Из новой книги переводов: Альфрэд Лихтэнштайн, Якоб ван Ходдис, Хуго Балль, Эмми Хэннингс, Тристан Тцара, Рихард Хюльзэнбэкк, Йоханнэс Бэхэр, Готтфрид Бэнн, Франц Вэрфэль, Казимир Эдшмид

 

Альфрэд Лихтэнштайн

 

После бала

 

Средь мусора пьяна шелков плетётся вереница –

Ворча, белёса заползает ночь в подвал.

Над градом утра посиневшего накал –

Измяты и заплесневелы лица.

 

Как музыка и жажда танцев тут иссякли скоро!

Уж пахнет солнцем – день настал:

Сквозь крик и ветер конка тянется на вал,

И божий торс вновь красят серым у забора.

 

Досуг с работою пылят налюда холки.

Жрут семьи немо за обедом то, что Бог послал.

Но в чьём-то черепе ещё летает зал

С тоскою дымною и чьей-то ножкой в шёлке.

 

 

Зимний вечер

 

По жёлтым окнам тени пьют горячий чай их нег.

Раскачивают лёд пруда тоскливые, упрямы.

Рабочие находят трупик нежной дамы.

Горланя, мрак кидает синий снег.

 

Уж отмолясь, свисает спичечник с шестов.

Мерцает свет зловеще в наледях витрины,

Пред нею призраков толкает ветер в спины.

Студенты режут «заморозку» двадцати годов.

 

Как нежен вечера хрусталь! На firmament

струит уж платину луна сквозькрыш зазоры.

А под мостом, чьи фонари чуть зеленят опоры,

Лежит цыганка. И звучит какой-то инструмент.

 

 

Эротическое варьете

 

Средь улицы, лишён манер,

Трактирщик ночью снял штаны.

Взбешён ужасно инженер,

Вдруг заблудившись у жены.

 

Такой же взглядом ищет скот

Столь гомосексуальный пёс.

В паху играя, дед речёт:

А чаще – вред себе б нанёс.

 

В зелёном соусе плывёт

Синюшный сифилиса срам.

Боксёр дрожит. Дитя орёт.

Гниёт с цилиндром херр, упрям.

 

Сбивает девушку автО,

Вскрывает девочку малец.

Что ж горько люду так? А то:

Начать соитье б, наконец.

 

 

Якоб ван Ходдис

 

ВАРЬЕТЕ

 

1. Ложа

 

Грохочет вальс, визгливы скрипки правя балом.

В дыму сигар весь воздух как натёртый мелом,

Воняет пудрой, мускусом, индейцев салом,

Парами винными и голым женщин телом.

 

Ах! В спёртом воздухе иль ни плывут уж в пене

Придурков головы, в бокал свой зыря пива?

Три фрау, сценку чтоб сыграть, оставлены на сцене,

Чьи жесты подлы, воркотня же – сладостно хвастлива.

 

 

 2. Атлет

 

Атлет выходит – и дивиться можешь ты,

Как доску кулаком он разнесёт в два счёта.

Ужасен пузом, он идёт к открывшим рты,

С руками жирными и шеей в росах пота.

 

Вися туннелями, его короткие штаны

Бьют по ногам, претонким, как тростинки,

Украшенные шёлком, стопоньки видны.

Ах, милые! Ну, тем более – женщины приглашают,впрямь – две розовые свинки!

 

 

3. Юморист

 

Почтенный старец в новом фраке,

Рычащий всем о похождениях в алькове –

С особым пылом как о пережитых внове,

Свои истории, что вечно наготове,

 

Подобен кораблю, что, отданный во мраке

На произвол невесте-буре в страсти раже,

Качаем ей без передышки тут в любови,

Руль потеряв, и с полусгнившей «мачтой» даже.

 

 

4. Танец

 

Малютка с гарью прядок у височков,

И в покрывале, что с небес голубизною

(Нагие ноги семенят и без носочков)

Поёт: «Не делай мне, чтоб я страдала...

Ах, ты, сегодня стану я тебе женою!»

 

Затем она кружИтся в танце с шиком,

Подвластная порывистым музЫкам.

И ты сквозь вихрь прозрачный покрывала

Младое видишь тело – с резкостью иною!

 

 

5. Индианка

 

Её рука воздета – и, припавшая к арене,

Сквозь семь колец летит пантер изящных пара,

И уж затем, когда в смущенья лени

Заходит в клетку средь веселия угара,

Когтями задевают лапы жемчуга при шаге,

Чьи низки с пояса лилового свисают

Вкруг бёдер госпожи, что влажно наги.

