальца, попытку выдать ложь за правду или хотя бы сделать ложь правдоподобной. Правдоподобие взамен правды.

– Из тебя никудышная вруша.

– Ты мне совсем не веришь? – спрашиваю его всерьез.

– Лучше бы ты не писáла мне тогда из Питера про своего Сашку и не говорила годы спустя про Нодара.

– Лучше бы, – соглашаюсь я. – Но я написала и сказала. Сейчас-то что делать?

– Об остальном же ты помалкиваешь.

– О чем?

– Вот этого я как раз точно не знаю, а только подозреваю. Или прозреваю. Особенно теперь, когда ты проговорилась, что была влюблена в Нодара. Это – месседж, он перевернул во мне всё.

– Ну, уж всё!

– Нет, правда, почему ты не сказала сразу? Больше я тебе не верю. Могла и спьяну. Это тебе запросто. Тогда ты вовсе без тормозов. Потом пожалела, что дала слабину, да поздно. Почему ты мне все время пересказываешь какой-то поганый сюжет Апдайка то ли Чивера, где расслабленная вином и солнцем женщина отдается соседу, которому ни в какую не дала, будь в нормальном состоянии? Почему тебя так колышет этот драйв? Когда нас с тобой разлучили в Сванетии, ты, наверное, здорово надринкилась. А почему тебя так возбуждает эта гадкая фильма о связи замужней женщины с первым-встречным?

– Но там связь так и не состоялась.

– Оба были готовы к ней, но их прервали. Прерванный акт.

– Какой акт! Между ними ничего не было. Она обо всем рассказывает мужу, хотя не о чем рассказывать.

– Потому и рассказывает, что нечего рассказывать. А если было бы? Рассказала? Ты тоже рассказываешь мне о том, чего не случилось, хотя могло случиться, да? Или недорассказываешь? А для чего еще Нодар тебя спаивал? И вытащил в машине свою висульку?

– Не просчитал ситуацию. К тому времени сам вырубился и мало к чему был способен. 

– Хотел, чтобы ты его возбудила? Слишком много вопросов.

–  Это для тебя вопросы. Искусство и отвечает на такие вопросы. Или ставит их. И возбуждает не по личным ассоциациям. А воображение на что? Почему меня волнует «Анна Каренина», хотя у меня, в отличие от Анны, нет постоянного любовника – этого ты отрицать не станешь?

            – Вот – опять проговорилась, – опять ловит он меня. – Я никогда и не думал, что у тебя есть или был постоянный любовник, а так – по случаю, разок-другой. Ты хочешь казаться более невинной, чем есть.

            – Это ты хочешь, чтобы я была невинной, – молчу я. – И чтобы соответствовала твоим инфантильным представлениям.  

            – Тебе нужна стерильная женщина. В смысле стерилизованная. Или резиновая, – говорю я. – Ты отрицаешь во мне женщину, которой регулярно пользуешься, как женщиной. Я, что, виновата, что так устроена и иногда увлекалась?

            – А ты обо мне подумала? Я прилетаю в Грузию в командировку, чтобы написать про «Грузию-фильм», а ты крутишь роман с человеком, которого все в Грузии презирают. Ты о моей репутации подумала? Они решили, наверное, коли ты такая, то у меня рога на лбу срослись. Неужели до тебя не доходит, что ты меня срамила и позорила. Ты и есть мой позор. Господи, как ты меня надула, как подвела, как подставила!  Вот почему и меня так волнует «Анна Каренина», но я себя идентифицирую с ее мужем. 

            – Ломишься в открытую дверь. Это давно уже шаблон. Что ни фильм или спектакль, все против бедной Анны. Где-то, помню, зал стоя аплодирует, когда она кидается на рельсы. А последний фильм весь в ее осуждение: как она могла изменить такому достойному мужу и отдаться этому пустышке Вронскому, которого, к тому же, не любит! А в противовес – Татьяна Ларина, которая остается верна нелюбимому мужу и отказывает Онегину, хотя любит его с детства. Я тоже сочувствую Каренину, но «мне отмщенье, и аз воздам» – пусть бог судит, а не люди.

            – До бога не докричишься, ему нет дела до человека. Не в осуждение Анны, а в сопереживание ее несчастному мужу. Он – это я, я – это он.   

– На Каренина ты не тянешь, как и я на его жену. Никогда я тебя не подводила, – успокаиваю его, как могу. – Наоборот, всегда защищала, когда на тебя наезжали. Романа никакого у меня в Грузии не было. Разве я виновата, что Нодар был в меня влюблен?

– Это ты была в него влюблена, но сказала мне об этом только недавно, когда он уже давно в могиле. Туда ему и дорога.

– Какой ты кровожадный! Там всем места хватит. Большинство человечества там, а здесь – меньшинство. А тогда я думала, ты знал, что я слегка втюрилась – что здесь такого? Тебе он тоже нравился. Мы так хорошо говорили с ним о «Задонщине», о «Слове о полку Игореве», о летописях, он переводил древнерусские тексты на грузинский. 

– Но он не совал мне хер в руку!

– И мне не совал. Он просто расстегнул ширинку и вынул член.

– Как это ты ухитрилась разглядеть в темноте его шишку? Это же было ночью в машине, когда нас разъединили на этой клятой свадьбе в горах у сванов, сам, идиот, напросился!  Ври да знай меру. Ты сама сказала, что он взял твою руку, ты ничего не подозревала, думала, что он дружески, пока у тебя в руке не оказался его член. «Похож на твой». На мой? На пригляд? Наощупь? Или? Похож на мой у тебя в руке или на мой у тебя во влагалище? И как часто ты брала мой член в руку? Всей пальцескопией занимался обычно я.

–- Я сразу отдернула руку. Нодара совсем развезло. Машину остановили и вывели его блевать.

–-  А после в жопу пьяный он протянул тебе член, похожий на мой, чтобы ты его отсосала? Сама так сказала.

–- «Отсосала» я не говорила. Об этом и речи не было. Я никому не отсасывала. Даже тебе. И делать это не умею и учиться не хочу. Член – это совсем не то, что мне хочется в рот. 

–- А что он от тебя хотел? Чтобы ты восхитилась эстетикой его пениса? Как у твоего любимого «Давида». И почему ты мне рассказала эту историю только через два месяца, когда он приехал к нам в Москву с ответным визитом, и я собирал на него гостей, но никто не хотел идти из-за его подмоченной репутации. Оказывается, он еще автор каких-то соцреалистических пьес. А я еще, уламывая друзей, говорил, что это его тезка: мало ли Нодаров в Грузии! Такой, как он, один: сочетание советского карьеризма и восточного интриганства.

– Не только. Настоящий интеллигент, влюбленный в русскую литературу. Но у нас на кухне в Москве он как-то потускнел: ну, чисто, пентюх. Да и выговор у него стал какой-то очень уж грузинский, с сильным акцентом, которого я не замечала в Грузии. Там у всех такой акцент – вот и не замечала. Будто он хромал не только на ногу, но и на язык. 

– Ах, да! Я и забыл, что Нодар прихрамывал, как другой твой дружок – университетский парторг, тот еще козел был! Грузинская влюбленность по аналогии с университетской: оба – колченогие! А школьный учитель, твоя первая любовь? Что ты в нем нашла? Еще тот интриган, собственного покровителя вытурил с кафедры, потому что тот еврей и беспартийный.

            – Он сам был еврей, да еще какой! Типичный, с типичной фамилией!

– Зато коммунист и по паспорту проходил за русского, хотя на самом деле наполовину русский еврей, на другую – итальянский еврей, дедушка из гарибальдийских тысячников, которые после разгрома приплыли на утлых лодочках в Крым и переженились на еврейках аборигенках.

– Откуда ты знаешь?

– Я на всех, в кого ты влюблялась, досье собрал. В душе макаронник, по паспорту русак, чистокровный еврей, с недовырезанными полипами в носу, а потому как бы с французским прононсом. Да еще лупоглазый и с ранней лысиной. Самоуверенность нувориша. Хороший еврей лучше хорошего христианина, плохой еврей хуже плохого христианина. Общеизвестно. Что ты в нем нашла?

– Ты не понимаешь! Луч света в темном царстве после той мерзопакости, которая была дома. А как он сам увлекался и нас увлекал разговорами о литературе, музыке, живописи. Я ходила на его уроки как на праздник. Как ты всё упрощаешь! Пусть он делал карьеру, но был предан своему итальянству и всю жизнь переводил «Божественную комедию».

– Представляю, как он перевел! С его-то вкусом.

– Ты читал?

– А ты читала?

– Чего ты к нему сейчас прицепился? Уж с ним я точно не спала!

–  А с кем спала?

Заводится с полоборота.

            – Я всегда была взбалмошной девицей и витала в облаках.

 – Но что за вкус у этой взбалмошной девицы! Все как на подбор. Что ты в них нашла? А спустя еще четверть века я узнаю, что ты была влюблена в Нодара.

– Влюблена – не значит спала. Легкий флирт ничего не значит, никакого отношения к сексу. Каждый понимает в меру своей испорченности. И одержимости. А ты одержим ревностью, всё сводится к тому, кто, кроме тебя, побывал у меня между ног. Вот и дергаешься. Ты сумасшедший.

– Сойдешь с ума, когда вокруг недомолвки и ложь. Флирт – преамбула к сексу.

– Не всегда. Чаще всего он сам по себе. Кто бы я была, если бы трахалась со всеми, кто со мной флиртовал или я с ними?

– Шалава.

– Но ты же сам знаешь, что я не шалава.

– Не в том дело. Ты сама еще не устала от своего двуличия? Почему ты не сказала мне сразу же, на следующее утро?

– Боялась. Я же знаю тебя. Как что, в бутылку. А мы на чужой земле: международный скандал, война между Грузией и Россией началась бы еще раньше. Ты там работал, а нас бы поперли. 

– Понимаю, тебе не хотелось расставаться со своим любовником!

– Он не был моим любовником. А после этой истории в машине ничего, кроме отвращения, не вызывал.

– Не уверен, что ты его разлюбила только за то, что он дал тебе потрогать свой член. А если наоборот? Ты сказала, что втрескалась в него, потому что он приволакивал ногу, как твой университетский профессор, в которого ты тоже была влюблена – Нодар после инсульта, а профессора ранило во время войны. Зато Нодаров член был похож на мой – велика честь! Ты что-то путаешь, дружок. Это я трогал, щупал, ласкал, слизывал твои гениталии. А ты – мои – никогда. Вот что меня сводит с ума: где ты обнаружила сходство его члена с моим – в своей руке или в своей?..

– Кретин! Он там никогда не был!

– Где бы он ни был, он знал, что ты промолчала и заодно с ним в заговоре против меня. Даже если принять твою версию – любую из них: пассивное участие в гнусном заговоре. Предательство хуже измены. Даже без измены.

– А какое еще может быть предательство мужа, кроме измены? Что-то я не секу.

– Влюбленность.

– Что бы ты предпочел?

– Но не измену с влюбленностью! Это уже полный здец.

– Для тебя любая измена – предательство.

– Особенно со знакомым. А меня за пентюха держите, как тогда в Грузии. Оба-два знали то, чего не знаю я. И это знание – самого интимного свойства. Через гениталии. А для тебя всё трын-трава. 

– Не всё. Мы о разном. Ты о сексе, я о влюбленности.

–  В кого ты только не влюблялась! Навалом! Влюбленность – это похоть.

– Нет, это чистое, платоническое чувство. Самое сильное в мире. Куда до него плотскому желанию. Я и думать не могла о сексе, когда была влюблена.

– А о чем ты думала, если не секрет?

– У тебя все на генитальном уровне.

– А у тебя на каком?

– Тебе никогда не понять, что такое влюбленность.

– Уж куда мне! Ни в кого не был влюблен, а всю жизнь любил одну врушу. И моя первая и единственная любовь одолела все твои влюбленности, хоть мы и понимаем под этим словом разное.

Лезет в свою Вику и читает мне: 

– Влюблённость выражается в интенсивной потребности к сближению с другим лицом, сопровождаемое физическими симптомами. Основными причинами взаимной влюблённости выступают обоюдная симпатия и физическая привлекательность. И вот – краткая дефиниция: половое влечение. Если хочешь, это совпадает с древней еврейской традицией – извини, что ссылаюсь: мнение моих предков для тебя не указ.

– Нет, почему же, – успокаиваю его. – Интересно. И что же твои праотцы считали?

– Не смейся. Они различали три состояния души: влюбленность, страсть, любовь. Ну, страсть, понятно – желание. Нечто противоположное любви – ее антоним. Страсть – стремление к обладанию, любовь, наоборот, – к отдаче. И где-то промеж них влюбленность. Согласен, чувство романтическое, первый порыв души и всё такое, в нем есть, согласно нашим мудрецам, неосознанное духовное начало, но оно куда слабее физического. Может, тоже неосознанного. Как у тебя. Похоть примешивается к чувству или чувство примешивается к похоти – не знаю. Тебе виднее. 

– В наше время мы называли влюбленностью совсем другое. Это кратковременное чувство. Я влюбчива, но отходчива.

– Ну да! Принца ждала, а сама без удержу мастурбировала, ломая себе целку собственноручно, если только тебе не порвал ее тот целинник в Питере.

– Может и сама, – думаю я вслух, вспоминая, как бешено дрочила, когда пришла пора. Совершила то, что положено по правилам мужчине? Хотя какие тут правила.

– Скорее все-таки ты, – успокаиваю его. – А рукой или членом – откуда мне знать? Скорее членом. Хорошо помню – один раз была такая тупая боль внутри, – говорю, чтобы сделать ему приятно, хотя, по правде, сама не заметила, как стала женщиной. И когда? Может, в детстве? Ни боли, ни крови – ничего такого. Он говорит, что я могла и забыть, но мое тело помнит: бессознательная память вагины.

Как так?

– Почему внутри? – ловит он меня. – Девственная плева расположена ближе к поверхности.

– Ты уверен? Даже если так, ты мог ее растянуть – вот она и порвалась где-то там в глубине. Откуда я знаю? Я, что, гинеколог? Сходи к гинекологу.

– Ужé. Он говорит, что плева бывает четырех форм, одна очень растяжимая, боль и кровь при первом сношении необязательны.

– До чего ты дошел – советоваться про меня с гинекологом! Псих!

– Я бы предпочел свести тебя к гипнотизеру и задать один-единственный вопрос. Ты знаешь, какой. Или детектор лжи. Выбирай.

– Еще чего! Гипнозу я не очень поддаюсь, а с детектором лжи возможны ошибки.

– Отказываешься?

– Зачем? Я сама про себя всё знаю.

– Зато я не знаю.

– Не могу тебе ничем помочь.

– Не хочешь! Распорядиться своей жизнью – это покончить с жизнью. Лично я опоздал с самоубийством. 

– Я не говорила «распорядиться». Другое слово.

– Ты пользуешься моей глухотой. На правое ухо, – напоминает он, потому что я путаю и часто раздражаюсь: «Какая разница, с какой стороны я сижу!» – Или это была слуховая галлюцинация? Ладно «жизнью». Что это меняет? У тебя нет моральной реакции на собственный аморализм. Никакой! Предательство хуже измены, а хуже предательства – ложь. Даже если это ложь во спасение. Монтень считал ложь самым гнусным пороком.

– Мало ли что считал твой Монтень? Он, что, истина в последней инстанции? Не дави на меня авторитетами. А про тело я ничего не говорила.

– Пусть так: не говорила. Но проговорилась. Весь смысл в проговорах. A guilty mind betrays itself. По-нашему, на воре шапка горит. Ты права, проговорившись: нельзя любить платонически, виртуально, метафизически, – настаивает он. – Тело – это то, чем любят. Ладно мне, но не лги хоть самой себе.

Ложь – подпитка если не счастья, которого все равно нет, то любви, которая то ли есть, то ли нет, кто ее знает. Чтобы это были только физические импульсы и порывы? Или тайные сигналы души? А где она распложена, эта душа? Кто ее видел? Чем я любила в юности, когда меня всю трясло от желания? Тело, оно вот, его можно видеть, трогать, причинять ему боль или услаждать. Все остальное – метафизика. Я сказала «тело», мое тело – не его собственность, какое ему дело, кто в нем еще побывал помимо него, но до конца буду стоять, что сказала «жизнь». Что было бы, если бы люди говорили друг другу одну правду? Подумать страшно.

Вечер испорчен, мы возвращаемся в мотель с шикарным видом на океан и молча укладываемся спиной к спине в огромной двуспальной кровати, где только и заниматься, что сексом. Мы оба любим это делать не дома, а в новых местах, прерывая семейную рутину. Я все еще надеюсь, что он повернется ко мне и начнет ласкать, а я ему откажу, но он будет со свойственным ему упрямством настаивать. Не нытьем, так катаньем. Как говорят китайцы в английском переводе, хоть это и про изнасилование: relax and enjoy. В конце концов, я ему всегда уступаю и, если даже нет оргазма, все равно хорошо. А что мне остается? Всегда любила секс. Сам по себе. Да, похотлива, хоть и всячески отрицаю, когда он говорит, что дня не могу прожить без секса. Ему бы всё обсказывать словами!

И еще он любит после таких скандалов целовать и облизывать меня там. Пусть даже в качестве проверки – думает, что я бы отказала, если бы там был кто-нибудь еще, а мне чтó – полный улет. Жду с полчаса, наверное, вспоминаю девичьи забавы и перехожу на самообслугу – это при живом-то муже! Слегка мастурбирую – так и засыпаю с рукой между ног. Наутро – он жаворонок, всегда встает раньше, но обычно ждет меня – его уже нет, и я брожу по пляжу одна – в лес, в дюны не тянет. Снимаю сандалии, волны набегают и лижут мои ступни. А то океан набрасывается как зверь, и окатывает все тело, если не успеваю отбежать. Страшно и хорошо. Возвращаюсь в мотель вся мокрая и соленая. Он любит слизывать с меня соль. Под душ или оставить до его прихода – не навсегда же мы рассорились. Как он все-таки нелеп в своих подозрениях всех и каждого – путем тыка. Кого он любит – меня нынешнюю или меня прежнюю?