 

6. Балет

 

Негры, стоймя, трясут ногами в зале –

Торсы в желтеющих трико. Меж них при этом,

дерзки и мелки, пляшут наши крали,

блондинисто оголены роскошным туалетом:

на них лишь туфли с золотыми каблуками,

которыми, проворны, фЫрчащим атлетам

они на жирные носы вступают всем кордебалетом.

 

 

7. Субретка

 

Палит из ружей женщина-портрет,

Придя в охотника наряде,

Выглядывая – дичи рядом ль нет,

А нам себя всё кажет сзади.

 

Неслыханный свисая зад

На крепких ног её колоннах

Поёт: «Юхэй! Любви заряд

Смутил меня тут на лесистых склонах...»

 

 

8. Танцовщица

 

О как же трогает меня хрупкость твоих лодыжек,

Затылка детскость и изгиб твоих коленей!

Я злюсь почти! Умру ли от твоих я мановений?!

Вернусь ли вновь в чертоги сна, что я из строчек книжек

Ещё ребёнком возводил, их полня светом залов,

Игрой чарующей актрис, чей голос зыбок,

Пленительным звучаньем томных скрипок,

Чредой похищенных мной чьих-то идеалов?..

 

Ах, сна подобного тому не отыскал я всё же!

Хоть избегал любви – в рыданьях отдан ожиданью,

Хоть предан был я непомерному страданью!

И хоть его уже я ненавижу – бледный в ложе,

Я вглядываюсь в плоть твою при каждом повороте,

Тщась выискать в фигурах танца каждую ошибку,

И благодарен буду, видя, как в конечном счёте

Твой реверанс мне явит глупую улыбку.

 

 

9. Финал: Кинематограф

 

В зале становится темно. И вот: стремнин громады

на Ганге, пальмы, храм замшелый Брамы,

из той бушующей, немой, семейной драмы,

где пиршества кутил сменяют маскарады.

 

Уже направлен револьвер – взрыв ревности.

В итоге –

дуэль – херр Пифке, голову теряя, борется с ознобом,

затем – альпийская пастушка с коробом и зобом

на ужасающей по крутизне дороге.

 

В лесах, где жаворонки, тропка, что влекла дотоле,

петляет вскоре, страшной став, и, душу раздирая,

взгляд в бездну со скалы, с её, как бритва, края...

на оживление коров, картофельное поле.

 

И это всё перед тобой средь мрака зала

в мельканьи диком! Друг за другом! И к исходу,

шипя, вдруг дуговая лампа вспыхнет от накала,

и, сладостно зевая, вновь мы выйдем на природу.

 

 

10. Снаружи

 

Только с трудом летняя ночь переносима!

Рубашек вОрот растегнув, бредут четыре херра мимо.

Штиблетолаковый ходулит вслед за шнапсом – с плеском...

Тут всё грохочет – с долго тянущимся треском:

Гром!

Ой!

Неловкая реклама ль,

Вспышки!

Эстет не любит громкие делишки!

Это звучит, как голый б джинн, готовясь к акту,

Выкакивал согласно такту катаракту.

 

 

Хуго Балль

 

Кабаре

 

1.

 

На заявленье негра промолчал большой клаксон.

В комплекте Эмминой ноги адски-краснее нету.

Я куклою-АрхИпенко всхожу на одр сквозь сон,

И дьявольщину там реку жрецом Magnet-Корсету.

 

Одно бахвальство льдисто-жёлто пухнущих сардин!

Осмей же, Публика, самоубийство шансонетки!

На перьях шляпок божье око бдит. Все как один

4 скрипки рельсы гнут всё о грудные клетки.

 

Скакун мой Франц! Едален клоп в анфас!

Стеклянноглазый мир упит, в падучке мелодрамы.

В лиловый лупят трубы всё протуберанец-Bass.

Пасутся кайзера Вильхэльма, возревев, гиппоподамы.

 

2.

 

Лиловый пагод барабан вкось валится в себе.

Зажимом назван, Ярь-молоки, Требухой Cellist.

Скрипит затылка смерч фатально на резьбе.

Эх, лЯ-ля! Музыка мне пилит бок под свист.

 

И в окарину дуют братья Mool и Jebby впопыхах.

Оркестр во вскрытый бок заходит, вправо между роб.

Исполнен музыкой с трубостволом весь пах.

Чревата, в плясе покидает шансонетка гардероб.

 

3.

 

У занавеса кажет плоть эксгибиционист,

и ПимпронЭлла – алость юбок обольщенья.

Из зала хлопает КокО – зелёный бог, плечист.

И начинают вожделеть козлы все отпущенья…

 

ТзингтАра! Духовой предлинный инструмент:

стекает знамя из слюны, в ней надпись

 «Змей» на бляхе.

Тут дам своих в футляры скрипок все в один момент

суют и исчезают в диком страхе.

 

При входе сидя, КамёдИнэ, масляна, как вамп,

вбивает в ляжку золотые мишурою трюка,

чей блеск выкалывает зенки с дугами от ламп.

И крыша падает, горЯ, на Камёдинэ внука.

 

 4.

 

У уха, что вострит осёл, на блюдца

мух ловит клоун – хоть в другой стране рождён.

Посредством трубочек, что, зеленея, гнутся

С баронами по всей округе связь имеет он.

 

К воздушным рельсам, где себя энгармонично

канаты режут, чтоб плашмя ускакивать на них,

мелкокалиберный верблюд попыткой платонично

вскарабкаться веселье портит остальных.

 

У занавеса тот же всё, что тут, смирясь с судьбою,

лишь чаевые кротко ждал, эксгибиционист,

забыв вдруг о канве событий, гонит пред собою

замученные толпы девок в зал под дикий свист.

 

 

Одно и не весеннее стихотворение

 

1

 

Биплан восходит из любой бутылки

И передком прям, воя, бьётся, коль палят.

Сверхчеловек гуляш ест с перцем без ухмылки,

Батон кроша и всласть рыгая в мусор от телят.

 

Отвисла челюсть у гостей на лестнице под нОги,

На деле хитрые ловушки ставя у дверей.

ЛолО из унитаза режет тангонос пирОги,

Травя абсентную округу чадом из кудрей.

 

Взгляните ж, я при вас все дни: желанья зною

С моею жёлтою трубою предан в па-де-де.

Фиалкова эрекций палых жалоба весною

Распутничая с лебедем в беде(э).

 

2

 

Ох, ты – мой гиацинт, что вскрыт личинкой,

Чью Рольф, сей мопс, сожрал подвязку в укоризне.

За граммофоном с two-стэптактовой начинкой

Потребность в коитусе и круговороте жизни.

 

Кровавовспухших просвист лампионов

Творил большие луны из бокалов.

Шум бойни доносило сё и сонмы звонов

Пенсне чинуш, владык и их вассалов.

 

Была тут также Dame Wueh в слепящем экипаже.

Нас не пугало ни кино, ни у Picasso рожа.

Глотали сперму мы как залпы армий в раже

И в клочья рвали кошку Зелень, как божка ничтожа.

 

Мы были очень неприятны, как скоты хулимы,

Прописаны Приапу с Паном Медсоветом.

Мы с крыш катились, звёздам побратимы,

Не веря сами в сё при этом.

 

Синий вечер

 

От светокомплекса небес до улиц – грохот стирок,

На фронте окон, в синьке, высь штурмуют шлюхи.

Ох, милый час нежнейших, девьих носопырок,

Ох, башен- и часов карман-ных бой созвучьем в ухе.

 

Метафизически луна по сферам всходит выше,

В гнезде у птички конь себе всё не находит места.

От люда ясновидец взмыл, вкусив восторга в нише,

И чёрный скрипки звук доносит из асбеста.

 

Свет куполами, стеклодувня, выдуй в грозы

Средь круга городских огней, что у порога!

А то те тянутся по мраку, точно слёзы,

Недужный лик лишь освещая Бога.

 

Назад откинулись дома – столь белокуры.

Иль башни – ангелы, что взмыли от докуки?!

С небес спихнули к аду мост, вокруг чьей арматуры,

Кольцом сцепив, мёртвые склеивают руки.

 

Cimio

 

Красное небо от Бухареста к Парижу:

Сверху донизу тело твоё исполнено

чёрных глаз.

Веерами наши ладони, если мы любим,

упёрты одна в другую,.

У тебя болит слепая кишка, оттого ты

очень желта.

 

Из твоих ушей вырастают кусты сирени.

Вся твоя голова – сирень. Ты, просто,

взнуздана ей.

Точно бабочек крылья, трепещут ресницы..,

биясь друг о друга,

Схож с клавишей пианино ну очень твой нос.

 

Вечно в танце твои руки, дочурка.

Узкий таз – весь движенье, коль порхаешь ты

на моей стороне –

Изнеженность против ветра. Больших жён

раскалённых ты любишь.

Лепечут в твоей ухмылке попевочки апашЕй.