Столько лет прошло: накрылась империя, где мы жили, и теперь это разные,  даже враждебные страны: Россия, откуда мы тогда прилетели, и Грузия, где все это произошло и которую он с тех пор люто ненавидит и взял сторону Кремля в войне между этими странами. В отличие от меня: я соблюдаю нейтралитет. И какая это война – так, дворовая разборка. А что, собственно, там произошло, когда мы там были? Этого он не знает – потому и мучается. Теперь мы и вовсе в третьей стране на ПМЖ, натурализованные ее граждане, и время, помноженное на пространство, – это смерть, да и лет мне уже не так мало, чтобы с юношеской страстью и болью, как это делает он, переживать тамошнее – тогдашнее! – приключение, которое то ли было, то ли нет.

А что было? В том-то и дело, что мы оба оказались в экстремальной ситуации, где «было – не было» особой роли не играет. Это его и напрягает теперь. Было – не было, в любом случае он чувствует теперь себя униженным, а главное – преданным, без разницы, была ли у меня с Нодаром физическая связь. Увы, никаких прививок привыкания, никакого возрастного иммунитета от ревности нет, и на него время от времени находят ее застарелые приступы. Кто меня за язык тянул? Уж лучше бы тот грузинский эпизод так бы и остался случайным стечением обстоятельств, как он всегда считал. Когда я ляпнула о своей влюбленности в Нодара, он почувствовал себя Дон Кихотом, который прозрел перед смертью, и ему явилась истина. Точнее, мелькнула, задев его своим крылом, говорит он. Лучше бы я призналась ему в измене, в которой он сомневается – не сомневается, но услышать от любимой женщины, что она ему изменяла, было бы ему не только в горе, но и в сласть: чистый мазохист! А начать, как в том детском стишке: «Правда, было как-то раз, но я же не нарочно...» Что ему хуже – рассказать все или ничего не рассказывать? Не знаю. Тут у меня и прилипает язык к гортани: если это когда и случилось, то я сама считала измену – ну не преступлением, так проступком или нехорошим поступком лично против него, да и не в моем стиле, но, будучи с детства малодушной и вривой (он прав), предпочитаю помалкивать. Пока что. Как это говорится? Раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно опоздать. Или неосознанный девичий флирт – это и есть похоть: когда женщина моего типа сама не знает, чего хочет, но добивается всеми силами? 

Не то чтобы нимфоманка, но и не фригидка, без секса долго не могу, его регулярные вливания мне любы и ненавижу кондомы, с помощью которых, он считает, человек пытается перехитрить Бога: превратить акт зачатия в искусство ради искусства – в чистое, беспримесное, неутилитарное наслаждение. В этом плюс супружеского секса, но есть и минусы – прежде всего привычка. И когда он в неистовом и коротком соитии кончает раньше меня, остаюсь неудовлетворенной и недовольной, настроение испорчено на весь день, нервы так и гудят. До оргазма меня надо еще довести, и он немного владеет искусством тантризма, смотрит на часы и думает о чем-то постороннем, пока я не кончу, и он одновременно со мной, перестав отвлекаться, но иногда не выдерживает, на него накатывает волна невыносимого вдохновения, и он выплескивает в меня фонтан малофейки, а я продолжаю беспомощно двигать бедрами, но он, испустив мучительный, предсмертный крик, застывает на мне как труп, и – жалкое оправдание – шепчет мне: «Ты меня не догоняешь» или «Я кончился, а ты жива». Что-нибудь в этом роде – каждый раз новое. А я – ему: «Отдышись сначала». Но он уже отвалил: умер малой смертью. Рассмешить он меня еще может, а уестествить, ублажить – все реже и реже. Его сексуальная кривая не совпадает с моей, а его кульминация только еще больше возбуждает. Вот именно: не удовлетворяет, а только возбуждает. Я лежу с открытыми глазами рядом с его трупом и хочу еще – только бы не отгадал мои мысли. Иду подмыться и сама себя доуестествляю. Какие у меня оргазмы были в детстве, когда мастурбировала, до потери сознания, никакой партнер не нужен, а оказалось – нужен. Вот он и подвернулся: нужный человек в нужное время в нужном месте. Мог оказаться другой – дело случая. Я не выбирала.   

Может, физиологически мы не подходим друг к другу, коли ему приходится прибегать к разным ухищрениям-отвлечениям? Однажды, когда мы расстались – он уехал с сыном, который, он считает, мог быть и не его сыном, в Коктебель – я послала ему полное тоски письмо: «Хочу тебя как простая баба». А если я просто хотела – не его, а кого угодно? 

Именно в тот его отъезд, истомившись, я позвонила его другу и нашему соседу, окно в окно, и спросила значение какого-то иностранного слова, которое тот не мог знать по определению, будучи писателем-самородком, но звонок понял по-своему, а, может, и правильно, что я ему делаю авансы, и отшил: по их восточным правилам, а он кавказской национальности, дружба превыше всего. И зачем я об этом рассказала мужу? Чтобы упредить друга-соседа? Но тот благородно помалкивал – соседские отношения как ни в чем не бывало. 

– И кому еще из моих друзей ты предлагалась в мое отсутствие?

Одного – самого известного, на котором бабец буквально висли – муж почти не подозревал, хотя я точно в него втрескалась, но он, как и кавказец, тоже предпочитал не связываться с женами знакомых, тем более, его подруга изменила ему с его другом – мénage à trois, трагедия, известная из его поэзии, ее болевая точка и его bêtenoire, иде-фикс. Так ли уж он был стоек? А роль случайности в нашей жизни, тем более, сексуальной? Ладно, замнем для ясности.

Эта моя история – или истории? – вообще полна умолчаний. А что мне остается? Лучше оставить вопрос, чем поставить точку. Еще лучше – отточие. Незнание лучше знания. Американская поговорка: то, чего не знаю, мне не повредит. А кто сказал: я знаю, что я ничего не знаю? Пусть лучше хнычет и дергается, как трясогузка, чем кончает с собой, не дай бог!

Он до сих пор неутомимый марафонец, мне его легко возбудить, да и возбуждать не надо:

– Ты принимаешь виагру? – искренне спрашиваю его, когда он всаживает в меня с юношеской страстью.

– С ума сошла? Когда ты рядом, мне никакая виагра не нужна. Ты – моя виагра. 

– Сколько тебе лет? 

– Я – Вечный жид, – намек на его семитскую ненасытность.    

Неистребимое семя! Даже жаль, что у нас только один сын. 

А моя гиперсексуальность всегда выражалась опосредованно, сублимированно – я оттягивалась на том, что называла «влюбленностью», вкладывая в это слово сугубо платонический смысл. Это я так считала, он – нет. Как знать? Да, моя влюбчивость делает его весьма уязвимым. Всё, однако, куда серьезней, чем он может представить. У него воображения не хватит. Он до сих пор не может привыкнуть, что я ноги нараспашку и впускаю его в себя. Тем более, – другого: у него крыша поедет. Может, из-за этого удивления его любовь ко мне? Говорит, что умрет со стоячим, представляя, как у меня расставлены ноги все равно перед кем.       

Говорит, что лучше бы я призналась ему в измене, чем в своей влюбленности в Нодара, который, пользуясь оставшейся у него после кромешного карьерного краха властью – точнее, ее инерцией – проявлял по отношению к нам чудеса гостеприимства. Благодаря соцреалистическим пьесам его и взяли в грузинский ЦК – сначала зав. отделом, а потом секретарем по идеологии. Но это было уже в прошлом – мы застали его в период свободного падения с вершин власти все ниже и ниже.

Поскользнулся он на одной-единственной фразе, которую вставил в московскую речь своего шефа, грузинского сатрапа Эдуарда Шеварднадзе: солнце для Грузии восходит теперь не с Востока, а с Запада. Это надо же до такого додуматься! Муж прав: в своем советском низкопоклонстве Нодар дошел до непристойности. Гордые соплеменники запрезиралиНодара за лизоблюдство перед Москвой, для многих он стал нерукопожатным, он стремительно катился вниз по должностной лестнице, его взашей погнали из ЦК Грузии, и он был брошен в Союз писателей, где в наш приезд занимал пост оргсекретаря. Забегая вперед, это был не конец его служебного падения. Перед нашим отвалом в Штаты он был уже редактором русскоязычника «Литературная Грузия», рудимента советской империи – когда-то журнал славился первыми, после долгого перерыва публикациями Мандельштама и Пастернака (повод – оригинальные стихи вместе с переводами на грузинский), а при Нодаре окончательно захирел: муж считает – по причине его бездарности, а я думаю, из-за наступившей в Москве гласности, когда нужда в подобных провинциальных изданиях сама собой отпала: пастернаки и мандельштамы вовсю печатались в столице. Вот тут-то Нодар и ухитрился прославиться – точнее, ославиться – последний раз, написав в своем журнале фразу «Всего нашего столетия не хватит, чтобы оценить значение Сталина», за что его и прозвали «Эверест сталинизма». Вот, вспомнила: это он был инициатором нашей поездки в Гори, на родину Сталина, где под стеклянным колпаком стоял ветхий домик вождя всех народов.  

А удар с Нодаром случился после изгнания из ЦК, и он еле выкарабкался, припадал к земле и волочил ногу, и мне его было очень жаль. Чтобы я влюбилась в него по университетской аналогии? Последними крохами былого авторитета Нодар пользовался, чтобы принять нас по-царски. Не он один: Грузия известна своим радушием, застольем, хлебосольством, а муж считал – показухой. Тем более, он прилетел, чтобы написать пару текстов для центральной прессы. Фактически, приехал один, а я при нем – бесплатное приложение. Прихватил меня, чтобы не скучала в Москве и чтобы поразвлечь. Была ли у него дополнительная мысль держать меня при себе на поводке и чтобы ни с кем не путалась в столице, потому что не очень мне доверял, а одиночество, когда волной накрывало, я, в самом деле, переносила плохо? Если так, дал маху.

– В каком смысле – влюблена? Хотела потрахаться с ним?

– Дурак! Не умный, а глупый дурак! Ты не понимаешь, что такое влюбленность! Никакого отношения к сексу! Какие у тебя грязные и гнусные мысли. Какое ты имеешь право переносить их в мое прошлое? Зачем ты уродуешь мою юность?

– Какая юность! Тебе было уже двадцать шесть, когда мы прилетели в Тбилиси.

– Все равно! Влюбленность – это романтическое чувство.

– Как у Наташи Ростовой к Анатолию Курагину, да? Бога ради! Если я влюблен, у меня стоит: ванька-встанька. А у тебя – мокро в промежности. Мокрощелка.

– Неправда!

– Правда. Мы так устроены: у меня встает, у тебя течет. Вся разница.

– Это у тебя течет!

– У меня – после.

– И до. У тебя член слезу пускает, когда пару минут стоит без дела. Очень плаксивый, слезоточивый у тебя пенис.

– Чтобы легче в тебя войти. Чтобы обоим было комфортно. Всё предусмотрено. Хвала Богу.

– Так при чем здесь тогда я, если природа?

– Это зависит.

– Это у тебя зависит. Не сотвори себе кумира из своего члена. «I love my penis», как у этого поп-рокиста, как его...

– Робби Уильямс. Если я делаю культ, то из твоей вульвы, а для тебя она – вожатый. Вот я и говорю «голова». Синоним.

– А как же тот мальчик в ванной, который показывает на свои гениталии и спрашивает: «Мама, это мои мозги?» 

– «Пока еще нет, сынок», – заканчивает он. – То, что ты называешь влюбленностью, есть похоть. Ладно, физическое влечение. Вожделение. Любострастие. Если не мысленно, так подсознательно ты примеривала минжу к тому, в кого была влюблена. Поражаюсь твоей небрезгливости. Влюбленность! Я слизывал там корочку с твоих трусов, забыла? А твое междуножье звал «междуречьем»? Это ты все позабыла, а не я.

Это его семейный арго – он боготворит меня всю, с головы до ног, а моя вагина, да, была святыней для него. Даже после того, как он решился всунуть свой многострадальный член в мое многострадальное лоно. До сих пор.

– Я все помню и благодарна тебе за все. После того, как отец, напившись и самоутверждаясь, размахивал перед нами с мамой своим фаллом, я возненавидела ваши члены. Если бы не ты, я бы, наверное, стала лесбиянкой.

– Еще не поздно! И не строй из себя невинность! А твоя членофобия не превратилась случаем в членоманию?

Мания, не мания, но дышу неровно. Даже в балете, не отрываясь, гляжу на то, что у танцора выпячивается спереди, а он меня успокаивает, что они специально подкладывают для таких вот нимфоманочек, как я, хотя на самом деле, чтобы не поранить драгоценное свое хозяйство во время шоу. А уж в кино с мягким порно пялюсь на мужские причиндалы, паче в зале темно. Да и когда светло, задерживаюсь около мужской обнаженки на вернисаже, делая вид, что оглядываю всю фигуру, но не могу оторваться от детородного органа. Микеланджелов Давид меня с юности завораживал – понятно, чем. Да, благодаря мужу, перестала испытывать священный ужас перед фаллосом, в который превращается эрегированный пенис, но вспоминаю теперь голого отца, которого больше всего ненавидела за его огромный хер, которым он угрожал мне, со странным, смешанным чувством. Отец был красив, член синий, красный, ужасный, но стыдно сказать: само воспоминание возбуждает.

– Что ты порешь! – кричу я, сама не своя от стыда. 

– А то, что слышишь! Зачем ты мне все это талдычишь про большие пенисы – все равно у кого: у балеруна, у киноактера, у твоего отца или твоего сына?

– Ты еще к сыну будешь ревновать!

– Это не ревность, а брезгливость к твоему свихнутому на членах сознанию. Да, ревную – к твоему отцу. Даже если тебя не касался, он – твой первый мужчина: ты вышла из его семени. И к сыну ревную, потому что он при любом удобном случае предстает перед тобой голым, а ты любуешься его членом и рассказываешь мне о своих впечатлениях.

– При чем здесь я, если он эксгибиционист?

– С тобой. Почему-то со мной трусов не снимает. Могла бы хоть отвернуться.

– У тебя, что комплекс неполноценности по отношению к собственному сыну? Он же тебя всегда любил больше, чем меня. Как он обцеловывал твою фотографию, когда ты уезжал. Нет, ты совсем спятил.   

– Это ты спятила на генитальной почве. Мог ли я предположить такое? То, что для меня свято, зудит, как оспа, и источает влагу не только для меня, а для любого встречного – поперечного? Твоя влюбленность – это зуд и течка известно откуда. Все остальное – надстройка, вымысел и художество, Песнь песней и Ромео с Джульеттой. Какой же надо быть ханжой, чтобы похоть называть влюбленностью!  А похотливее тебя бабы не встречал – не в упрек тебе буде сказано. Нормалек. Иное дело моральная чистоплотность – как можно было предлагаться моим приятелям?

– А где мне других мужиков взять? – молчу я.

– Да никому я не предлагалась! – говорю. 

– Предлагалась. И тогда уже все зависело не от тебя, а от того, кому ты предлагалась: принять предложение или нет. В тебе удивительное сочетание бесстыдства и ханжества.

– Ни того, ни другого. 

– А в Грузии и вовсе стала отвязной.

– С какого такого перепугу?

Разговор глухонемых – вопрос на вопрос:

– Почему ты раньше не говорила, что была в него влюблена? – вертает он к Нодару, который давным-давно у себя в Грузии в могиле.

– Так это же временно.

– А что не временно?

Мой обычный аргумент:   

– Сейчас-то что? – и чувствую, что опять сказала что-то не то и тороплюсь утишить его подозрения.

– Почему ты не даешь прошлому умереть?

– Помнишь фильм Хичкока про меня? «39 ступенек»?

Делаю большие глаза:

– Ты – 39 ступенек?

– Я – Mr. Memory. Если умрет прошлое, умру и я.    

Нет, у нас совершенно разные понятия о времени. Для меня прошлое мертвее мертвого, а для него любое, самое далекое – неуничтожимо и актуально.

Вчера для него – это сегодня. Прошлое как настоящее. Говорит, что человек умирает, а его прошлое живет: «Прошлое переживет нас – куда ему деться? Не с нами же в могилу. Там для него и места нет. Тесно». Как так? Прошлое сильнее смерти? Что он всё так переживает, хотя кардиолог предупреждал, зная его необузданную натуру: никаких стрессов! Опять я во всем виновата!

– За кого ты меня принимаешь? Что я курва какая-то?  

– Нет, конечно, курвой тебя никак не назовешь. Но ты моложавая, интеллигентная, образованная, талантливая и красивая – красивая навсегда! – хоть и безвольная женщина, увлекающаяся, влюбчивая – не так чтобы без памяти, но при частом и тесном общении, как с Нодаром в Грузии, довольно сильно и даже до ослепления. Не очень соображая, кто есть предмет твоего обожания. Надо же, как на подбор: отпетые карьеристы, которые маскируют свои служебные амбиции под нечто совершенно противоположное. Одному богу известно, почему тебе везет именно на таких типов. Один говнистее другого.     

Да, было дело: старшеклашкой воздыхала по учителю, само собой, литературы, он нашу же школу кончал, но на десять лет раньше, а потом институт, армия, снова институт, по окончании которого его и распределили к нам. Я училась тогда в восьмом, самый раз для таких вот учителей – нет, не литературы, а жизни. Девчонкой была, откуда мне знать, что он за человек, хотя постепенно стало доходить, что он вешает всем нам романтическую лапшу на уши, ребята размечтались и испоганили себе жизнь, подав заявления во всякие там гуманитарные заведения с их непотизмом и кумовством, куда их, понятно, не приняли, хотя по наклонностям были технари не без способностей. Да, бес и совратитель. Но что-то в нем все-таки было. На уроки литературы приносил пластинки с Рихтером и Обуховой, диапозитивы с картин Левитана, читал нам Фета и Мандельштама, которые ни в какую школьную программу, понятно, не входили. Да, меня с ним что-то связывало – я была его лучшей ученицей, он читал мои сочинения всему классу вслух, а об одном шепнул мне на переменке: «Это лично мне», воспринимая как признание в любви, каковым оно, наверное, и было, не помню. Правда, меня несколько обескуражило, что он, будучи членом педсовета, не добивался для меня золотой медали, которую я заслужила, тогда как влюбленный в меня одноклассник (где он сейчас?) нажал на своего отца-полковника, а отец, нацепив на грудь ордена и медали, отправился в гороно качать права для незнакомой ему девчонки, из одного только чувства справедливости – и таки выкачал для меня медаль, а я за ней даже не пришла, потому что была после школы в полном раздрызге: как дальше жить? Представить не могла. Без школы, без всего этого романтического флера, без моего ВГ, как мы его называли одними инициалами. Как и многие влюбленные, я была уверена, что он отвечает мне взаимностью. А как иначе? А потом выяснилось, что в армии его развратили – «лучше нет влагалища, чем очко товарища»: каким бы не была на самом деле моя школьная влюбленность, ей по любому суждено было остаться платонической. Выручил университет, где я сразу же втюрилась в преподавателя французского, а он – в меня. Какое мне было дело до того, что он парторг всего МГУ? Любовь зла. Влюбленность – того хуже.