 

В Constanza в ушки твои завывало море.

Как кинжалы взрезая, Glissando пальцы рук

у тебя издают.

Красной змейки головка – язык – фитиль,

тлеющий ало.

Кувыркаются мелкие чёртики, Cimio, на

тени твоей,

Цокая, точно рыба, коли начать из чана

для сушки её вытрясать.

.

Сон, наш сон, он, просто, вымер

 

Сон, наш сон, он, просто, вымер.

Око Бога на троне, чьё веко шёлк

красных завес.

Преследованья мандаринов нас

не пугают больше.

Осёл и бычок живут в кровати

у наших стоп

И говорят, устроившись удобно,

как в Вифлиеме на Рождество.

Graf von Agaz скачет на полотне:

oGreco!

Из облака розово-красно ангела

виснет крыло.

С зелёным хохлом петуха в кабаре

твой выход.

Твой ребёнка лоб покорен передо мной.

Ты из пурпура маленькая косынка.

 

Ореол юных львов над твоей головой.

Твои губы – Жизни лОпостные колёса.

С ладони едят призраки мессы румян.

Диву даются Bubu с Монпарнаса и

Jesus из Назарета,

Поверх сборища флагов твоего пыла

глядЯ.

 

 

Эмми Хэннингс

 

Напев к сумеркам

 

 Для Хуго Балля

 

За эхом через серость лет бредут октавы сзади.

Скопленье дней крушИтся высью всею.

Я быть хочу только твоею –

В могиле желтые мои растут как прежде пряди.

В деревьях чёрной бузины живут чужие ныне.

Белёсый занавес всё шепчет тайну убиенья.

Глаза плутают беспокойно в тёмной комнат стыни.

Вокруг стола на кухне бродят привиденья.

Малышки ёлки – дети после смерти.

Дубы же древлие – усталых старцев души,

О неудавшейся что жизни шепчут саги эти.

А песня Klintekongensee звучит всё глуше.

Я не была защищена от сглаза, и пока

Тут выползали негры из большого чана,

С картинки дочка палача – Красная Ханна

Меня заколдавала на века.

 

Морфин

 

Мы ждём последнего от жизни приключенья.

Что нам грустить по солнечному свету?

Нагроможденье дней крушимо в Лету:

Покоя нет в ночах – в Чистилище моленья.

 

И не читаем больше почты также оба,

Лишь улыбаемся в подушку изредка украдкой.

Ведь нам известно всё, и взвИты лихорадкой

Мы вновь летим то здесь, то там с волной озноба.

 

Всем людям нравиться спешить за чем-то мимо –

Сегодня пасмурней и дождь над этим краем.

Мы через жизнь несём себя неудержимо

И, в ней запутавшись, её пересыпаем...

 

 

Девушка на набережной

 

Да, нет характера: один лишь голод.

Я пассажир меж палуб жизни – это ясно.

Люблю ли, ненавижу – всё напрасно,

И каждый вечер на углу в жару и в холод.

И всё искусство это – только ради хлеба.

Иль, вправду ли, чем от стыда нет лучше смерти?

Я так устала, в бёдрах стынь... но в этой круговерти

Всё ж зубы целы, красен рот, и в них – иных потреба.

Мадонна, дай мне в шахту пасть – туда, где мгла.

Лишь раз ещё – обереги в ночи, что столь глуха...

Любя, очисть меня от всякого греха.

Взгляни, я снова ночью не спала.

 

 

Эфирные строфы

 

Сейчас мне надо выпасть из большого шара.

При том, что праздничный Париж – ярчайшее из мест.

И люди сходятся на GaredeI  Est,

И флагов шёлк кипит в пылу веселия разгара.

Но нет меня средь их ликующих стремнин.

Вот я под куполом лечу, меняя позы,

И становясь восторгом каждой грёзы,

О чём читаю по блаженству тыщи сальных мин.

А предо мной: лежит больной, хрипя в подушку –

И гипнотичен для меня его последний взгляд.

Мы призываем летний день тоской назад...

А чёрный крест всё заполняет нашу комнатушку.

 

 

Тристан Тцара

 

 

НЕГРИТЯНСКИЕ ПЕСНИ

 

Занзибар

 

o mam re de mi ky

мы от Wahha ускользнули ха ха

еа, ее ее, еа ее ее,

нам Wawinza больше не будут докучать ох ох

Mionwu не получит больше от нас ни платка ху ху

и Kiala снова не увидит нас никогда хе хе.