Хотя неправда – козлом не был, даже монографию о Роллане издал, дружил с его русской женой. А посмертно, увы, остался как переводчик второразрядных французских детективов в период гласности, когда его из университета турнули. И ногу приволакивал точь-в-точь, как Нодар: вернулся с войны подранком – осколок изуродовал стопу. Кирзятников тогда принимали в любой вуз без никаких экзаменов, тем более партийных. Говорил, что учился в университете до войны, а на войну пошел добровольцем со второго курса, но мой умный-глупый дурак считал почему-то, что это self-myth. Как-то – я уже была замужем – позвонил, долго говорил с мужем, какие-то были у них общие литературные интересы, но я до сих пор уверена, что звонил мне, а позвать постеснялся: застенчивый. Не на того напал, вот и выкручивался полчаса. Дальше взглядов, разговоров и касаний у нас не пошло – у профессора как раз перед этим была история со студенткой, которая забеременела от него, сделала аборт, а потом повесилась: скандал замяли, в университете его оставили, но с парторгов сняли. Об этом только и речи тогда было, само собой, я оправдывала моего «роллановеда», тем более, его жена, средней руки, то есть никакая, поэтесса, была калекой, это был фронтовой брак, а теперь он за ней честно ухаживал, но вряд ли был физически близок. «Откуда ты знаешь?» – спрашивает меня муж. «Все это знали. Он был тогда притчей во языцех». А не будь этой истории со студенткой-самоубийцей, он был бы со мной посмелее? А я? Не знаю. Между нами лежал труп той несчастной идиотки. 

А мой глупый-преглупый дурак всё помнит и мне припоминает. Как будто у него своей жизни нет – вот он и живет моей. Его реакция на мою девичью и пост-девичью жизнь простейшая: как ты могла?

– Как ты могла трахаться с кем-то еще, кроме меня? – так и не срывается у него с языка, а я держу его в неведенье, и он не знает, моя ему измена – реальная или воображаемая? Он ничего точно не знает, зато фантазирует вовсю. Его дело.   

– А как я могла трахаться с тобой? – держу я наготове ответ на незаданный вопрос.

А другой – тоже молчаливый ответ:

– А как я могла трахаться только с тобой?

– Нет, скажи все-таки, какое к тебе отношение имеют мои приятели? – нудит он. – Одна только надежда, что у них мораль выше, чем твоя. Как один тебя развернул спиной к дверям и выгнал из дома: «Дождись возвращения своего мужика».

– Утрируешь. Я и не была у него, а только позвонила по телефону. Окно в окно, он ходил, как затравленный зверь. Вот и пожалела его. При чем здесь секс?

– Нет, ты подумай, какое у него с тех пор о тебе представление!

– Он всё понимает на свой манер. Как он за женой гонялся с ножом по всей квартире из ревности. Еще хорошо, ей удалось выбежать на лестницу, и она четыре дня пряталась у верхних соседей.

– Ты хочешь сказать, что остальных тебе удалось уболтать? Не преувеличивай своих женских чар, милочка. Тем более, на исходе.

– Грубо. Ты тоже не первой свежести. И выглядишь старее меня. Тебе изменить не грех, а благо, – смеюсь я, чтобы разрядить обстановку.

– Грех не случается, а совершается, – говорит он загадочно.

– В чем разница?

– Для особо одаренных: грех – не случайность, а свершение. Пока не станет привычкой. 

– Как так? – все равно не понимаю я.

– Кроме меня, тебя никто не любил, а если хотел, то только трахнуть, без никаких обязательств на будущее. От тебя исходили флюиды похоти. Вот мужики и шли как кобели на запах сучки во время течки. Вот что такое твоя влюбленность. Течка, – говорит он с надрывом.

            – Ну и примитивный же ты!

– Нет сил терпеть – иди на улицу и сними клиента, а моих друзей не тронь, – распаляется он. – Сказать правду? У тебя комплекс моей неполноценности, а потому ревную только тех, талантливее меня, а один и вовсе гений. Ты знаешь, о ком я. Хотя каждый из нас мнит себя гением, путая вдохновение с талантом, но по гамбургскому счету гений среди нас был один. Непризнанный общепризнанный гений. Его тогда у нас не печатали, а он выпрямлялся благодаря давлению на него.

– К нему ты тоже ревнуешь?

– А ты как думала? Хотя он не из таких.

– Ты так думаешь?

– Дядя самых честных правил. В смысле с женами друзей – ни-ни.

Хотя не могу сказать, что тот был у мужа совсем уж вне подозрений. Это была ревность впрок, как у Отелло к Кассио. Не пойму, он меня, что ли, сам подначивал, провоцировал, подталкивал, подсказывал?

А спустя полгода, наверное, незадолго до отвала того за бугор, говорит мне:

– А наш гений один раз промахнулся и теперь сам жалеет. Моральный дискомфорт.

– О чем ты?

– Нарушил седьмую заповедь.

Делаю большие глаза, будто ничего не понимаю.

– Ну, ты даешь! Ладно бы остальные, но именно эту тебе надо знать наизусть. Как раз о промискуитете: не любодействуй! Одно ему оправдание – она сама уложила его в койку. У него от женщин отбоя нет.

– И ты знаешь, с кем?

– А что это тебя так разволновало? Ревнуешь? – ловит он меня.

– Ну, он мне весь интересен. Как и тебе. Сам говорил, что влюблен в него.

– Мы оба влюблены. От него исходит эманация гения. Аура. В него нельзя не влюбиться. Тебе интересно, с кем он один-единственный раз пошел против собственных правил, не говоря о библейских?

– А тебе откуда это известно?

Горячо. Почему его так тревожат мои гостеприимно распахнутые ляжки? А как иначе?

– От него и знаю. Как-то прилюдно, хоть и в узкой компании, на одном мальчишнике, каялся, когда зашел разговор на эту вечно горячую мужскую тему.  Говорит, с женой какого-то приятеля-музыканта. Хорошо, что я не музыкант: медведь на ухо. Если только это не иероглиф. Кто его знает? Лучше бы он этого не говорил. Вокруг женатики, всем стало как-то не по себе – при его успехе у баб, ему бы каждая дала. Вот ты, например? – смотрит на меня вопросительно то ли с подозрением.

– При чем здесь я?

– И тут вдруг, ни с того ни с сего, про общую знакомую имярек, которая, как и ты, витает в эмпиреях, мечтательно-цинично: «Хорошо бы ее поиметь». – «А я ее как-то отъюзал», – говорит один из нас. Не я, сама понимаешь.  – «Ну и как?» – спрашивает гений. – «Ничего особенного. Как прекрасен дальний зáмок – приближаться нету смысла». – «Живописен дальний зáмок приближаться толку нету», – раздраженно поправил его гений, но я так и не понял, на что он раздражен – на неточность цитаты или на то, что недотрога оказалась дотрогой? Да еще дала его литературному сопернику, хотя какой он ему соперник? Зато того повсюду печатали, а гения – ни-ни. 

– Какие вы циники! – искренне ужасаюсь я. – И предатели. Ничего святого. Скоро дойдете до того, что будете шантажировать женщин, с которыми переспали. 

– В любом случае, мой комплекс неполноценности – не мужской, а эстетический. Окружен людьми более одаренными, чем я. Зависти – ни в одном глазу. Но видел себя твоими глазами – как ты сравниваешь меня с моими друзьями. Не в мою пользу. Я об этом как-то сказал Довлатову, а Сережа у меня спёр: у моей жены комплекс моей неполноценности. 

– Боюсь, я для тебя – предмет художественного исследования. Вот ты и строчишь свою ревнивую прозу, заставляя меня играть женские роли.

– Ты подходишь под любую! Не только в моих книгах, но и в чужих – книгах, фильмах, спектаклях. Всех героинь примериваю на тебя. По аналогии. 

– Как мне надоела вся эта хренотень. Хочу быть самой собой.

– То, что невозможно изменить, нужно хотя бы описать. А ты напиши свою прозу – только всё, как есть!

Что я сейчас и делаю. Чтобы тайное стало явным. Хотя бы на бумаге.

– Представь, что в параллель «Былому и думам» своего мужа, Наталья Александровна написала свои воспоминания об измене ему с Георгом Гервегом. Эдакий гендерный перевертыш. Сделай то, что не сделала она. И дай почитать.

– Еще чего! Даже если напишу, почитать ни за что – никому.

– Я сам напишу. Вместо тебя и от твоего имени. И подзаголовок уже есть: «Сцены семейной жизни». Или еще лучше: «Женский рассказ на фоне мужской ревности».  Можно и короче: «Гендерный перевертыш». 

– Ты повторяешь ошибку всех ревнивцев, – говорю я. – Бессмысленно делиться ревностью с объектом ревности. Все равно, что еврею шпрехать об антисемитизме с антисемитом.  

– Это звучит как признание.

– В антисемитизме? – смеюсь я. – Чурбан! Это твое свойство – чурбанизм. Меняй фамилию на «Чурбанов». Глухой и слепой. Так и не понял, что влюбленность – платоническое, духовное чувство, когда хочется обнять весь мир.  

– А вешалась на шею любому.

– Пошляк!

– Что пошлого я сказал? Было бы неестественно, если бы ты тогда об этом не думала? С утра до вечера и особенно с вечера до утра.

– С вечера до утра я сплю. В отличие от тебя, у меня нет бессонницы.

– А когда засыпаешь? Когда просыпаешься среди ночи и ко мне льнешь? По утрам? Сама говорила, что лучший секс – утренний, в полусне. А тут рядом оказался такой отборный самец, а ты в самом соку – созрела для любви. По статистике, дефлорация происходит от пятнадцати до девятнадцати лет, а тебе было двадцать, когда ты отбыла в Питер. Как тебе удалось до такого преклонного девичьего возраста доносить свою плеву?

– С трудом, – говорю правду. –- Задержалась чуток. Перестарок. У меня всё было с задержкой, первая менструация только в семнадцать, меня от физкультуры даже не освобождали, а все в классе кровоточили уже во всю и меня дразнили, что я недоразвитая.

– К тому времени месячные у тебя уже были – с тобой невозможно было общаться в те дни. До сих пор в критические дни к тебе не подойти – фурия.

– Ты забыл, как однажды меня назвал? Менструальной сукой.

– Ты меня достала. Камень могла вывести из себя. Но все равно – бога ради прости. Моя вина. Здесь все ясно как божий день, а вот с твоим петербургским приключением темно, как в космосе. В Питер ты отправилась, готовая к подвигу любви без разницы, с кем. Ты была подготовлена к первому соитию и мной, и природой. Вот твой Сашок и пошел на опережение. Уж он-то знал, как подойти к таким целочкам, как ты! Говорил он тебе «Мы любим друг друга»? Сама мне написала. «Ты хочешь того же, что я». Разве не так? 

– Так это же он – мне, а не я – ему!

– А неделя молчания. Ни строчки!

– Я тебе уже все написала. Всё, как есть. Как было.

– Вот именно. На пределе искренности. То письмо и есть закамуфлированное признание в грехе. Как я тогда не врубился! Оно всё состоит из девичьих эвфемизмов. Точнее – бывшей девицы. Как в том стишке :

                                    Не грусти, что мы сохнем, старик,

                                    Мир становится сочным и дерзким,

                                    Всюду слышится девичий крик,

                                    Через миг становящийся женским.

            – Не шедевр!

            – Зато в самую точку. Вот ты и писала тогда, по принципу «черного и белого не называть». Не сообщать же прямо, что вы перешли заветную черту, и девичий крик стал женским. Не твой стиль. И ты была в полном праве – это высшая страсть, никакого удержу, почему ты должна упускать свой шанс? Но я должен знать. Муж я тебе или не муж? Договаривай, наконец, до конца! И почему ты вдруг перестала писáть?

– А что писать? Я же уехала раньше времени. Жизни от него не было. Хотела написать, но я приехала бы раньше письма.  

– А когда вернулась, не пожелала со мной встретиться. Он был прав – вы хотели друг друга.

– Это не значит, что до этого дошло!

– Вот ты снова прокололась! И захлопнулась.

– Да не дергайся ты! И не цепляйся к словам. Есть разница. Ты придаешь смутным желаниям значение свершившегося факта. Секс у тебя пунктик, ты на нем малость сдвинут по фазе...

– Не малость.

– Вот именно! А ревность превратилась в манию, культ девственности, как у первобытных племен, хотя целибат в наше время – не актуальный драйв. Ты даже сына заразил своей дурацкой ревностью, он хочет развестись с женой, а было не было – все равно: он просто начитался твоей ревнивой прозы – вот и слетел с катушек. 

– Еще вопрос, кто кого заразил. Странным образом у нас это совпало. На всякий случай, сбросил ему эсэмэску, что вся моя ревнивая художка – плод воображения, а тебе верю на все сто. Пусть это и не так. А что если наоборот? Его ревность отбрасывает обратный свет на мое ретро, на застарелую и хроническую ревность, бередит старую рану, и я переживаю его ревность как свою собственную? Ты даже не представляешь, как унизительна ревность, все эти спазмы сомнений. Зачем ты проговорилась вдруг о своей влюбленности в Нодара – по твоим словам, платонической, но откуда мне теперь знать, что на самом деле? И всё за моей спиной. Помнишь у Шекспира, доверчивость расчищает дорогу заговору? Это не про Юлия Цезаря, а про меня. То, что я счел тогда за случайное стечение обстоятельств, был заговор, и чувствую себя теперь униженным, оскорбленным и преданным, а что между вами было – мне до фени. Что измена, ложь, фуфло, кидалово по сравнению с предательством? Ты меня дико подвела.

– Ну, уж дико, – думаю я. – То, что ему неизвестно, не существует. И почему, почему, почему я должна ему всё выкладывать? Нет таких правил.  

– Чем это я тебя подвела? – говорю.

– Сама знаешь. Я – не единственный твой хрен. И ты знаешь, что я это знаю.

– Пытаешься меня загипнотизировать? Зря стараешься – у меня иммунитет к гипнозу, сам знаешь.

– Весь вопрос, трахалась ты с имярек до или после?

– А что бы ты предпочел? – не выдерживаю я. – Измену или предтечу?

– Измену.

– Ты это сказал!

Почему предшественник сводит его с ума больше, чем любовник? Знаю, знаю, но молчок.

– Что угодно – только не ложь, – идет он на попятную.

– Даже правдивая ложь?

– Это что еще за оксюморон?

Знаю, но молчу.

– Любая ложь – паутина. Сколько лет я уже в ней бьюсь! Нет, не паутина а пучина.

– Я не виновата, что ты сбрендил – креза на почве ревности.

– Мавр не ревнив. Мавр – доверчив, – который раз цитирует Пушкина про Отелло. – Я – жук-рогач. Чувствую себя рогоносцем, сочувствую всем остальным рогоносцам – от Отелло и Каренина до Свана и Блюма. На стороне бедного Генриха Восьмого в его конфликтах с женами, пусть некоторых он казнил, а что ему оставалось, если они его надували, изменяя еще до замужества – король он или не король? Сочувствую орогаченному Пушкину, но и тьме орогаченных им самим мужей. Рогачи всех стран, соединяйтесь!

– Ты все опрокидываешь на себя – эготическая мужская логика! – взрываюсь я. – А как же женщина? Мое тело – это мое тело, у меня суверенитет на мое тело, что хочу, то с ним и сделаю, тебе нет до этого никакого дела! Помнишь фильм Годара «Vivre sa vie»? Теоретически, понимаешь, теоретически я отстаиваю независимость моего тела от тебя, собственник с неуемным сексуальным аппетитом!

– Да, не хочу делить твое тело с другими. Помимо прочего, негигиенично.

– Вот-вот! Тебя бесит не то, что я распоряжаюсь моим телом, как мне вздумается, а одной только малой его частью у меня между ног!

– Ну, не такой уж малой – не преуменьшай.

– Никто не жаловался!

– Снова проговорилась!

Поправимо – выкручусь:

– Тебе назло. Тебя тоже устраивает.

– Нельзя быть собственником вульвы, которая сама себе не хозяйка.

– То, что ты говоришь, – непотребство.  

– Ну и ханжа ты! Тебе бы один гламур и шоколад. Я имел в виду не только величину, но и значение. Для тебя.

– Если кто в меня влюблялся, целовал, трогал, даже тискал – тебя не колышет. И стоишь на страже не моего тела, а у его входа. Цербер! Мир у тебя сузился до половой щели.

– Твоей.

– Но ты же сам иногда пользовался другими.

– Чтобы излить избыток спермы. А сейчас жалею. Потому что лишил себя морального права предъявлять тебе претензии, коли сам блудил. Одно оправдание – это всё кратковременные командировочные романы.

– Вот именно – в отсутствие друг друга. Спокойно! Это только в качестве допущения.

– Я тебе во всем честно признавался. Мимолетные, случайные, единичные связи в твое отсутствие. Сплошь одноразовки.

– И я честно во всем признавалась. Хотя не в чем признаваться. Одни трали-вали. Вокруг да около. Всё, что ты знаешь обо мне, ты знаешь от меня, с моих слов.

– А если это не всё? А что ты не говоришь или не договариваешь? В чем еще меня наколола?

– Почему ты раньше не ревновал? А теперь, задним числом... Деградант! Я была с тобой искренней, а в ответ... Зря разоткровенничалась. Могла бы и промолчать.

– Ты не могла молчать. Тебя распирало от этих трали-вали. А с кем еще поделиться, как не с мужем? Дуэньи давно вышли из моды, подруг у тебя – ни одной, близкий человек – я один. Вот ты и рассказывала мне, не сразу, как в письме из Питера, но месяцы, а то и годы спустя, как с Нодаром. Отпускала мне истину малыми дозами, как диктатор своему народу. И откуда я знаю, что всю? Дозированная правда. Вот меняешь версии. С тем же Нодаром: дал подержать тебе свой член, а ты отдернула руку, то просто показал. А как ты увидела, когда ночь и в машине было темно? И какой он у него был – эрегированный, или в твою задачу входило возбудить его своими пальчиками? А то и язычком.

– Фу, какая гадость!

– Верю, верю: оралка – не твой жанр, ты даже мужу никогда ее не делала, в отличие от меня – тебе. Но если бы у меня был выбор, предпочел, чтобы жена отсосала кому-нибудь на стороне – только не трах-тарарах! А что было на самом деле? Есть еще третий вариант? И в каком смысле его член похож на мой? На вид? На ощупь? У нас и привычки такой не было, чтобы ты держала меня за член: я всегда был стыдлив, а ты предпочитала прямое действие, а к членам с детства относилась с отвращением – спасибо твоему папаше-хулигану. Если только...

– Ты это уже говорил, – обрываю его.

– Хорошо еще, что у тебя не было брата, мне повезло!

– О чем ты? Я мечтала о брате, чтобы он меня защищал от отца.

– Разные бывают братья, – и тут до меня доходит, о чем он.

– Какое у тебя испорченное воображение!

– Не в том дело. Это я тебя всю там ощупывал, облизывал, обцеловывал. И никого – никогда – больше. Тоже, кстати, эгоистично с твоей стороны. Ладно, сделаем поправку на твоего отца с его эксгибиционизмом и педофилией: ты ненавидела его член, который он время от времени демонстрировал, пытаясь избавиться от своих комплексов и заморочек – скорее социальных, чем сексуальных, да? Когда его исключили из партии, и он трясся, что арестуют. Но один пенис с другим можно сравнивать только когда он в тебе. Без вариантов. Что еще за пурга? Лучше говорить правду, ложь трудно запомнить. Вот ты и блуждаешь в трех соснах своих выдумок.

– У тебя женская логика: «Лучше скажи правду, иначе я сам
додумаю, хуже будет!» Ты, что, думаешь, я с ним спала? – спрашиваю напрямик.

            – В том-то и дело, что не знаю. Это знаешь только ты. Но ты поклялась самой себе не говорить мне правду. Всю правду. Никогда.

            – Я тебе рассказала всё, как было. 

            Эта история кошмарит ему теперь жизнь, говорит он. Центральный эпизод в моих рассказах, потому что последний. Не в хронологическом смысле как приключение, а как мое последнее признание в том, что была тогда влюблена в Нодара. Проговорилась. Думала он и так знает: тайна – то, о чем все догадываются. А тут муж узнает последним, но чтобы от своей жены! Какой скандал он мне устроил!

            – Не скандал, а момент истины. Я жил с широко закрытыми глазами, а теперь они вдруг приоткрылись, пелена спáла. С твоей помощью. И на том спасибо.

Нодар не дает ему теперь покоя. Главный подозреваемый. Пусть так.

– Между нами ничего не было, – говорю.

– Так только – разок перепихнулись. 

Это из анекдота, который я не помню.

Разок или два – разве это измена? А если и измена, что я – его собственность? Ишь чего захотел – чтобы я трахалась только с ним. Нет такого закона, естество нам велит прямо противоположное, все мы по природе блудетяне – или блудетляне? блудисты! – а все эти словеса о любодеянии – мужское табу, чтобы держать нас в узде. А командировочный трах, да хоть в поезде со случайным попутчиком без имени, а зачем имя? Случайная измена, ситуативная измена, измена по настоянию партнера – да хоть из жалости. Если так настаивает, просит, умоляет: «Ну, что тебе стоит?» – трудно отказать. Легче изменить, чем сознаться в измене. Безотносительно меня. Исходя из чужого опыта, да хоть из книг и кино. Сама-то я не пофигистка, не все мне фиолетово, да и он так себя поставил, что изменить ему трудно – только в крайнем случае. 

 – Почему ты зациклился на ревности – мало, что ли, других, интересов в жизни? Ты ревнуешь меня ко всему, что на двоих ногах.

– И на четырех. Точнее – на пяти. Ты – зоофилка. Как на той картине Фрагонара: голая девочка, раздвинув колени, держит в руках собачку, а та машет пушистым хвостиком, прикрывая и одновременно мастурбируя ей гениталии. Или у Валериана Боровчика в «Аморальных историях», помнишь, но там девочка с зайчиком. Или с кроликом. Четвероногие на подозрении, но только самцы.

– А если бы я была лесбиянкой?

– Сколько угодно. Я бы к вам присоединился. Ревность Марселя к Альбертине, что та изменяет ему с другими девушками, – самое непостижное для меня место у Пруста. Я бы мечтал быть у них третьим. Но ты не лесбиянка, ты даже представить не можешь, что это такое, сама говорила. Тебе член подавай!

– А почему тогда ты спрашиваешь меня про Володю, когда он голубой? Вот кто мне нравится. Такой мальчик зря пропадает!

– Почему пропадает? У него есть все, что ему надо: и влюбленный в него муж, и любовники на стороне, к которым муж дико ревнует. Как я тебя. Как бы СПИД не подцепил! Но он говорит, что с превеликими осторожностями – безопасный секс.

– А он активный или пассивный?

– Разве не видно? Конечно, пассивный. Хотя большой спец по этим делам Оден считал, что это условное и чисто американское разделение. На самом деле – продолжаю квотить великого поэта, а ему виднее, – педики часто меняются ролями.

– А к тебе Володя не приставал?

– Ты с ума сошла! Он – нет, зато его муж – да. Скорее предлагал, чем приставал. У мужиков я пользовался бóльшим успехом, чем у фемин. Увы. С детства. В бане вызывались спину потереть и терлись членом, норовя в задний проход. На свиданки приглашали. Почему-то на кладбище. А здесь, на их нудистских пляжах, проходу не было. Как видишь, устоял. Может, благодаря тебе? Нет, я однозначно гетерофил. А от Володи всего можно ожидать. Юноша без принципов. Да и не друг он мне – встречаемся на проходах. А ты такая субтильная, узкобедрая, грудь маленькая, мальчишеская прическа, как у Джейн Биркин в этом жестком порно у своего мужа «Jet aime moi non plus». Вот и ты - типичная травестюшка, тебе бы Гавроша играть. Потому Володя и прикипел к тебе душой. Почему не телом? Откуда мне знать, что у них творится на генитальном уровне? А если он двустволка? Будь с ним осторожна. Держись подальше от гомосятины.    

– Ты как-то даже упрекнул меня, что мы начали с тобой до того, как женились! – вспоминаю я. – Ты скоро будешь ревновать к самому себе – что я изменяла тебе с тобой самим.

– А почему нет? Ты никого не представляешь, когда мы с тобой трахаемся?

– А ты?

– Вопросом на вопрос? Ну, иногда.

— Квиты.

– Но чаще, что это не я, а другой тебя харит. Представляю себя на твоем месте, когда тебя трахает другой, и ты сама не своя от блаженства, как никогда со мной – и дико возбуждаюсь. А когда тебя нет рядом, я даже дрочу, представляя себя тобой с ним, с твоим целколомидзе, когда ты первый раз...

             – Ну, это уже сюр какой-то. Может, ты гермафродит, коли трахаешь самого себя, как женщину? По любому, извращенец.

– Извращенец на почве любви к тебе.

– Я уж не говорю о твоем вагинальном фетишизме. Кто расчесывает меня там – начал с лобка, а потом между ног?

– Венерин холмик. Срамные волосы. Тебе неприятно?

– Приятно. Щекотно. Стыдно. Возбуждает.

– Я хочу делать с тобой то, что не делал никто.

– Но и ты больше никому не расчесывал, надеюсь! – смеюсь я.

– Еще чего!

– Даже менструальную кровь у меня слизывал...

– Ты сама сказала, что это самая чистая кровь в мире. Хотя в Библии сказано наоборот: самая грязная, и мужчина не должен прикасаться к женщине, пока она не очистится.   

– Ты любил не меня, а свою собственную любовь, а я как объект любви – чистая случайность. А теперь любишь память о своей любви.  

– Что ты мелешь?

– А ты? Представлять себя на моем месте, когда я трахаюсь с другим? До этого надо додуматься. У тебя больное воображение.

– А кого представляешь ты вместо меня, закрыв глаза? Нет, не тебя так пылко я люблю, да? С кем спала, когда спала со мной?

– Много хочешь знать – скоро состаришься. Чужая душа – потемки.

– Чужая минжа – потемки.

– Моя – тебе – чужая? Хорош!

– Родная все равно, что чужая – потемки. Но до чужой мне нет дела – в отличие от родной. 

– Куда ты свернул! У тебя всё на генитальном уровне. Чужая душа – потемки. И не только чужая, но моя собственная. Для меня самой. Ты хоть понимаешь, что ты хочешь? Чтобы я навсегда оставалась девственницей, ведя с тобой регулярную, бурную, хоть и рутинную половую жизнь? Как гурии в мусульманском раю. Ты и есть муслим. До чего ты еще дойдешь?

Уже дошел – до ручки. Иногда меняет любовные позы, но не для того, чтобы разнообразить монотон супружеской жизни, а пытаясь угадать, как меня трахал его соперник или, того хуже, предшественник. Как-то я проговорилась, что тогда в Питере Александр поцеловал то ли потрепал меня за ухом – сама уже не помню. Ну, да, эрогенная зона – приятно. Но это до всякого секса, просто так, чтобы меня возбудить – мужская его тактика. А теперь муж, подражая подозреваемому первопроходцу, уже находясь во мне, обнимает меня за шею и ласкает за ухом, слегка покусывая мочку – он, что, хочет, чтобы мне было как тогда, и я выдала себя неосторожным движением? Или я всё это придумываю – он заразил меня своей подозрительностью, а по ряду побочных признаков он сомневается теперь во всем. Что-то гнило в нашем королевстве Датском.

А то всаживает что есть силы, хотя обычно входит в меня медленно, ласково, осторожно. Аж ахаю – хоть непривычно, но приятно.

– Что это сегодня с тобой? – спрашиваю, когда он все еще во мне, но висит на локтях, боясь придавить меня, и не может отдышаться.

– Вот так я должен был взять тебя в юности, когда мы оба этого дико хотели и когда ты, точно, была целкой, а потом – не знаю. А не ходить вокруг да около, боясь испугать или сделать больно. Ты была тепленькая, мокренькая, готовая, а я пошел против природы, сачканул и отпустил тебя в Питер целой. Теперь расплачиваюсь. С изменой могу смириться, но только не с тем, что не я вошел в тебя первый. Вот о чем ретроспективно все время мечтаю.

– Как в первый раз, – шепчу я одними губами, чтобы он не слышал. 

– Какое это ни с чем не сравнимое счастье – первым распечатать женщину! Тебя! И как ужасно представлять, что это сделал не ты. Нет, представлять не первопроходца, а тебя с ним – твой страх, упоение, восторг, оргазм – когда в тебя впервые входит мужчина. Не я.

Как я устала убеждать его в обратном!

            – Восторг, упоение – да, а счастье – нет. Никогда не испытывала счастья. 

– Вот и Пушкин – тоже, – говорит он в ответ на мои ламентации вслух.

– На свете счастья нет, но есть покой и воля?

– Какой, к черту, покой! На свете счастья нет, но есть оргазм и воля. Оргазм ты испытывала?

– Сколько раз!

– Со мной?

– С тобой тоже, – молчу я.

– С тобой, – говорю я.

– Восторг, оргазм, упоение. Вот тебе составляющие счастья. Что еще? Всё тебе мало. Какая ты ненасытная!

– Правда – хорошо, а счастье лучше, даже если его нет, – думаю я о своем.

И тут он вдруг срывается – ни с того ни с сего!

– Тебя нельзя оставлять без присмотра!

– А тебя?

– Я – другое дело. Сама знаешь. Да и тебе по фигу. В отличие от меня. 

– Купи мне пояс верности – и всех делов. Лады? – смеюсь я, чтобы уладить нелады или хотя бы разрядить обстановку.

– Анахронизм! Зачем пояс верности, когда есть фаллоимитатор? Или вибратор, я знаю?

– Дилдо, – просвещаю его.

 – Ты откуда знаешь?

– Книжки читать надо. Да хоть простой огурец, но чтобы подлиннее.

– Девичьи мечты!

– Я сказала длиннее, а не толще. Чтобы в руке держать. А к дилдо или вибратору ты не будешь ревновать? 

Мимо – он опять за свое:

– В голове не укладывается. Как ты могла!  Скажи, что это неправда, – умоляет меня и плачет.

– Дурачок!

Утешаю его, как могу. Только чтобы ублажить. Засыпает в моих объятиях. Малой смертью.          

Сквозь сон:

– Мне снится, что ты во всем признаешься. Было очень больно? – спрашиваю я. – Нет. – А хорошо? – Да. – С кем лучше – со мной или с ним? – Не знаю, – честно говоришь ты.

Что его так волнует моя дефлорация? Больше, чем измена. Почему?

И опять засыпает.

– А теперь, что достаю канистру с бензином и поджигаю дом, где ты с ним, потом пытаюсь спасти тебя, но спасаю или нет – не помню.

Кричит во сне, я его бужу, он весь дрожит.

– Ну, что ты, что ты?

Я тоже дрожу. Мне ничего не снится или я не помню свои сны, а у него какие-то вещие, я начинаю в них верить.

– Так спас ты меня или нет? – шепчу я.

– Спас? – Он все забыл, один сон у него вытесняет другой. – Мне приснился сейчас кошмар! Что сплю с семидесятилетней старухой, а это ты, и у тебя там седые волосы.

А что если там и в самом деле седые волосы, и он заметил, когда расчесывал? Больше не дам.   

            Просыпается окончательно и – как ушат холодной воды:

– Мы давно должны были с тобой расстаться, – говорит он. – Жизнь у нас пошла не по резьбе, а то и вовсе наперекосяк, вразнобой. Вопрос: когда и почему это случилось? Следовало разбежаться еще до женитьбы, когда ты вернулась из Питера, возможно, уже продырявленной и затраханной, аспирантишка жалкий! Настоящий питерец различает до двух с половиной тысяч оттенков серого, ха!

– Никакой он не серый! – вступаюсь я за Александра. – И причем здесь аспирант! Главное, он был архитектор-реставратор, Питер знал как свои пять пальцев и гравировал городские пейзажи – очень неплохие.

– Где ты их видела?

Горячо. Про мой визит в его мастерскую, где все случилось, лучше промолчать. Говорить не всю правду – это лгать? Умолчание – это ложь? А выдумка? Вымысел? Зато про Эрмитаж расскажу.

– На выставке.

– У него была персональная выставка?

– Нет. Общая. Выставка петербургских пейзажей в разных техниках – офорт, литография, ксилография, линогравюра, меццо-тинто.

– Меццо-тинто, – передразнивает он меня. – Откуда ты всего этого нахваталась?

– От Александра. Водил по выставкам и музеям и всё объяснял. Два раза были в Эрмитаже. Там на третьем этаже импрессионисты, Ваг Гог, Матисс, Пикассо – обалдеть.

– Помню, помню какая ты приехала обалденная.

– Еще бы! Я была влюблена не в человека, а в город, по которому он меня водил как заправский гид, показывая закоулки, о которых ни слова в путеводителях. А до этого я одна бродила, пока не заблудилась где-то на Пряжке, там Александр Блок жил. Вот его тезка меня там и засек – так мы познакомились. Было заполночь, но конец мая, белые ночи, прекраснее города нет.

– Ну, уж нет! Ты все города объездила на свете? Если бы не этот гид-гад Сашка...

– Ничегошеньки ты не сечешь! Я тогда потерялась, а он говорит, что здесь тоже есть что поглядеть, помимо парадного Санкт-Петербурга есть еще вот этот город с черного хода, он как раз рядом делал обмеры дóма начала 19-го века для своей кандидатской, так его даже за британского шпиона приняли и сдали в милицию, представляешь?

– Мне, что, еще сочувствовать ему прикажешь?

– Не сочувствовать, а попытаться понять. Романтическая девица, одна-одинешенька, впервые в Питере, а тут появляется настоящий петербуржец, рыцарь, джентльмен, на несколько лет старше – ну и вскружил мне голову.   

– Немного тебе надо.

– Ты не понимаешь, я была совсем одна. Я тебе писала. А весной, в чужом городе, да еще белые ночи, такая красота, что сердце щемит от тоски и одиночества. А тебя рядом нет. Все-таки ты бревно – ничего не сечешь. Умный, а такой не тонкий. Ревность тебе глаза застила.

– Еще бы, когда получаю от тебя аутентичное письмо с его теперь уже хрестоматийными словами, что вы хотите одного и того же. Разве не так? 

– Но это же он мне говорил, а не я – ему!

– Какая разница?

– А та, что всё было хорошо, пока он не стал давить на меня и всё изгадил.

– В каком смысле давить? Он пытался тебя изнасиловать?

– Еще чего! Какую чушь ты несешь! Пытался меня не изнасиловать, а загипнотизировать – разницу сечешь? Мужской такой напор. И приемчики: «Мы любим друг друга и хотим одного и того же». Тут я не выдержала и укатила на два дня раньше. А такая сказочная поездка была. Он и сделал ее сказочной, а потом всё испоганил, испохабил, в труху превратил. Если бы вертануть время назад и продлить ожидание и томление! А как трудно было достать билет в Москву – полдня простояла в очереди, а потом четыре часа маялась на вокзале, присесть негде, кругом один Кавказ, – жалуюсь я, вспоминая. Как легко быт вытесняет эмоции!

– Представляешь, он и там меня нашел, – признаюсь я. – Высчитал.

– Что было нетрудно.

– Но я была тогда потрясена. С трудом место нашла, дремлю на скамейке, зажатая между чучмеками, открываю глаза, а он надо мной стоит и что-то бормочет. Будто сон продолжается. Но тут уж я была как кремень – показала ему билет и сказала, чтобы убирался, а то милицию позову. Молча посмотрел на меня, повернулся и исчез среди таджиков-туркменов. Ты ревнуешь к человеку – невидимке из девичьих снов в те сказочные белые ночи. Разве я бы ушла от него, если бы между нами что было? 

А он опять за свое: 

– Вот потому мы и должны были разойтись, как только ты возвратилась из своей сказочной поездки в Петербург. И уж точно развестись после поездки в Грузию, где ты меня предала, а это хуже, чем изменила. Если бы сразу сказала, что была влюблена в Нодара, а ты молчала, обманывала меня. А, может, и изменила, что уже не так существенно. Измена что? Отдушина в однообразии брака, прерыв монотона семейной жизни. По любому, я по уши в говне. Если бы сказала сразу, мы бы разошлись.