 

Сото-Нигер

 

Песнопение при строительстве

 

а ее еа ее еа ее ее, еа ее, еаее, а ее

еа ее ее, ее ее,

палки двора мы ставим для вожака

мы ставим для вожака.

 

Suaheli

 

качать lyo качать

качать lyo качать

делай maasaiti иди на качель

сядь и качни

 

коль проса пора качнёт

мы хотим свежее просо качать

просо на месте и качать

от веселья качать

 

мать моя мне сказала прогнать бы кур

да я не могу прочь гнать кур

я сижу тут без ног

а матери рис птицы пожрут

ш иш

 

 

Рихард Хюльзэнбэкк

 

Песнопение ко дню рождения Бижо Бэрри,

коий в настоящее время интернирован.

 

Хе ты гигантски огромен в линялой жилетке

с жирной ряхой а маковки брюхо до блеска обрито

на губах виснут шлюхи взывая руками

ты брал бриллианты из зарешёченных окон

надёжною хваткой как берёт акушерка младенца

на галерах и джонках пересекается море

гудит пароход приветствует облако но в Monte Bello

на террасе отеля ты встретил Франца-девоторговца

раз два из револьвера гремит в без понятия

крупного зверя

как ревёт из пасти его карусель харкая кровью

города хе видят они статую ночью Свободы

думаешь ты друг одинокий в Singsing о кокотке

Марго

на горке-катке в Frizis-Island скользишь ты нежно

дотуда

девьи-мягка и блондинисто-многоместна склонна

твоя душа к всякой кирхе

но внезапный гремит водопад близко и пульман

забит до отказа также в отсеке для colouredpeople

нет места к тому же твои следы плотно прикрыты

хе хе больше ритмов в вашем чреве отребье

печные трубы лопает челюсть отсюда досюда

с труповозами вместе

о желание жить ещё десять минут до Frisco

однако автО у набережной дымит вгрызаются насмерть

собаки

о одинокий друг я хочу приветить Марго

кокотку из Norfolk-Bar с красноватой подсветкою ляжек

и венок возложить на могилу мулатки Тары

что от каучука отруб завезти в страну грёз допустила

 

 

Йоханнэс Бэхэр

 

Кино

 

1

 

Вот-вот обрушится сейчас товарный дом.

Пожарных мчит с насосной бочкой парный ход.

Взвиваясь, воет и шипит большой брандспойт.

Вот-вот обрушится сейчас товарный дом.

 

Сглотнул тут косточку от апельсина Курт.

Придворных дам гурт – силясь шлейфы подобрать.

Чахоточная сё не может сделать мать.

У косточки от апельсина помер Курт.

 

Разносит окна кирхи массой всей народ,

им опрокинутый, трамвай задрал крестец.

«Мы призраки» вкруг Дагни, взвыв, любой из нас поёт,

изъеден сальварсаном-морфием вконец.

 

2

 

Бродя предместьем, полицейский входит в сквер.

Уже крошИтся сейфа сталь, дымясь от жара.

Любовников спит сладко на скамейке пара.

Лежит заколотый кинжалом в парке офицер.

 

Взята твердыня-крепость штурмом с ходу!

Сдаётся город-порт, всё ж подчинившись силе!

Ночь – государственный министр несом к могиле.

В казармах барабанов гром приветствует свободу.

 

Грохочет взрыв на дальнем рубеже.

Цель забастовки разъясняет агитатор.

В пламёнах тонет резиденция уже.

В автО садится тайно император.

 

3

 

Цветут под флагами могилы под «ура».

На годовщину праздник входит в каждый двор.

И марсельезу выдувает мощный хор.

Разбужен каждый с раннего утра.

 

На дальней площади поставлен паровоз.

В кругу, царя, блистают сабли. Наконец,

благославляет Час Свободы, жрец.

Салютов лают стаи в рощице берёз.

 

Из-под вецов из листьев – дев лучистый взор,

белея, ангелы, клонясь, хранят их ореол.

В святую высь сверкает празднично собор.

В хрустальном воздухе восходит ввысь орёл.

 

 

Готтфрид Бэнн

 

Морг 2

 

 № 1.

 

Вдруг труп средней упитанности вопит:

Дети, не делайте вид, что вам это по нраву!

То ж издевательство над нами одно.

Кто мне, к примеру, забросил мозги в грудину?

Могу я с этим дышать?

Быть может, Кровообращения малый круг

 может тут пролегать?

Что! всё по праву!

Это заходит уж совсем далеко! –

 

№ 2.

 

Н-да и я?

Каким я сюда попал?

Как вылупившись из яйца!

А ныне?