– А как же наш сын?

            – О сыне должна была думать ты, когда романилась с Нодаром.

            – Я с ним не романилась. Это совсем другое, чем ты думаешь.

– Ты втянула меня в себя, не любя меня и даже не будучи влюбленной, по одной физической нужде. Откуда у меня уверенность, что ты не отдалась кому-то, будучи влюбленной. А влюблялась ты во всех.

– Неправда. Не во всех. Я виновата, что такая влюбчивая? Люди разные. К примеру, сам знаешь, бывают слезоточивые, как ты, по любому поводу слезу пускаешь, а я, наоборот, – сухоглазка. Но это не значит, что бесчувственная. Скорее, наоборот. То же -– с влюбчивостью. Встретила недавно бывшую одноклассницу, на одной парте сидели, а внеклассное время проводили, играя в докторов – ну да, в гинекологов! – с осмотром и прощупыванием генитальных зон. Неосознанное лесбиянство или онанизм – не знаю, но столько было в тех играх услады. Не ревнуешь?

– Я же тебе говорил про ревность Марселя к Альбертине. Нет, не ревную. А сколько вам было лет?

– Не помню, лет двенадцать наверное.

– А зачем ты мне это рассказываешь? Вы, что, возобновили ваши игры?

– Да нет! Я о влюбчивости. Она говорит, что нет у нее этого в опыте вообще, не знает, что такое.

– Как так?

– Ну, невлюбчивая, и в нее – никто: ни сама, ни в нее. Никогда! Один-единственный раз – в первом классе. И всё! Нет, не фригидка. Парочка бойфрендов, пока не вышла замуж и родила дочь. Но влюбляться не влюблялась – мимо нее прошло. А я влюблялась – и в меня влюблялись, сам знаешь.

– То есть хотели тебя трахнуть, а ты – их.

– Как я могла кого-то трахнуть? Для этого нужен сам знаешь что. 

– Запросто. Без проблем. Это обоюдный процесс. Ты до сих пор этого не поняла? Могу поставить вопрос иначе: не кто тебя, а кого ты харила? Начиная с Питера.

– Там совсем другое. Я не была в него влюблена. Это он повсюду меня преследовал, а я последние дни бегала от него.

– Зато в первые – не разлей водой, с утра до вечера. Сама мне писала.

– Мало ли что я писала? По-твоему, я с ним спала? Ты не веришь, что ты – мой первый мужчина?

– А кто следующий?

– Не лови меня на словах! Я ничего не говорила о следующем. 

– Кто первый? Меня там рядом не стояло тогда в Питере, – не отстает он.

– Может, ради тебя мне пойти на гименопластику?

– Это еще что?

– Восстановление девственной плевы хирургическим путем. Дашь мне денег? 

– А сколько стóит?

– Хочешь еще раз сломать мне целку?

– Чтобы была стопроцентная уверенность, что это я. Чтобы больше не сомневаться в твоей предзамужней целости. Чтобы мне пришлось поработать, лишая тебя этого клятого гимена. Чтобы море крови, а не как у нас – ни капли. И чтобы мой член весь в крови. Но чтобы боль у тебя – как от комариного укуса. И чтобы сладостная, как в книгах. Обещаю быть осторожным, но процесс не затягивать и не отпускать тебя в СПб нетрахнутой.

– А если бы – в качестве одного только предположения, представь только! – если бы у нас с тобой все произошло до моего отъезда, но все равно в Питере – уже после тебя – у меня бы случился недолгий роман?

– Не играет роли. После меня хоть потоп.

– А какая разница? До тебя или после тебя? Ладно, ладно, успокойся, ты у меня – первый и последний. Клянусь моим здоровьем.

Что мне мое здоровье теперь? 

– Не первый раз клянешься. А между мной первым и мной последним? – не унимается он. 

– Что тебе от меня нужно? Как мне быть, если ты мне по-любому не веришь?

– Ни одному слову! Хватит мне голову морочить! Мы оба знаем, что с тобой это как-то стряслось, – убеждает он меня, как когда-то Александр в СПб: что мы хотим одного и того же – что он хочет меня, а я хочу его. Так и было. Ну и что? 

– Ты же сам знаешь, что со мной ничего подобного не случилось, – в тон ему отвечаю я. – Мы с ним были на «вы».

– А после? Продолжали выкать друг другу? Ты со мной, как кошка с мышкой, играешь. 

– Это ты играешь, потому что жизнь в тебе выдыхается, и ты живешь грязным воображением, перенося свой вымысел в прошлое.

– Воображение, может, ложное, но не грязное. Тебе этого не понять. Я живу в параллельном мире.

– Ты же не ревновал меня раньше.

– Потому что верил.

– Потому что я не давала тебе поводов.

– Еще как давала!

Давала. Но тогда он не замечал. И дать поводы для ревности – не значит дать кому-то на самом деле. Почему он стал ревновать столько лет спустя? Что хуже для ревнивца – воображаемая измена или реальная, если он не отличает одну от другой? Зачем осложнять жизнь больше, чем она есть?

– Прежде верил тебе абсолютно. Именно потому не верю теперь. Абсолютно. Не мог вообразить невообразимое.

– Почему невообразимое? Не обо мне речь. Да хоть обо мне, но гипотетически. А как же я с тобой? У тебя катастрофическое сознание. Не преувеличивай значение секса. Процесс трения, извини. Толчки и фрикции. Это же ровным счетом ничего не значит. Тем более, если секс без всяких там прелиминарий. Как у тебя – на стороне. Перепих ради перепиха. Сам процесс, а не причина и не результат.

– Как говорил Бернштейн, а не Бронштейн, хотя приписывают Троцкому: конечная цель – ничто, движение все. Туда – сюда, туда – сюда.

– Это у тебя туда – сюда. У меня совсем другое – мне нужны чувства.

– С чувствами или без чувств – какая мне разница, черт побери!

– Побойся бога – хватит чертыхаться!

– Лучше чертыхаться, чем матюгаться.

– Может, это у тебя возрастное, прости, конечно? Снижение сексуальной активности?

– Это у меня-то? Как стоял на тебя, так и стоит. На любой твой жест, на твой голос, на твой почерк, когда читаю твою мне записку. Когда проносятся в голове кадры твоей сексуальной жизни до меня или без меня.   

– Ты – сексуальный маньяк! 

– Да, никогда! Ты же помнишь – дрожал от нетерпения, но ни-ни-ни. Пока ты сама не сказала.

– Я тебя пожалела.

– Ты себя пожалела.

– Себя и тебя.

– Какая чушь этот стих Зачем нас только бабы балуют и губы, падая, дают!

– А мне нравится, до сих пор волнует. Пусть и камуфляж: поэзия и есть метафора. – Какой, к черту, камуфляж! Вы не нас балуете, а себя. Вам невтерпеж! Настоящий мужчина всегда добьется от женщины того, что она больше всего хочет.

– Одно и то же, как попка-дурак. Тебе же было хорошо со мной? Этого ты отрицать не станешь? Твои сомнения не могут изменить прошлого. Сам говорил, что прошлое неуничтожимо. Пусть оно исчезло из времени, но в памяти у тебя осталось, да? Или время уничтожает память? – пытаю его я.

– Настоящее отбрасывает отблеск на прошлое, подозрения подтачивают его, оно меняется неотвратимо, я не узнаю его. Позитив превращается в негатив. То счастье больше не в счастье мне. Да и было ли оно? Просто я не знал его изнанки. А теперь ты – воспоминание о той девочке, которую я любил. Белой и пушистой. Целочкой. По-нашему, кошерной. Заслоняешь собственный вечный образ.

Тут уж я взрываюсь:

            – Почему я должна соответствовать твоим старомодным идеалам?

– Я верил в ту полуправду, которую ты мне скармливала, не рассказывая всей правды. А сейчас я сосредоточился на другой половинке, о которой ты умалчивала. Зал был полупуст или полуполон?

– Какая разница? Словесная эквилибристика. Что я тебе не договариваю?

– Вот этого как раз я и не знаю, но знаю, что не договариваешь. Ты дала себе слово не говорить мне всю правду из-за страха за меня или за себя? Ты не хочешь меня напрягать, но куда больше напрягаешь, не говоря всей правды. Не боись – выдержу. И ничем тебя не попрекну. Буду любить, как люблю. Даже сильнее, потому что у тебя хватило мужества сказать мне правду. И все это останется позади нас. Клянусь никогда к этому больше возвращаться. Но мы должны сквозь это пройти. Нет, я не собственник. Просто не могу оставаться и дальше в неведении. Тем более, если за моей спиной, как в Грузии. У меня не осталось времени ждать. Возраст круто забирает. Разменял пятый десяток. Так и умру, не узнавши.

– Не умирай раньше смерти.

– Скажи пока не поздно – пока я не умер или пока не станет по фигу, кто у тебя там был, и я не смогу даже понять, почему меня это сводило с ума.

            – Тебе это не грозит. Тебе никогда не будет все равно.

            – Может быть. Вопрос, что кончается раньше – жизнь или любовь.

            – А ты не говорил разве, что твоя любовь переживет тебя? – обижаюсь я, хотя никогда не понимала этой его формулировки. Абсурд какой-то. А его ревность не абсурд? Дело принципа: мое тело – мой зáмок. Как не говорят англичане. Почему я должна держать мой зáмок на замке!

Да, проговорилась: тело. Он все еще любит его ласкать, зацеловывает всю, пока пустит в ход главное орудие. Мне ничего не стоит его возбудить – достаточно задрать рубашку и показать титьки, торчком стоят, хорошо сохранились, хотя в то лето, в Питере, были как налитые, майка вот-вот лопнет. Потому и проговорилась: тело. Имела я право распоряжаться своим телом, от которого мой муж до сих пор балдеет? Причем здесь жизнь? Он прав: бессмыслица. Ох уж эти его страсти-мордасти, пунктики, заморочки, навязчивые идеи! А если в самом деле рассказать как есть? Как было? А что было? Чтобы он зря на других не думал. Ведь если я у него на подозрении в измене, то друзья – в предательстве. Каждого отслеживает косым взглядом – как бы совсем не окосел! Сломается на ревности, не дай бог, а выходит, это я спятила ему мозги.  

– Как же так: вы с ним знаете, что промеж вас, а я нет? – мучается он, подозревая имяреков в заговоре.

– А ты следуй американскому правилу, – пытаюсь отшутиться я.

– Что еще за правило?

– Моя жена сбежала с моим лучшим другом, и мне его так теперь не хватает.

– Не смешно, – и продолжает свой перечет и скулеж.

Чаще всего – пальцем в небо. Как раз Александра он не знал, хоть тот как-то заявился в Москву, я была уже замужем. С трудом признала. Что я в нем нашла?  На всех питерцах какой-то местечковый, захолустный отпечаток – даже на тех, кто выбился в Москву. Петербург – столица русской провинции. Как был, так и есть. Некрополь, но как прекрасен! Потому и прекрасен, что некрополь. А с Александром в Москве встретились – разбежались. Ничего общего. Зачем я рассказала мужу о его случайно-намеренном визите в столицу? Наверное, хотела похвастать, а он, приняв за аксиому нашу питерскую близость, мучится теперь вопросом: можно ли отказать тому, кому раз дала? Тем более, первопроходцу. Оправдываться – только усиливать его подозрения. Как это говорится?  Ты сказал – я поверил, повторил – я засомневался, стал настаивать – я понял, что ты лжешь.

            То же разочарование потом с Нодаром, когда он прилетел в Москву: что я в нем нашла? Да еще этот грузинский акцент! Хотя Нодар – совсем другое дело. Сколько мне было в Грузии? Тридцатника не было, да еще я всегда на пару лет моложе выгляжу. Уже не девушка, а женщина, но с девичьим сознанием, от которого не вполне избавилась до сих пор. Ну, что мне делать, если я такая влюбчивая?  

            А Александра потому и не сразу узнала, что врезалась в память одна его самцовость, которая, да, отталкивала, но и привлекала тоже – его мужской натиск, с которым он преодолевал мой страх, стыд, застенчивость. Если бы только старше, но и, само собой, опытнее – знал, как обращаться с женщинами. Я бы даже теперь сказала, что опытной бабе легче дать отпор таким вот мужикам (если, конечно, она хочет дать отпор), чем неопытной девчонке, хоть и зацелованной, обласканной и развращенной, как я, но все еще не дефлорированной. Разбудить во мне женщину и не взять – эка глупость! Сам виноват. Факт. Хотела я того же, что Александр, или это у него такой прием? Да, хотела. Еще как хотела! Но и не хотела тоже. Боялась. Он не сразу это понял – завалил меня как-то на скамейке в Таврическом саду, я возмутилась и убежала. Тогда он сменил тактику и начал заново, с нуля – разговоры о Питере, в который я влюбилась с первого взгляда: СПб в белые ночи – еще тот афродизиак. Хоть и с каким-то мрачным подпольем город – не без того. Плюс другие эстетические координаты, которые нас с Александром толкнули друг к другу – от Парфенона и Шуберта до Руссо и Пруста. Общность духовных – нет, не интересов, а символов. Так и летали с одного на другое, не углубляясь. Сейчас бы, может, на это и не купилась: джентльменский набор банальностей. В отличие от меня, он был человеком неглубоким – я искала тонкостей, а он плавал по верхам. Хотя оба раза в Эрмитаже он был на высоте: искусство – его стихия, как рыба в воде. Я-то прикипела к модернистам на третьем этаже, а он тащил меня вниз: к Веласкесу, Джорджоне, Лоррену, Рембрандту, «маленьким голландцам», к византийским иконам. До сих пор не разобралась в его предпочтениях – почему одних любил, а к другим дышал ровно? Чем Лоррен лучше Пуссена, а Рембрандт Рубенса? А на третьем этаже мне больше всех понравился Матисс, что его очень удивило – он предпочитал «голубого» Пикассо. Именно Эрмитаж нас окончательно сблизил, несмотря на разноту вкусов. Чтобы за всеми этими именами простые физические флюиды? Пусть так: флюиды похоти – муж прав. Только зачем принижать похоть? Песнь песней – разве не похоть? Или это откровение? Похоть и есть откровение.  Белые ночи, наши прогулки, наши разговоры как прелюдия к соитию? Да, нас тянуло друг к другу со страшной силой. Влечение, вожделение, кемистри, либидо, я знаю? Потому и перестала писать в Москву, думать ни о чем больше не могла, так меня закрутило. Если это похоть, то я попала в самую ее воронку. Изнывала от желания.

Каждый раз, когда мы встречались, я не знала, чем кончится. Не знала, до чего могу дойти – поддаться его или своему желанию? Да, иногда дико хотелось, чтобы это скорее уже случилось, дежа-вю, надоело ждать и томиться, хотелось всё отдать – и дело с концом. Но в отличие от него, что-то меня сдерживало. Нет, не только мещанский или физический страх, а тем более стыд. Какой там стыд, когда такие мощные позывы! Никакого удержу. Хотя, понятно, боялась боли и что заделает мне ребеночка – и был таков, ищи ветра в поле. Перед отъездом мамаша предупредила на всякий случай: надо знать, кому давать. Но бывало, все сдерживающие центры отключались, ничего не соображала, как сомнамбула. Борьба шла не между мной и им, а между мной и мной. Между мной и моим телом: кто кого? Потому и проговорилась. Да, тело. Только я этого моему никогда больше не скажу. Пусть думает, что ослышался: глуховат. Распоряжаться своей жизнью –  нелепица. Это не я распоряжалась своим телом – это тело распоряжалось мной.

Душа и тело, а где я? Что такое душа, где она расположена, когда в тебе сталкиваются древние запреты с первобытными инстинктами? А если душа взалкала тела? Оттого и все эти заповеди, чтобы связать человека по рукам и ногам и чтобы он не мог слушаться самого себя. А для женщины – пояс верности. Но кому верности, когда я еще не замужем? А когда замужем? Средоточие женщины – всё оттуда! Кто сказал, что женщина – черновик человека, и ей нечего делать в церкви – ее разговор с Богом не представим? Поэтому мужчина и держал ее тысячелетиями в рабстве: жена да убоится мужа. Мужчина для женщины и был когда-то бог. Ну, представитель бога. А у мусульман до сих пор. Что такое феминизм? Это сексуальный бунт женщины против диктатуры мужчины. На социальном и на индивидуальном, как у меня, уровне. Измена – это борьба женщины за свои права. За равные права. Включая секс. И как он смеет теперь требовать от меня отчета?

Та «я» была не «я» теперешняя. Ту я бы не узнала, а она – меня. Дала Александру тогда в его мастерской или сбежала, какое ко мне имеет отношение та слегка ку-ку девица? Почему муж этого не понимает? Почему я для него всё та же, хотя столько лет прошло? Какое ему дело – первый он или второй? Да хоть третий. Нафталин. «Сколько у тебя было мужчин?» – «Семь». – Значит, я восьмой?» – «Нет, ты четвертый».

Почему он не может или боится представить моей сексуальной жизни отдельно от него и что меня трахал другой? Он меня поправляет: не трахал, а трахались, на равных, по обоюдному хотению, и еще неизвестно, чья была инициатива, напоминая о нашем с ним опыте. Пусть так. Первой его поцеловала, а когда потом бесконечно тянул с соитием, обслюнявив и облапив всю сверху донизу и в обратном направлении – да, включая, – и даже когда дошло до дела, тыкался вздыбленным членом у меня между ног, боясь сделать мне бо-бо, то ли порушить мою целость, да, я сама взяла его член и ввела глубоко в себя. Тогда был благодарен мне за это, а теперь в своих подозрениях-прозрениях относит за счет моего сексуального опыта в Питере.

Зачем ему, чтобы вся моя сексуальная жизнь была матримониальной, только с ним? И почему я сама теперь боюсь потерять этот так дорогой ему статус белой и пушистой? Он, что, разлюбит меня, если узнает, что это не совсем так? Вот его даже смутило, когда я рассказала, что мастурбировала в юности – пальцем, пальцами, всей пятерней:

– А ты разве нет?

– Я – другое дело. Испорченный до мозга костей и рано созревший еврейский пацан, хоть и девственник. Но ты? И под кого ты дрочила, если не секрет?

– Ни под кого. Просто так. Влюбленность – одно, онанизм – совсем другое. Как до тебя не доходит, что девственность бывает телесная, а бывает ментальная?

– А я всегда дрочил под кого-нибудь. Иногда гасил свет и думал, на кого бы подрочить. Выбор, как у царя Соломона, но мой гарем воображаемый. Чем хуже реального? Когда влюбился в одну известную тебе особу – стал дрочить только под тебя. Ни разу не изменял, мастурбируя. От полигамии к моногамии – даже в сексуальных фантазиях.  

Чтó нас возбуждает – слова или воспоминания, думаю я.

Прикрывает ладонью мою промежность:

– Посторонним вход воспрещен! – его частый рефрен.

– Как бы не так! – смеюсь я и как можно шире распахиваю ноги, чтобы ему удобнее было просунуть туда голову.

Делает мне упоительный минет, знак доверия и надежды, что я бы ему не позволила, если там побывал другой, и моя измена – только плод его воображения.

– Это все равно, что целовать чужой елдак, – говорит он, обслюнявив всю мою промежность и выныривая наружу. – Ты бы тогда мне не дала.

Да? Экий наивняк! А если любя неверную жену, муж бессознательно любит в ней порок взамен невинности? Если родину, то почему не женщину: «Люблю я милую, но странною любовью – не победит ее рассудок мой». Любишь бабу, люби какая есть – со всем ее блудом. У мужиков разные вкусы: одним подавай кошер, другие натруженную минжу предпочтут целочке. Почему, кстати, «сломать целку», а не «порвать»? Мужская драматизация? В самом деле, безвозвратность потери.

Иногда он так увлекается, что еле его отрываю:

– Смотри не съешь ее...

А совет Овидия женщинам – глупый по тогдашнему невежеству: подмоешься потом – никаких следов. У евреев миква, где самая чистая, с неба, от Бога, дождевая вода. Теперь и подмываться не надо. Во-первых, кондом, физически не касаясь друг друга, во-вторых, влагалище сразу же самоочищается от всего постороннего. Сперматозоид, которому удалось проникнуть в матку, – другое дело. Что он от меня хочет? Душевный стриптиз – не мое амплуа. Неверная жена? В каком смысле? Ну, оступилась, но когда это было? Давно и неправда. В другой жизни – не в счет. Зачем ему это теперь знать? Нерассказанная измена как небывшая. Старая английская загадка: если в лесу упало дерево, а никого вокруг нет, раздастся ли треск? Это ничего не значит. А что значит? Пусть пофигистка, всё ничего не значит. Тем более, перед лицом смерти. Что сильнее – ревность к живому или к покойнику?

Скажи я ему всю правду, кто знает, не потеряет ли он ко мне половой интерес, и вместо стоячего и нетерпеливого, который он ежедневно, а то и несколько раз в день, в меня всаживает, – вялый, безжизненный, безжеланный висяк с одной-единственной мочеиспускательной функцией? Ревнуют к воображаемой измене, сводят с ума сомнения и неопределенность, а знание убьет ревность, а с ней и любовь, да? Или рассмеется, узнав про ту мою проходную историю и будет ревновать к другим? Когда мне было по-настоящему крутить романы, когда он меня регулярно затрахивал, я и соскучиться по сексу не успевала? Для настоящего романа нужна свободная и тоскующая вагина, факт.

И чего он тянет на Нодара? Или на Александра?  Все равно, на кого. Было дело – оступилась, согрешила. Без особой на то нужды? Влюбленность? Похоть? Не знаю. Не помню. Плохого секса нет, но есть ненужный, точнее – необязательный: ну да, иногда легче дать, чем объяснять имяреку, почему не хочу ему давать. А есть классный, улетный секс, без которого, ну, никак. Знаю, о чем говорю. Я через всё это прошла – и ни о чем не жалею. Кто центральный фигурант этой истории? Он тоже у мужа в черном списке среди подозреваемых – несть им числа. Но не на главных ролях, а так, на всякий случай, чтобы никого не упустить: маргинал. А я никогда, ни за что не проговорюсь – стыдно. Бывает, защитная система не срабатывает. Множество причин. Скажем, от неожиданности. Или по влюбленности – может, мой неглупый дурак и прав.

– Чего ты боишься? – спрашиваю его в очередную сцену ревности. –   Мужских комплексов у тебя при твоем темпераменте – никаких. Сравнения? Размер не имеет значения.

– Хочешь сказать, мои пятнадцать сантиметров я восполняю темпераментом.

И дернуло же меня!

– У тебя нет пятнадцати сантиметров.

– Как нет? Я измерял. Хочешь проверить?

Иду на попятную – спутала сантиметры с дюймами. Хотя имела в виду сантиметры.

– Пятнадцати дюймов у меня в самом деле нет. В любом случае, как вытеснить из твоего влагалища воспоминание о другом члене?

– Даже если этот другой – игра твоей фантазии?

            –Или твоей? – говорит он с надеждой. 

А размер в самом деле не играет большой роли. Сама читала, что там, в глубине нет эпителий – ни возбуждения, ни удовлетворения. Длина – без разницы, иное дело – толщина. Я однажды имела глупость сказать ему в постели на его же настырные вопросы, что мог быть толще: «Могла быть уже», – тут же ответил он. Мало того, вынул и стал выяснять отношения: 

– Я исхожу из своего внебрачного опыта, а ты, выходит, из своего?

– Сам спрашивал, я тебе честно и ответила. Причем здесь опыт, когда я там так чувствую. Пусть так: сексуальные грезы. Ты сам рассказывал про приятеля, у которого самый большой член в Москве – как он сидит в парной и поглаживает его: «Мой поросеночек...» Нет, у тебя не поросеночек – не всем же. Я говорю не о мужиках, а о бабах. Но мне все равно хорошо. – И смеюсь: – Мог быть толще, но мог быть тоньше. Толстый, тощий – разве в этом дело? Иди обратно, я хочу тебя, – и он ныряет в мое бездонное влагалище.

– У евреев пенис меньше, чем у среднего европейца, не говоря уже о неграх, – объясняет он мне, будто я сама не знаю! – Какая разница, какой член не в эрегированном состоянии? Главное, какой он в деле. Эрекция – великий уравнитель. Хотя что у женщины на уме, то у мужчин до таких размеров не вырастает, – смеется он, но тут же добавляет: – На моего мальчика никто еще не жаловался. А сколько лет он уже в строю! А какой сексуальный креатив! Качество, а не количество – имею в виду сантиметры. Хотя на размер тоже не жалуюсь – когда встает, у меня увеличивается в разы. Зато у негров при эрекции вообще не растет – только твердеет и встает.

– А чего им еще, когда у них и так здоровенная елда! Помнишь, на пляже для нудистов на Лонг-Айленде? Страшно смотреть.  

– Страшно?

– Ты совсем спятил? Такая елда для насилия и разбоя, а не для удовольствия.

– Откуда ты знаешь?

– Ладно, проехали. Только не заводись – негров среди моих знакомых не было, нет и не будет. Зато у евреев витальная сила – дай бог! – подмыливаюсь к нему. – Гены с расчетом на вечность. 

– Я не об том, – возвращается он к своей лекции. – Только о строении пениса: у негроидной расы – типа флагштока, который встает, но не увеличивается, а у европеидной расы – телескопическое строение: выдвигаясь, становится больше и больше.  

– При чем здесь длина?

– А толщина? – думаю я. – Многие женщины и вовсе ничего не чувствуют, когда член трется о стенки их ножен – как будто и не их трахают. Я как раз чувствую. Всегда чувствовала – и до сих пор. Могу подзавестись – хоть на стенку лезь. Особенно когда в сильном ритме, крещендо, по нарастающей – его оргастические крики и последние содрогания меня еще больше возбуждают и, как не он сказал, делю, наконец, его пламень поневоле.  

Честно, когда делю, а когда – нет. Возбуждает, но удовлетворяет не всегда. Не знаю, что лучше – когда долго, одна движуха туда-сюда, без божества без вдохновенья, или когда он все глубже и быстрее, доходя до апогея страсти? Оргазм у меня то есть, то нет. 

– Где твое самое-самое чувствилище – точка “G”? – спрашивает он. – Секс у тебя влагалищный или клиторный?

– Начитался! Разве в этом дело? 

– Ты трахаешься одной минжой, – упрекает он меня.

– А ты разве не одним членом?

– Воображением, – объясняет он, – потому я иногда быстро кончаю, а ты меня не догоняешь.

А что он воображает? Что его возбуждает? Тайна? Измена? Что в этот момент я не с ним, а с его соперником – ну, поскользнулась, зато какой для него мощный заряд! Вот что ему дает ревность! Без ревности ему любовь не в любовь. Это его сексуальное вдохновение. Так он давно бы меня – если бы не разлюбил, то расхотел. Пусть тогда ревнует к моей измене, воображаемой или реальной, а скандалы – плата за его неугасимое пламя и каменеющий член.

Выходит, сама его поддразниваю, подзуживаю, подзавожу – мне самой это надо?

Проверку минетом выдерживаю, да и кайф ловлю: пенисуальный акт – человеческий, а оральный – божественный. А тут еще – в сочетании: обалденно! Стыдно немного: оралка-аморалка, но зато хорошо как! Таю от восторга. Да и ему, видимо, в кайф: языком, говорит, он лучше там у меня все чувствует, чем тупым членом. Только я бы не назвала член тупым, хоть он и не змеится, как язык. У него самый ласковый, самый нежный, самый чувственный и самый чуткий член на свете. Так и тянет ему это сказать, но он тут же решит, что мне есть с чем сравнивать. Даже если так – в его же пользу! Как в том анекдоте, где супруги смотрят телепередачу по психоанализу о феномене смешанных эмоций, и муж говорит: «Что за чешуя! Можешь ты мне что-нибудь такое сказать, что расстроило меня и в то же время осчастливило?» – «Из всех твоих друзей у тебя самый большой член».  

               Говорит, что никого больше там не трогал, а когда случайно вляпался, чуть не стошнило от брезгливости – слизь, мерзость, скверна, нечистоты какие-то.

– Я тебя умоляю!

И сразу, без передыха:

– А у меня?

– Pozzosacro, – говорит он.

– Это что такое? Латынь? Вроде твоей вагины дентаты?

– Да нет! Зубастая, кусачая – это в переносном смысле. Ну, la femme fatale. Страх мужика перед бабой – что она после соития его съест, как богомолка богомола. Не буквально, конечно, а типа того кастрирует, лишит воли, подавит. Страх невротика или подкаблучника. А pozzosacro – совсем наоборот. По-итальянски, священный источник. Это для меня – священный источник, а для других – дыра. Резервуар для слива спермы в твое тело. Есть разница? И какой он священный, если им пользовались другие? Вот причина моей ревности.

– Безотносительно к твоей метафоре, почему священным источником не могут пользоваться другие? Он от этого, что ли, иссякнет? Помнишь, мы были в Лурде, где паломники со всего света...

– Нашла с чем сравнивать! При чем здесь Лурд, когда мой священный источник у тебя меж лядвей?

               Ну что за высокие словеса! Как мне надоело стоять на его пьедестале, а он мне объясняется в любви каждый божий день. Женщина – чудо, но ты – чудо из чудес, говорит. Благодаря тебе, я преодолел в себе животное и отвергнул всеобщий принцип удовольствия – то есть берег мне целку, в существовании которой до генитальных отношений с ним теперь сомневается и жалеет, что не трахнул меня раньше, когда оба давно уже были к этому готовы. Может, в самом деле, зря: чего беречь-то было, что за предрассудки? На то и целка, чтобы ее ломать, а время – самый раз. Я люблю тебя больше, чем ангелов и Самого – слегка перевирает он нашего мишпушного гения, к которому тоже ревнует, но по мне, стиховая патетика – гений существование Бога допускал, но ни обрезан, ни воцерковлен не был. У моего формула лучше: любил, люблю и буду любить. Или это тоже цитата?

               – Люби, люби, если не лень, – отшучиваюсь я. – Любить – не работать.  

               – Ну, не скажи. А вот в чем я уверен, тебя туда никто больше не целовал, – шутит он. 

Целовать не целовал: он – единственный. И не только туда. Я вообще считаю поцелуй более интимным делом, чем секс: смешивать свою слюну с чужой – еще чего! Так что, в этом смысле я ему уж точно верна: ни с кем больше не целовалась взасос – только с ним. Поцелуй – чисто человеческое изобретение, в животном мире его попросту нет. Умоляю, не надо мне про голубей – они трутся клювами из сугубо гигиенических соображений. Только моему и давала – обслюнявил меня всю, а я тайком стирала следы его слюней. А затяжной поцелуй туда? До него я и не подозревала, что есть мужской минет, да и о женском – самые смутные представления.

– Что-нибудь не так? – спросил он, когда первый раз. – Неприятно?

– Приятно. Но стыдно.

А теперь сама иногда прошу, хоть и стыдоба: «Сделай минет» – и его это умиляет. Или когда он ужè во мне, задираю рубаху, чтобы ласкал мои девичьи груди, целовал сосцы. Или когда вспоминает, как на заре нашей сексуальной жизни я сама попросила, чтобы глубже, а он боялся, что мне будет больно, школота! Не может спокойно смотреть, когда я лежу к нему спиной, согнув одну ногу и напоминая ему позой веласкесову Венеру с зеркалом, которая сводила его с ума в детстве, как меня микеланджелов Давид: млеет от нежности и набрасывается как зверь. Или плавали голые в диком понде, а когда вышли на берег, я ему напомнила другую Венеру, ботичеллиеву, уложил меня на траву, просунул голову между ног, «Там озеро» – шепчу, так он чуть с ума не сошел от умиления: заласкал, зацеловал, затрахал. Как-то поссорились, он ушел, но я не выдержала, догнала: «Не могу без тебя» – вижу, плачет: «За такие слова можно жизнь отдать». До сих пор влюблен в меня, хоть и задолбал своей ревностью. Чтобы успокоить и утешить его, клянусь ему, что он у меня первый и последний, уже не моим, а его здоровьем, но как-то, в пике скандала, пожелала ему скорее умереть, что его потрясло: «Натренировалась на отце, сучка!» – и не общался со мной недели полторы. А потом, помирившись – опять-таки через секс, долго жить без которого ни он, ни я не можем – снова заводит свою волынку.  

– Но это же всё я сама тебе рассказала! – повторяю в деревянное ухо. – А так ты бы ничего не знал и ни к кому не ревновал.

– А я и не ревную, – говорит он. – Зачем ты мучаешь меня? Сколько я от тебя натерпелся!

– А я – от тебя. Еще вопрос, кто кого больше мучает. Представь, что я тебе не изменяла...

– Ну да! Дездемона!

И чуть не плача:

– Как мне смириться с тем, что ты сношалась не только со мной, а тем более со мной не с первым?

– Смирись, гордый человек! – смеюсь я. – Посоветуйся со своим учителем.

– Фрейд здесь не в помощь. Хочу знать правду: когда и с кем. Заранее прощаю, камень в тебя не брошу и больше к этому не возвращусь.

Простить – простит, побанит да простит, но вот забыть – забудет? Никогда!

– Ты вся изолгалась.

– Как ты не понимаешь! Это не брехня. Сам знаешь, не от мира сего. Воображаемый мир, который редко соприкасался с реальным, а любое столкновение этих миров приводило к краху, и я пробуждалась.

– В койке с кем?

– Не в том дело. Пелена с глаз. Разбитое сердце. Жить не хочется. 

– До очередного эмпирея? То есть мужика? До следующей влюбленности?

– Ты невыносимо груб. Жить с тобой просто опасно.

– А с тобой? Когда я весь извелся от сомнений. Ты имела право распоряжаться своим телом – до замужества, после замужества – когда угодно, но имею я право знать, как ты им распорядилась, – не слышит он меня и талдычит свое. – Так водится в порядочных семьях. Правду, только правду и ничего, кроме правды. Я помешан на правде, это мой пунктик. Воспитан на русской литературе и еврейских традициях. А ты лжешь, как дышишь. Не отличая лжи от правды. Ты вся взошла на лжи, сызмала, да и могло ли быть иначе у вас в семье? А теперь ты переносишь атмосферу своего детства в нашу семью. Я устал играть роль твоего отца. Тебе придется теперь самой исполнять эту роль.

– Что ты городишь? Это ты установил атмосферу домашнего террора.  Хуже моего отца. Вы оба – садисты. Но его скандалы были против мамы, хотя и мне перепадало, а твои – лично против меня. Повезло, нечего сказать.  

Что он имеет в виду? Да, ложь – родной язык. Он прав: ложь во спасение. Без нее я бы не выжила. Отцу, мамаше, в школе, на улице – всем лгала. Я виновата, что так сложились семейные и советские обстоятельства? Вруша до мозга костей, зато свято верила всем и всякому, особенно мужикам, на чем и обжигалась.

Иногда вру просто так, не зная даже зачем, без надобности. А теперь вот ему, зная зачем. Для этого тоже есть какой-то термин, типа нимфомании, но мне совестно по такому пустяку тревожить дедушку Фрейда и шнырять по его бесконечным текстам – его книги занимают у моего мужа почетную полку. Вселенский учитель, ха-ха! А умный дурак знает его назубок и шпарит наизусть.  Не всегда к месту. И не всегда в помощь. Некоторые явления так и остались дедушкой необследованными. Скажем, я. Tabula rasa. Вот муж и ломает голову столько уже лет. Это для него я загадка, но не для себя. Вспомнила: мифомания – неспособность говорить правду. Ну, не до такой же степени. Нет, это не про меня. 

Тут я вступаюсь за мою несчастную мамашу, на которую он не первый раз наезжает, выскакиваю из-за стола, не доев этого высушенного безвкусного противного омара. Он хватает меня за руку, всхлипывает. Зачем мы доводим друг друга? Он говорит, что уверен в моей измене. Даже если так – что с того?

– Если ты так уверен, что теперь тебе от меня надо?

– Есть разница между твоим и моим знанием. Когда и с кем?

– А зачем тебе это?

– А потому что у меня теперь все на подозрении. Ты ввергаешь меня в пучину, в паутину, в лабиринт невнятицы. Я блуждаю в потемках. Заколдованный круг сомнений и подозрений. Зачем мне на кого-то напраслину возводить? На кого-то из моих друзей или знакомых. Один говорил тебе сальности в Питере, другой назначал свиданку в Москве, третий тащил тебя к себе в номер в Вильнюсе, а ты ему сказала: «Ты же сам этого не хочешь...»