Вы! Смойте ж любезнейшим образом мне из подмышки кал!

И правому сердца ушкУ необходимости нет никакой

выглядывать из моего зада наружу!

А то выглядит, как геморрой. –

 

№ 3.

 

Один труп поёт:

 

Пойдут через меня поля и черви вскоре.

Губа страны изгложет: упадёт стена.

Плоть истечёт. И башни всех членов в каждой поре

Заполнит вечная земля, ликуя, дополна.

 

Свободен от ручьями слёз залитой клети,

От голода и от меча скупого бытия,

Как чайки к тёплым водам на рассвете

Слетаются – так в дом вернусь и я. –

 

№ 4.

 

Странно – урчтит один, вновь ещё не зашитый –

Коли рукой по себе вести вниз,

Где кончается грудь?

Где начинается чрево?

И спросИте: где фистульный калоотвод?

 

Полностью изменена система.

Пупок переброшен за бОрт.

Упрощение всего механизма.

Видно, девиз тут: к природе назад. –

№ 5.

 

Самоубийца:

 

Не тявкайте вы, фаты! Сволочь. Черни кодлы.

Мужи, волосаты и с течкой.

Жёнозвери, трусливы и подлы.

 

Выбиты из вашей помётожизни,

Людоскотом обплаканы.

 

Я ж восходил как юный орёл.

Стоял: гол, чело и кровь пылая омыты

Светом холодных звёзд. –

 

Английское кафе

 

Весь узкотуфельный сей хищный сброд:

Еврейки, россиянки, мёртвые народы, дали побережий

Сквозь вешнюю прокрадываясь ночь. –

 

Уж зеленеют скрипки. Май вкруг арфы.

Краснеют пальмы на ветру пустыни. –

 

Рахель: браслет часов златится на запястьи;

Оберегая чресла рода и угрожая мозгом,

Врагиня! Только всё ж твоя рука – земля,

Сладкокоричнева, почти что вечна,

 возметённая над лоном. –

 

По-дружески подставлена серьга. InCharmed orsey.

Светлые нарциссы Пасхи столь красивы:

ШирОкозевно-жёлтые, с лугами у подножья. –

 

О белокурость! Лето этого затылка! О

Сии жасминнозаражающие локти!

О, я так добр к тебе! Лаская плечи: – Ты, мы едем...

Море, ТиррЕнское... Фривольна синева...

Храм, дорические... Розами чреватые равнины...

Поля что умирают Асфодели смертью. –

 

Губы: роясь, в глуби полны как кубок.

Как если б медлила бы кровь сладчайшего из мест

Шуметь из уст сей осени, лишь первой. –

 

Болезное чело! О! Ты, Недужная, в глубоком флёре

Темнеющих бровей! О, улыбнись же, стань светлей –

Уж радугой мерцают скрипки. –

 

 

Курорт-Концерт

 

Над калекой и Вод-пролетарием,

Над зонтами от солнца, над мопсами лон, над боа,

По-над осени морем и мелодией Грига:

Да придёт ли Ирис сюда?

 

Замерзая – она. Серый стэк мёрзнет вместе.

Становится меньше. Хочет глубже под руку...

Колокольчиков стебли обвязаны лёгкою шалью,

Белый крест, из пробора и перлов зубов,

Коль, склоняя головку, смеётся, лежит на загаре столь мило!

 

Ты страна белых круч! О, из мрамора свет!

Ты шумишь рядом с кровью моей! Светлой бухтой!

 

Непомерна усталость ключиц!

Заласканность юбкой коленей!

Розоватая пыль! Брег стрекоз!

Ты восходишь с поверхности кубка:

Опоясанье синих фиалок! От сАмой груди буйно ими увита!

 

О осень! и возврашенье по этому морю домой!

Утопают сады. Безвластный сереющий берег.

Ни лодки, ни паруса.

Кто заберёт меня в зиму?

 

До,

Из стольких далей вместесвеянного,

На стольких звёздах рождённого заново,

Берега: Ирис идёт.

 

 

Подземка

 

Мягкие ливни. Рань цветенья. Как

из жара меха, из лесов приходит это.

Роится алость. Поднимаясь, приливает кровь.

 

Сквозь это всё весны чужая женщина проходит.

Чулок уж тут, что на стопы подъёме. Но кончаться где ему –

ещё так от меня далёко. Зарыдав, я стыну на пороге:

тёплый цветок, чужая влага.

 

Ох, как её уста транжирят тёплый воздух!

Ты роза-мозг, кровь-море, ты высокий сумрак,

грядА земли, о, как твои стекают, проступая, бёдра –

таким холодным дуновеньем, в коем ты проходишь!