– Ну да. Только чтобы тебе отомстить. Вы с ним оказались в противоположных идейных лагерях – ты назвал его холуем. Вот он и хотел подложить тебе свинью. В последний день нашей командировки. Я ему и сказала, что он сам этого не хочет. Что здесь не так?

– А если бы он хотел тебя по-настоящему? Почему, Христа ради, ты не сказала ему, что ты этого не хочешь? Или, пожелав спокойной ночи, просто ушла к себе в номер? А на следующий день встречаю тебя на вокзале, и ты как-то слишком уж поспешно уволокла меня с платформы, не дав мне даже поздороваться с теми, с кем знаком. Не только с твоим искусителем. Чего ты стыдилась? Меня? Его? Что ты скрываешь? Что было между вами на самом деле?

– С ним - ничего, клянусь!

– А с кем? В том-то и дело, что они не только тебя кадрили, но потом намекали мне на связь с тобой. Спать с женой друга – все равно, что инцест, но это как раз их и возбуждало. Помнишь нашего крученого «подпольщика» – пусть земля ему не будет пухом! Как он гордился, что похож на героя Достоевского, и всё в себе оправдывал? Почему он бросил мне, что нет ничего слаще, чем спать с женой друга, нарушая табу, и вскочил на подножку уходящего троллейбуса, а я вспомнил, как ты бегала к нему в больницу во Внуково, когда я был в Москве, ты жила там на даче с моими родаками и пасла нашего сына? Забыла? Даже те заподозрили неладное и выгнали тебя в город – чтобы сохранить то ли мою честь, то ли нашу семью. Он и без того делал мне много дурного из литературной подлянки, и я так и не понял, к чему относилась его фраза, когда он прилетел ненадолго в Нью-Йорк и позвонил: «Повесь трубку, если не хочешь со мной разговаривать». А потом вы пошли с ним выбирать ему какие-то шмотки, и, дотронувшись до твоей груди, он сказал: «Не изменилась». Сама рассказывала, а допытываться дальше я не стал. Унизительно как-то. Но вопросы остались – к самому себе: в него ты тоже была влюблена? Трахалась с ним? Если да, то он-то – не по влюбленности, а по гнуси. Они все были моими друзьями, а ты – по касательной. А те, кто хотел тебя отхарить, то опять-таки ради меня, а не ради тебя: чтобы сделать мне гадость или из мести. Ты была всем до фени – не в их вкусе.

– Эгоцентрист! Всё крутится вокруг твоего «я». Пойми, наконец, что не только ты существуешь на белом свете. Ты, что, не можешь представить, что я могу вызывать какие-то чувства сама по себе, и в меня влюблялись вовсе не как в твою жену?

– Потому что предполагали, что ты слаба на передок.

– Что за идиотское выражение: передок – это же лобок. А то, что ты имеешь в виду, находится между ног, посередке между передом и задом.

– Что ты несешь? Какую это играет роль? Это же образ, метафора, идиома. Что мне говорить «слаба на середок»? Ты уже как-то пыталась переиначить поговорку: не «бодливой корове бог рог не дает», а «бодливой корове бог рогов не дает». Почему один говорил тебе, что ты сама его хочешь, другой совал тебе член в руку, третий просто тащил тебя в койку.

– А кто тащил меня в койку? Что-то новенькое.

– Да этот с пошлой фамилией Певцов. Шапочный знакомый – впервые познакомились на чьей-то днюхе. Но стоило мне уехать в Малеевку, он тут как тут.

– Это ты - пошляк! Он не тащил меня в койку, а просто предлагал встретиться.

– А для чего? Святая простота. Чтобы жениться на тебе? Жена у него уже была и двое детей. 

– Я виновата, что он мне позвонил? Что у тебя такие приставучие приятели?

– Почему он другим не звонил?

– Откуда ты знаешь? А если он Дон Жуан? Мимоходный эпизод – я тут же тебе рассказала. Я не несу ответственности за чужие мысли.

– А за свои?  Улица с двусторонним движением. То, что ты называешь влюбленностью, есть похоть. Я в полном дерьме.  

– Ты это уже говорил. Повторы сокращают жизнь.

– Ты тоже в дерьме. Коли тебя так воспринимали.

– Как?

– Как всеобщую давалку.

– Как ты смеешь!

– Почему к другим женам не подваливали?

– Почем я знаю? А не потому, что я более привлекательна, чем они? За кого ты меня принимаешь? Как тебе не стыдно!

– Это тебе должно быть стыдно. Стыд, срам и позор. Ты меня компрометировала всюду. В Грузии, в Москве, в Питере, в Вильнюсе, где еще? Так низко, как тогда в Сванетии, ты еще не опускалась никогда.

– Да?

– Я стал жертвой заговора. Нас рассадили, а потом разлучили и встретились мы только на следующий день в Тбилиси. Шел дождь, а приятель Нодара, который должен был везти меня обратно в Тбилиси, сказал, что у него дворники свистнули – такие, мол, здесь у них нравы. Наутро дворники, понятно, нашлись. Настоящая интрига, ты участвовала в заговоре против меня. Пусть и пассивно. Хотя теперь, прокручивая диск нашей жизни назад, я уже ничего не знаю. Сознательно или бессознательно – какая, к черту, разница! Всем было ясно, куда вы с ним отправились. Кроме меня: да, муж узнает последним, но чтобы спустя столько лет! Нодар – карьерный интриган, но я никак не думал, что его козни, когда он уже проиграл главную интригу своей жизни, будут направлены против меня, гостя. Как-то не по-грузински. Если он тебя не поимел, то уж меня сымел точно, на глазах у всех, никто из наших хозяев не сомневался, для чего нас с тобой разъединнли, а вас с ним соединили. Правильно Кремль сцапал у них территории. Нодар – поц, козел и задница. А тогда я в упор ничего не видел – был наивен, чист, доверчив. Так бы и помер в неведенье, если бы ты сама не призналась, незнамо почему, что была влюблена, хоть я на тебя не давил, а генитальной демонстрации значения не придавал – ты сама говорила, Нодар был вдрызг. Было – и быльем поросло. Но коли теперь раскололась, колись дальше. А тогда я совсем не ревновал, с ума сходил, думал, ты погибла на этих крутых сванских дорогах, где одна семья ездит в разных машинах, чтобы не все погибли.

– А я, думаешь, за тебя не беспокоилась? Ты же сам упросил свезти нас в Сванетию. Вот и добился, чего хотел. Если тебя так терзает тот грузинский эпизод, то для меня он тоже был унизителен.

– Эпизод? Ты называешь заговор эпизодом?

 Была ранняя весна, деревья стояли голые, снег стаял, дороги в Сванетию только-только открыли, но все равно были смертельно опасны, круто забирали высоко в горы, нас заносило на резких поворотах, а под нами обрывы: смотреть невозможно, голова шла кругом, я поменялась местами с Нодаром, отсела от окна, закрыла глаза. Он взял мою руку, успокаивал: спасибо. Что Кахетия, что Сванетия, что Иберия – я была влюблена в Грузию целиком, пока моя географическая влюбленность не сфокусировалась и сосредоточилась на одном человеке – Нодаре. Да, он напоминал мне того университетского профессора, так же приволакивал ногу и так же был деликатен, осторожен со мной. Та же возрастная, а точнее, поколенческая разница, а я всегда предпочитала сверстникам людей пожилых, вот и запала сначала на одного, потом на другого. Муж сказал бы: тоска по отцовской фигуре, а у меня в самом деле заместо отца был антиотец: ненавидела и ненавижу до сих пор, хоть он и умер. Есть за что. Пусть нет – да нет и вспоминаю его громадный член с каким-то смешанным чувством страха, ужаса и экстаза. А теперь еще муж говорит, что любит меня отцовской любовью и даже его ревность того же свойства: как бы со мной чего не стряслось. То есть я – папина дочь под отцовским присмотром. 

– Папочка! – не выдерживаю я.

– Дура!

– Мы разминулись во времени, – сказал тогда Нодар в автобусе, сжимая мою руку. – Я старше вас не на годы, а на целое поколение.

Еще один папа? Я ответила на его рукопожатие и успокоилась.  

Думаю, мы оба были влюблены, но была разница с университетской влюбленностью: тогда – девчонка, а в Грузии – замужняя женщина с некоторым любовным опытом, что отрицать? Присутствие супруга? Нет, не мешало. Наоборот! Хорошо, что был рядом – две недели, за исключением всего одной ночи. А что было бы, будь я в Грузии одна? Когда мы с мужем оставались вечером вдвоем и занимались регулярным супружеским сексом, я представляла – да, да, да! – на его месте Нодара. Закрываю глаза – Нодар, открываю – муж. А мой умный дурак ничегошеньки не сечет.     

Сама не знаю, как мы миновали, наконец, эти ужасные скалы и въехали на плато, как оказались с мужем в разных концах огромного свадебного стола во дворе под навесом то ли от солнца, то ли от дождя. Нодар рассказывал о нелюдимых сванах, которые, в отличие от более-менее цивильных жителей равнины, живут дико, изолированно, сами по себе, любой долгий взгляд расценивают как вызов, а на их женщин смотреть и вовсе не полагается. Тамада, алаверды, вино лилось рекой, кувшин за кувшином, Нодар мне все время подливал, и когда тосты за живых были исчерпаны, стали пить за покойников – согласно здешним фольклорным представлениям, мертвецы живы, пока их помнят и за них пьют. А когда пошли мужские танцы, я и вовсе обалдела: в жизни такого не видела и больше не увижу. Как будто на машине времени перенеслась на много столетий назад. А тут еще Нодар шепчет мне что-то в ухо, не сразу доходит.

Здесь надо уточнить: хоть я пошла по другому, тоже филологическому, но более банальному пути, а работала и вовсе завлитом в театре, однако по образованию – классицистка: изучала древние языки, и любовь к греческой истории и особенно мифологии – навсегда. А Сванетия – это и есть древняя Колхида, куда прибыли аргонавты во главе с Ясоном и, с помощью влюбленной и коварной Медеи, похитили вожделенное золотое руно.  Ну, не фантастика ли? Я не о самом мифе, а о том, что попала на место его действия, и сваны – колхидцы, околдованные во времени. Вот что шепчет мне Нодар, фривольно комментируя древний сюжет:

– Пусть фиванский цикл с царем Эдипом и женой-мамой Иоакастой и глубже, но расхожее после Фрейда клише, зато в «Аргонавтах» такой разветвленный сюжет предательств и измен: любовь преступает через всё. Медея обманывает отца, убивает брата, а потом собственных детей – и все из любви.

Что он имеет в виду? На что намекает? Ну и надралась я. Потом я пытаюсь найти мужа, Нодар мне вроде помогает, но моего нигде нет – оказывается, один из наших гостеприимцев повез его по соседним селам: «Встретитесь в Тбилиси», успокаивает меня Нодар, мы оказываемся с ним в машине на заднем сиденье, за окнами хлещет дождь, меня клонит ко сну, Нодар снова берет меня за руку, и я чувствую в ладони теплую, живую, подрагивающую плоть, точь-в-точь, как у мужа, приятно. Так и есть, наверное: при опьянении организм считает, что близок к смерти и инстинктивно стремится к продолжению рода – причина пьяного, бессознательного блуда как мужского, так и женского, едино. Но тут я просыпаюсь, прихожу в себя, отдергиваю руку. Адюльтер по пьянке или по случайности, по любому, бессознательно – этого еще не хватало! Вместе с хмелем и сном исчезает аура всей нашей поездки, Грузии, Нодара, который мирно похрапывает или делает вид, что спит, а я делаю вид, что верю ему. Или мне самой всё это приснилось?

   Потом шофер выводит Нодара на свежий воздух – то ли отлить, то ли отблевать. Возвращается и уж точно засыпает по-настоящему. Меня отвозят в гостиницу, шофер предлагает проводить, но я отказываюсь и взлетаю по лестнице. Меня всю трясет. Засыпаю под утро, а моего все нет. С ума схожу от страха, в голове самые дикие картины. Уверена, что погиб. Что теперь делать? Вся вина на мне. Как я могла? Да, заговор, чтобы оставить нас с Нодаром одних и чтобы я ему отсосала. Ненавижу Нодара с его хером люто. Но ловлю себя вдруг на том, что когда он положил на него мою руку, я ее, кажется, слегка сжала. Машинально. Была пьяна и как во сне. Но тут же проснулась, отдернула руку и отсела от него как можно дальше, насколько позволяла теснота салона. Все равно – участвовала в заговоре уже тем, что влюбилась. Ощущаю гадливость к самой себе – при чем здесь Нодар: он ответил на немой призыв, который исходил от меня. Если с мужем что-нибудь случилось, это плата за мое предательство, никогда себе не прощу. Но он является после полудня, весь трясясь от страха за меня. Его увезли по близлежащим селам, а потом ливень, дворники, заночевали в избе, где их обильно поили и угощали, хотя он умолял поехать в Тбилиси несмотря ни на что. Никакой ревности, никаких подозрений – один только страх за меня, как у меня – за него. Мы оба так изнервничались и изголодались друг по другу, что, не успев даже раздеться как следует, занялись любовью, и так до самого вечера, а в ресторан пришли еле живые, сильно припоздав. Нодар был комильфо, как ни в чем не бывало – будто ничего вчера ночью не произошло. А что произошло? Зря все-таки спустя столько лет я сказала моему об этой интрижке. О других же помалкиваю.

О том же Володе.

Честно, нравился он мне очень. Именно тем, что не мужчина. Ну, не настоящий мужчина. Мальчик. После брутального отца, который ко мне приставал, я мужиков с ярко выраженным мужским началом за версту не выношу. Муж это чувствовал и долго приручал к себе – спасибо. Медленный такой процесс привыкания. А Володя шутил: «Я тебя люблю в качестве исключения. Как сорок тысяч братьев». С шуток и началось. Мне уже было двадцать семь, а ему лет двадцать, вряд ли больше.   

– В известном смысле я девственник: не знал ни одной женщины. Можно тебя хотя бы коснуться?

Это когда мы, так случилось, остались одни.

– Тебе можно всё, – рассмеялась я, уверенная, что касанием дело и ограничится. Пусть касается – жалко, что ли?

Осторожно просунул руку в вырез блузки и бережно взял в руку мою титьку, словно взвешивая:

– Какая маленькая. Размер?

– Третий.

И тут вдруг такой нежданчик! Без всяких предупреждений, привычным таким жестом, другую руку засунул в мое сырое место, не успела опомниться, так всё было неожиданно:

– И тут совсем малюсенькая. Детский размер! – удовлетворенно сказал он.

– Потому что нерожалая: кесарка.

 – У меня самого маленький. Ты ничего не почувствуешь. Будешь моей первой и последней.

– Festina lente, – и силой вынула его руку, хотя, честно, ничего против не имела да и слегка выпила. Даже любопытно: до чего женщина может довести гомика? 

– Что, что?

– А то! Торопись медленно. Ты, что, совсем латынь не знаешь?

Он подумал и вдруг выдал:

– Bisdat, qui cito dat.

               Тут перевод понадобился мне – у нас в голове засели разные латиницы. 

               – Вдвойне дает тот, кто дает быстро, – сказал он. – По-быстрому, ОК? И никто никогда не узнает.

               – Но мы-то будем знать?

Не уловил:

– Мы не в счет.  Клянемся.

Ну, мы и поклялись.

Обошлось без поцелуев – только с мужем!

И еще сестренкой почему-то назвал. Как я могла ему отказать? Вот я его и пожалела. Всю инициативу взяла на себя. Даже кондом ему натянула, когда он расстегнул ширинку и вынул пенис – не такой уж маленький, зря прибеднялся. Зато раздеться мне не дал – женская обнаженка, боюсь, погасила бы его любовный пыл. Только платье задрал, а трусы я сама сняла. Тыкался, как слепой, а потом попросил:

– Помоги мне, – и я ввела его член по назначению.

Застенчивый такой, пугливый, ненужный разврат – не разврат, а так, развратец. Немного струхнула, но потом успокоилась. А что было? Ничего, считай, не было.    

Так Володя потерял со мной девственность, а я – когда и с кем?

В Питере? Профессиональный мужской напор и томление девичьей плоти. Вот именно: нетерпение плоти, а не сердца. Причем здесь сердце? Совсем другой орган. Уже само предвкушение секса – это такое раскрепощение плоти, вспоминать сладко. Сладко и стыдно. Потому и сладко, что стыдно. Как там сказано в теории относительности: за притяжение влюбленных гравитация не отвечает. А тут никакая влюбленность не ночевала – одно тяготение друг к другу, зато какое мощное, влюбленности такое не снилось. Гравитация, но на сугубо индивидуальном, телесном, плотском уровне. Полная дестабилизация личности.  

Да, я не была замужем и вправе делать со своим телом, что хочу: как бы я им не распорядилась – мое дело. Не рассказывать же мне теперь, как Александр привел меня к себе в мастерскую и стал показывать свои линогравюры с питерскими ведутами – и что было дальше. Откупорил бутылку шампанского – пробка в потолок, как сигнал к действию. Чтобы это у него была такая сексуальная стратегия – споить меня и ослабить девичью оборону? Даже если так! Ну и что? Как-то ему надо было ко мне пробиться сквозь весь этот треп о литературе и архитектуре. Понимаю и оправдываю. Теперь. Шампанское кстати – оба охмелели и осмелели. Может, он не только меня, но и себя спаивал? Соблазнитель, искуситель, но и влюбленный тоже – как нам с ним хорошо было! Когда расправились с шипучкой, выставил на стол початую бутылку «Столичной» – такой ерш вышел, ну, впрямь, русская рулетка. Обжимались взасос, упоенно, но без поцелуев из-за моей брезгливости к чужой слюне – изнемогала от желания, в полной отключке, ничего не соображала. Знала только, что не уйти мне от него, обжималками дело не ограничится. Вот тогда он и сказал, что мы оба хотим друг друга, и повел себя круто: полез ко мне между ног всей лапищей, порвал колготки и, когда добрался до промежности, оттуда текло, как из крана, забытого закрыть. Нет, он сказал это после того, как его рука вторглась, как завоеватель, в мое мокрое место – вот он и убедился. Не мужской прием и не наступательная стратегия, а простая констатация факта: «Ты хочешь этого не меньше, чем я». – «Больше! Больше!» – молча кричала я, заласканная, размятая, разогретая, возбужденная, подготовленная, но так и не трахнутая в Москве, а здесь, в Питере, это было неизбежно, входило в программу, как апогей наших с Александром бесконечных прогулок по чудному, таинственному, умышленному городу. Вот наше соитие и было тайным умыслом Петербурга, мы оба знали это и хотели одного и того же, и я даже сильнее, чем он, потому что у него был сексуальный опыт, а у меня – ничегошеньки, никакой разрядки, вся истекала теплой влагой, по ногам текло. Первый в моей жизни коитус!