 

Темно: теперь живёт всё это под её одеждой:

Лишь светлый зверь – оторванный и онемевший зАпах.

 

Бедный пёс мозга, с тяжкою подвеской Бога.

Я сыт челом. Ох, остов,

Из колб цветов, она столь отделяла нежно,

И набухала вместе, содрогалась и струилась.

 

Оторван столь. Устал столь. Странствовать хочу я.

Пути бескровны. Песни из садов.

Тень и потоп. Дальное счастье: умиранье...

Туда – спасая глуби сини моря.

 

 

Ночное кафе

 

1.

 

Любовь и жизнь женщины*: 1824 год.

Виолончель второпях пьёт залпом. Флейта

низко рыгает – чудесный ужин! – три такта подряд.

До финала Литавры читают криминально-любовное чтиво.

 

Прозеленевшие Зубы. Угревая Сыпь-на-Челе

машет Конъюктивитным Веждам.

 

В открытый рот Опухших Миндалин

вещает Сальность Волос –

вкруг шеи, витая, Вера, Любовь, Надежда.

 

Юный Зоб увлечён Сопаткой Седлом всерьёз,

заплатив за неё за столом за три бокала пива.

 

Чтоб хоть как-то смягчить Двойной Подбородок всё ж,

Сикоз Бороды покупает гвоздики.

 

 

H moll: соната под номером 35.

Пара Зенок, взревев:

Не распыляй кровь Шопена в зале,

чтоб по ней шаркал всякий там сброд!

Кончай! К-хе, Гиги! –

 

Дверь, стекая: Женщина. Диво.

Пустыня. Иссохлость. Ханаанская смуглость с лоском истом.

Девственна. Вся из пещер. Благоухание с нею. Нет, ещё!..

только предвестье его, выгибая в воздухе свод

волны над моим мозгом.

 

Засим – Семенящее Ожиренье.

 

_ __ __ __ _

*Цикл стихов Адельберта фон Шамиссо,

положенный на музыку Шуманом.

 

2.

 

Крёстная мать читает Universum.

Стекает фрау Шлэхтермайстер по софе:

Внизу у локтя, из баула с салом, большой

В первичной обработке палец. –

 

Эрни во фрау плещет, кою увидал на льду.

Она с загаром и как мать залобызать его готова.

Я в амбрэ сижу Одной: сие звенит гелиотропом

Слитым с пахом и кажется мне сладким, так как

Сия является Чужой.

Друг же её работает в кармане брюк. И, видно,

Всё дело в сём, уж на поверхность выступающем разрыве.–

 

Коммерческий директор вносит праведность во всё.

Он пионер хороших дел.

Большие пальцы его стоп вершат попытку драпануть

С мослами из сапог. –

 

Троица рядом за столом полощет рот:

Глупейший сброд, как на подбор!

Действительно, я ни одной ещё не видел,

Коя бы ведала, на что у мельниц крылья.

А по сему я их в статистику вношу.

 

Эрни при фрау, кою увидал на льду,

Ей стравливая губы.

Их тела играют друг на друге мелодии, что не слышнЫ.

При том он юного буравит господина, коий обрушив левый

Свой кулак ему на бОк, из складок одеяний тут пивной ярлык

рожает:

Sauve qui peut.

 

3.

 

И все-таки я как мужчина твёрд,

Коль три сине-зелёных зуба-окурка

Из затхлой её преисподней блеют.

И все-таки била во мне любовь –

Только вспучатся сводами

 пару мордашек шлюшьих. –

Матчиш:

Ида её музыки формы приноровит,

Откроется и закроется бухтой,

Ссыпится с самых равнинных мест.

«Чевовек, Ида, у тепя на отну водыжку поповьше!». –

 

Провинциал, утопая в минетных устах:

– Затяни меня вглубь... Я желаю утопнуть.

Дай умереть... Возроди-и...же меня... –

 

4.

 

Не оплачено даже Kakau. Затем, сдвинувшись,

Вниз летит: я, представший, у Божьих риз кромки,

Любишь ты меня тоже? Я был так весьма одинок.

 

Песнь Везера возбуждает свинью уютом.

Губы рыдают вместе. Поток устремляется вниз.

Сия сладостная долина! Тут она с лютней сидит.

 

Кельнер гребёт с мерцающим пуншем. Как по

Плаванью нормы сдаёт. Мясолиства, осени шлюшьи.

Одна вялая линия. Жир сам страшится себя. Шахты,

трубя:

 

Мякоть текуча: лей как ты хочешь вокруг

Себя;

Трещина полная воплей нашего рта.

 

5.

 

Он задаёт тут мягкий тон родства

И городов, где он бывал – се бросит на колени.

Букет окурков прорывает нёба поперёк.

 

Болото бюргера выводится наружу на скамейки:

Сброд, прыщ, супружество, медали, борода:

Целых четыре литра крови, три из коих

В желудке кормятся, четвёртый ж

Полнит детород.

 

Длань обнажает проститутка То:

Мягкую, как из мяса лона, прислоня туда,

Где пожелания на ощупь.

 

 

Ночное кафе (1914)

 

Среднего класса поражает медальон,

Обгрежен жиром подбородок: вот ты где.

Зрачки: скользя туда-сюда.

 

Мордашка мажет воздух хохотком:

Уже я поимел. Дойдёшь ли ты ещё.

Я же могу мне хлеб ветчинкой освинячить.

 

Осеменитель с перьями на шляпе,

Сидя за каждым тут столом, расставив ноги,

Бока в себя вобрав, в пах втягивает семенную тяжесть,

Которая всё горячее.

 

Песнь выгибает куполом стеклянный потолок:

Хлад ночи заволакивает облаками звёзды.

Луна, блуждая, впутывает золото своё в сю скорбь.

 

 

Франц Вэрфэль

 

Концерт учительницы по фортепьяно

 

Расплывшись телом, дама с флорой лета,

Рискнувшей в декольте расти, глубинной кройки –

Я блузу видеть бы желал, чей ворот обруч стойки –

Сидит уж за роялем в сальном лоске света.

 

Созвучья тянутся что кони в пене средь паркета:

Шопен, Траурный марш... разливы чьи так бойки...

Я чувствую одну тоску как от настойки

Из пота женских переливов туалета.

 

А ученицы вкруг неё восторженно то в стоне,

То, стихнув, глядя в пол и тайно ненавидя.

Корзины роз, все десять – поклоненья акты –

 

Пылают нежности огнём на заднем фоне.

И расширяются зрачки от страха, видя,

Как, переваливаясь, груди отбивают такты.

 

 

Казимир Эдшмид

 

Я обласкан огнями

 

 Нынче блещет оранжево озеро в осени,

и берёз вдалеке пламенеет окрас.

 В тёмной комнате рамы оконной щеколды

стынут звёздами только у нас.

 Дух гвоздики с корицей от платьев твоих

в море запахов движет свой вал.

 Сквозь сгустившийся матово сумрак

не мелькнёт даже проблеск зеркал.

 Вдоль по бели и золоту стен

уносимый отливом фонарь –

 на волне немо меркнущий контур волны,

проплывая сквозь хмарь.

 Нынче длань возлегает моя, прорезавшая

шкуру другого вчера в полыхавшем огне,

(ту, на коей тебя на песчаный карьер

я волок на моём скакуне,

 и на коей все точки я счёл,

где кислот твоих пыл её жёг,

 и на кою, ты пала тиха на колени,

взвёл когда пистолета курок)

 ныне длань возлегает моя как волчок,

что качается только и не жужжит в темноте,

 на твоей раскалённой и выгнутой плоти

лежащем щите.

 Вижу: как разверзаются очи

по граниту подушек средь скал –

 два пруда отшлифованных вод,

помня кои, в скитаньях страдал.

 Замерцав, чуть белеют бока,

коль баюча ты ими поводишь среди темноты –

 затаившийся бёдер экстаз,

в коем нежно со мной соплетаешься ты.

 Чую: молоты крови – ни тёплой, ни жгучей –

из шёлковых тех

 ледяных одеял, коих коршуны в желти,

и из сини на ложе утех,

 возбужденной, подобной сцепившейся хищников пары,

слоновой кости отлив...

 О касания розовокрапчатый мрамор!..

О венцы из волос, цвета слив!..

 Погляди – ты с издёвкою хочешь мне бросить:

«Что ж, силач, стал бледней полотна...»

 Я, со смехом покинув постель,

вниз, на город, гляжу из окна:

 белым пламенем улицы ночь прожигает,

проходя вдоль домов,

 кроет снег, пороша и запенясь,

трубы, фризы и ветви садов.

О теперь, в свете рани, вскипает язычник во мне,

ощутив новый пыл –

 я обласкан огнями, зардевший мошенник,

и исполнен отваги и сил,

 вскинув руку, крик ястреба слышу, хмелея вконец.

 И врезается пурпур в окнА лунный свет и свинец.