И все бы так и случилось, как мы оба хотели, если бы я вдруг разом не пробудилась, не протрезвела и – нет, не испугалась, а мигом, по ассоциации, вспомнила, как ласкал и заласкивал меня там мой будущий муж. Очень осторожно и нежно. Здесь по-другому: Александр на этом не остановится. По мне пробежала этакая мнемоническая искра! Вот я и сказала, что мне в нужник – в тех условиях это было естественно: лицо горит, между ног потоп. Быстро подмылась, обрызгала водой лицо – и свалила. Может, зря? Нет, не на того муж думает: порча – да, но до блуда не дошло. Хоть и закрутило меня тогда, но как-то выкрутилась, бог свидетель. Сама не знаю как, удержала себя под контролем, не раскинула ноги, не впустила в себя. Да и влюблена не была. Если что и было, то снизу шло: либидо было впервые целенаправленно.         

Возможны, конечно, альтернативные, то есть гипотетические варианты: что было бы, не достань я билет на поезд и задержись в Питере? Честно, не знаю. В самой себе не уверена. Именно поэтому мне так трудно моего убедить, что ничего такого – этакого со мной в Питере не стряслось. Чуть не стряслось, но ведь не стряслось! Сама не знаю, как мне удалось тогда этого избежать, тем более, шампанское с водкой на меня шибко подействовали, первый раз так назюзюкалась. В подробности лучше не вдаваться – про историю в мастерской: рука его там была, но не член. И рука была другой, чем у мужа: пальцы длинные, как у пианиста или хирурга. Сильные, властные, как у папаши, когда он ко мне приставал, а мама в роддоме, еще одну девицу рожала себе на горе – после уроков я специально в школе задерживалась или шла к подруге, только чтобы с ним вдвоем не остаться, а тут маму в больнице на ночь оставили. А у мужа пальцы маленькие – детская ручонка. Может, из-за папаши и удрала – с детства психически ушиблена на этом. Зато флешбэк на всю жизнь – как будто это было полчаса назад, всю трясет, когда вспоминаю. Честно, теперь немного жалею, что сделала ноги: семь бед – один ответ. Все равно мой никогда мне не поверит: лучше страдать за то, что было, чем за то, чего не было. Чистая правда: муж у меня первый. Хоть доказательств никаких: ни страха, ни кровинки, ни боли. Так только – чуть-чуть. Может, и показалось. Не в счет. Сама силой втянула его в себя, слишком долго он осторожничал – считай, изнасиловала. Шутка, конечно. 

А с Володей почти ничего не почувствовала – как, оказывается, 14% статистических женщин. Нет, не фригидки – что-то другое. Асексуальные?  Трудился-трудился, да так и не кончил – женщины не для него. Просто попрыгали на диване. Гимнастика, а не секс. Но вынуть я ему сразу не дала и чувствовала, как его член скукоживается у меня там от страха и чувства вины, что нарушил какое-то страшное для них табу. Если бы его муж узнал, убил бы, наверное: не просто измена, а с женщиной! А если бы мой муж узнал, с кем я ему изменила? Пока был во мне, было приятно, хорошо, щекотно. Не выдержала и рассмеялась. Он – тоже. И тут же вынул свой увядший член, оставив во мне пустой презик. Сама вытащила его, сидя на стульчаке – и он исчез в водовороте в унитазе. Чем не символ? Конец связи.

Можно ли утратить девственность, не будучи девственником? Но с женщиной он впервые, и я удовлетворила – нет, не похоть, а любопытство: выходит, они все-таки не совсем безнадежны. А для меня какая ни есть, пусть пустячок, анекдот, смех да грех, а все-таки первая измена, выход за пределы матримониального опыта. Расстались друзьями – никогда больше. Да, сестренка – теперь он мне как младший брат. В чем мне теперь признаваться? Тем более, мы с ним поклялись друг другу молчать. Клятва есть клятва. Не подводить же его. А ревновать здесь ни к чему. Не к кому. Что было? Да ничего не было! Легкая интрижка, проходной эпизод, ничего не значит, один разок трахнулись через резинку, да и то не дотрахались! Разве это траханье? Чуть только возбудилась, а потом с мужем добрала. Моногамия без супружеских измен – такая же патология как девственность.

               А как же Ларошфуко: есть женщины, не изменяющие мужьям, но нет изменивших только однажды? Стоит только начать, да? То есть перейти Рубикон. Тогда я легким испугом отделалась – угрызений совести никаких. На то и вечные эти афоризмы, чтобы проверять их каждый раз наново. Вот пусть муж и проверяет, коли неглупый дурак – сомневается, мучается, сходит с ума от невнятицы, сам себе и мне кошмарит жизнь. Я ему не в помощь. Всё лучше, чем знать правду. Слишком долго объяснять – что к чему, когда и с кем? У него крыша поедет. Это же мои секреты – никакого к нему отношения. Как можно в любви без вранья? 

            Что может быть прекраснее любовной лжи? Разве только сама любовь.

            Не ложь, а тайна любви

Ложь и есть тайна любви.

Тайна за семью печатями. Любовь, как и женщина, рождается запечатанной, но девственность – за одной печатью, а любовь – за семью. Это тебе не целку ломать, прошу прощения за грубость.

Кто это из британских франкофобов сказал, что Ларошфуко повторяет избитые истины? Когда как. Насчет женщин, которые либо не изменяют мужьям, либо изменяют им не один раз – так и не так. Но об этом лучше молчок. Даже самой себе. Амнезия – инстинкт самосохранения. Пусть мой умный дурак путем индукции, дедукции, интуиции и психоанализа высчитывает сам – когда отгадывает, когда пальцем в небо. Если бы он сосредоточился и не распылялся, отбросив побочные варианты, угадал бы. Ну, не оторва же я, чтобы спать со всеми, кого он подозревает! За кого он меня принимает? Он говорит, что замужки, с которыми он имел дело, тоже вполне порядочные дамы, их не представить с чужими мужиками, даже с собственными мужьями трудно вообразить за этим делом. То есть с виду ни одна из них не шлюха, но по сути шлюха – каждая. «Чем ты лучше или хуже других?» – вопрошает. – «Статистическое исключение? Если ты одинока, то у какой-то женщины враз два любовника».

И вдруг переходит на английский и шпарит наизусть, как по писаному:


But my dear sir, if men have affairs with a certain amount of women each, women must be there for those affairs. It cannot be the one and only woman for all of them. It would seem logical, therefore, that there would be roughly the same amount of women having affairs, as there are men. Otherwise, there would be no women for men to have their affairs with. 

– Откуда это?

– Да есть здесь один умница из Аляски по имени Eugene Solovyov. Точное наблюдение. Ты не согласна?

Что он от меня хочет? И хочет ли? Признание – проверка любви? А выдержит? Может, рассказать ему для отвода глаз про мое невинное, через резинку и без оргазма, сношение с голубым девственником Володей? Хоть какой прорыв.

               – Сказать или не сказать? – думаю я, когда под вечер, помирившись, мы отправляемся в Монток-Харбор и ждем рыбаков, чтобы купить голуборыбицу, которая хороша только в самом свежем виде: оба ее обожаем, и в Нью-Йорке я приготовлю шикарную жаренку с грибным гарниром – пальчики оближешь. Но первым приходит пароходик c охотниками за морским окунем, и мы приобретаем одного гиганта, обкладываем его льдом, кладем в походный холодильник и в мотеле с видом на океан восстанавливаем наши постельные отношения. Ни слова ревности. Выпустил пар. С ним так сплошь и рядом.

               Нет, влюбленность – не похоть. Бери выше: страсть. Похоть обезличена, все равно с кем, с первым встречным, с кем попадя, ни с кем, невыносимый зуд, который никак не утишить самой, сколько не онанируй, хоть до потери сознания, а я была неистовой мастурбанткой. Так случилось у меня в Питере, Александр просто под руку попался. Только я от него сбежала – испугалась его мужской напористости и собственной девичьей необузданности. Может, зря. А с Нодаром и вовсе ничего не было, рутина семейной жизни наскучила, какие-то смутные ассоциации с моей студенческой влюбленностью, вот и шевельнулось что-то во мне под занавес моей женской жизни, но стоило Нодару сунуть мне в руку свой пенис, всё тут же и прошло: тоже мне невидаль! В руку, в руку – и никуда более. Хмель как рукой, мигом с неба спустилась на землю: Нодар возбуждал меня в штанах, а с расстегнутой ширинкой – нет. Из-за папаши у меня с детства идиосинкразия на их детородные органы. Обычно мне туда руку суют, а здесь впервые наоборот: на кой мне его вялый член, который я еще должна приводить в кондицию, когда у меня всегда в наличии и наготове стоячий член мужа. Страсть – совсем другое дело. Страсть целенаправленна и всеобъемлюща. Это и есть любовь: физическая, душевная, духовная, какая угодно.

Один гений не любит другого: Толстой – Шекспира, Набоков – Чайковского. Будучи гением, он тоже не любил Чайковского – нет, не из моды, а за прямоговорение: что у того, всё открытым текстом. А я люблю как раз за то, что открытым текстом. Не любить Чайковского такой же банал, как любить Чайковского – разве в этом дело? Пусть патетика, а страсть не патетика? Амок – не похоть, а страсть. У кого еще в музыке так прямо, открыто про любовь мужчины и женщины? Даже странно, что Чайковский гомосек, любил мальчиков – и совращал их: вот бы их с Володей свести. А Пруст? Какие там девушки в цвету, когда юноши в соку! Но Пруст нет-нет да выдавал себя, а Чайковский – никогда. И я себя не выдам – ни себя, ни нас. Жена музыканта – это я? Зачем он рассказывал при муже? Чтобы замести следы? Или чтобы поддразнить других мужей, моего включая? С него станет. Даром, что ли, сам себя монстром называл? 

Не знаю, искренно ли он жалел о нашем быстротечном романе, но я – нисколечко. А чего жалеть? Звездный час в жизни женщины. Такой классный секс не грех, а в радость. Какая там седьмая заповедь! Это случается раз в жизни, разве можно от такого отказываться. Наоборот, жалела бы, если бы этого у нас с ним не случилось. Может, и переживала бы как моральное падение, если бы не предыдущая игрушечная измена с голубым Володей, которая ничем не кончилась ни для меня, ни для него. А здесь по большой страсти, пусть любовь-безнадега, хотя он тоже подзавелся, ручаюсь! Ну да – был влюблен в меня. Не так, как я, конечно, – никакого сравнения. Такого секса у меня никогда не было – ни до, ни после. А у него?

Гений и есть гений. Он и в постели был на высоте – буря и натиск. Ураган! Вкалывал без устали, вдохновенно, как будто стихи слагал. Но и я не отставала. Ну, чисто, нимфоманка. Маленько себя даже сдерживала, чтобы не спугнуть его – чувствовала, он из тех мужиков, которых гиперактивные женщины не подзаводят, а смущают: он – Мэн, от него должна исходить вся инициатива. Пусть так думает, пусть обольщается. Мужики – сплошь наивняк. 

Дымил непрерывно, прикуривая от огарка, и много потел. Потел, когда трахался, и курил в перекурах. Стишок мне по вдохновению выдал – суперский! На ходу сочинил и мне посвятил: так и не решаюсь нигде его тиснуть, хотя готовится дополнительный том его посмертных сочинений – «Несобранное». Письма, черновики, шутливые автографы, рисунки – и стишки. А который мне – отличный стих, но если опубликуют, муж все поймет. А сколько у него еще таких тайных любовных экспромтов, сочиненных на случай? А вдруг – тешу себя – такой стишок, как мне, единственный? 

Мелькнуло у него тогда чувство неловкости – или мне только казалось? Из-за моей прыти либо по причине табу? Не успевал вынуть, как у него опять дыбился, и он набрасывался на меня снова. И я под стать: два сексуальных автомата. Запретный плод сладок: сексуальный энтузиазм от морального табу – жена приятеля? Похоть выше морали либо за ее пределами. А я? По любви, да? Муж прав: на седьмом небе. Безостановочный секс, оргазм за оргазмом. У обоих.

И что поразительно – никаких там поцелуев, а харились кустарно, никакого разнообразия, никакой Камасутры, в одной и той же позе – пасторской. А зачем разнообразие, когда и так хорошо? Ну и осел этот доктор Джонсон: поза смехотворная, удовольствие мимолетное, а расплата суровая. Категорически не согласна: поза прекрасная, удовольствие можно повторять до бесконечности, пока сама не выдохнешься или партнер, а расплата – да, что делать, случается, того стоит.

Когда кончала и готова была вопить, он закрывал мне рот ладонью и шептал: «Соседи». А потом перестал: он умел глядеть на всё это со стороны, и ему нравилось, что способен принести женщине неизъяснимы наслажденья, как сказал его предшественник: гордился собой как альфа-самцом. Мен! Один раз только, еще лежа на мне, прошептал, еле дыша: «Приступы синхронной эпилепсии». – «Отдышись сначала», – сказала я, сама еле живая от взятого нами темпа.    

Классический случай, да?  Либидоносный муж в командировке, любовная с ним переписка по мылу, вынужденное воздержание, я простаивала, испытывая физиологический голод и дискомфорт. Форс-мажор. Bedazzled, ослеплена желанием. Хотела, как простая баба, все равно кого. А чем я отличаюсь? Под одеждой мы все голые. В самом деле, не превратилась ли моя детская членофобия во взрослую членоманию?

 «И эта лошадь снова ржет несыто» – стишок не про то самое? Зверь между ног, да? По-французски женского рода – фильм про женскую похоть у Валериана Боровчика так и назывался «Labête». Оголодала. Долгой разлуки с мужем не выдерживаю – да, хочу не его, не только его, все равно кого, на любого кидаюсь: мысленно. Желание в сочетании с влюбленностью. Первая измена все равно, что первое соитие? Не знаю. К тому же, не первая. А голубой Володя не в счет? Не то, чтобы всё позволено, но Рубикон перешла. Но то была не настоящая измена, а так, понарошку, зато эта – самая что ни на есть. Наоборот, жалела бы, если бы ничего тогда меж нас не случилось и ушла бы не солоно хлебавши.    

Работала тогда завлитом в театре, главреж пытался пробить его пьесу, которую он с горя сочинил оттого, что его отпадные стихи не печатали. А театр – на Малой Бронной, в нескольких кварталах от его дома, вот и забежала, экземпляр с режиссерскими поправками, которые он потом все учел, но пьесу все равно не разрешили – не судьба. Могли курьера послать, я сама вызвалась. Моя инициатива. Знала, зачем и на что иду? А он – знал? Догадывался? В окно меня выглядывал, буравил, наверное, глазами пустое пространство, а когда увидел, что я его вижу, довольный осклабился. А я – ему, и вприпрыжку по ступеням: какой там лифт! Открыл дверь до того, как я позвонила. И повел – не просто в свою комнату, а прямиком в кровать. Неправда, что сама затащила его в койку – он тоже на меня запал: желание, а не просто «не прочь». Нас давно тянуло друг к другу, ну да – флюиды. С тем хорошо..., с кем и без – хорошо. Точка.

 А я так торопилась, что запуталась в своих шмотках, раздеваясь. На одной ноге скакала – никак трусы не снять. А он уже голый стоит – во всей своей рыжей красе и весь в веснушках: лыбится. И – понеслось. Какое там прыгали – летали. Полет валькирий. У меня до сих пор музыка в ушах, когда вспоминаю тот улетный секс. Захлеб. Никогда больше такого со мной не было и не будет.   

У него был свой амок – та самая зазноба, которую он любил больше, чем ангелов и Самого, которого вряд ли любил: так и не воцерковился. Прикипел к своей музе-путане на всю жизнь, до самой смерти, и даже его мстительный антилюбовный стишок под занавес жизни, когда его снова потянуло на поэзию, а то со стишками полный застой, как он говорил, на самом деле любовный, последний, предсмертный: всё не шла из его больного сердца, как заноза. Иногда мелькает в мужниных проскрипциях. К счастью, не на главных ролях. А тогда я просто не могла не подзалететь: какой там безопасный секс, когда я набросилась на него, как шальная. Музыка без слов – одни только с трудом сдерживаемые стоны: мои. Хотя не из крикливых, а тут повизгивала, как поросенок. Трахались в лом, сделались по полной программе. На работу в тот день не вернулась, домой пришла заполночь. Единственный раз в жизни почувствовала, как мужской спермий проник в мое яйцо.

Как это муж не заметил, что на этот раз обошлось без семейных скандалов, которые обычно у нас этим делам сопутствовали? Или заметил, но считает кощунством свои подозрения? Тогда он был не при чем, но не устраивать же мне скандал гению из-за аборта. А рожать от него в надежде на клон и вовсе пустое дело: на детях гениев природа отдыхает. Он самолично это доказал, родив от своей зазнобы дауна, которого стыдился. А охотницы за спермой Нобелевских лауреатов? Результат: все их бэбички – сплошные заурядности и разочарования.   

На этом мой роман кончился – так же внезапно, как начался. Роман в никуда, без никакой перспективы. А любовь? Я говорю про теперь. Не знаю. Можно ли любить мертвеца? Но вспышка была такая сильная, до сих пор дрожь пробирает и тоска берет. Подфартило. Апофеоз моей любовной жизни.    

А муж пусть еще спасибо скажет, что я к нему вернулась, а не осталась сама по себе. Честно, трудно было к нему после этого привыкать. 

Почему я хочу остаться в его глазах невинной? Хочу умереть невинной? Зачем? Может, рассказать ему всё как есть? Или хотя бы об одном моем любодеянии?

               О каком?

               Вот в чем вопрос.

               Молча мчимся в Нью-Йорк, а позади нас лежит рыба-кит во льду. Знаю, о чем он молчит. Не выдерживаю первой. Ну что ж, пора. Правду, только правду и ничего, кроме правды.

– Хочешь знать правду?

Тихо, как в гробу. Может, мы давно уже умерли?

– Нет, не хочу, – говорит он.