Премьера

 

Устроившись в номерах гостиницы, актёры прибывшего на гастроли синегорского драматического театра первым делом отправились по магазинам. Андрей Колпаков, молодой артист, только окончивший театральное училище, столкнулся в гостиничном коридоре со своим более опытным коллегой Александром Херсоновым.

— Куда собрался, старик? — поинтересовался Херсонов.

— Так, пройдусь по городу,— ответил Колпаков.

— Этот курятник и городом-то назвать стыдно.

— Да в магазин зайду, возьму чего-нибудь на ужин.

— Вот это другой разговор,— оживился Херсонов.— Это правильная постановка вопроса... Кстати, ты чем затариваться думаешь?

— В смысле?

— Ну-у, старик... Обижаешь.

— Обижать не хочу,— виновато улыбнулся Колпаков.— Просто я не понял, о чём вы говорите.

— Ладно. Не понял — объясним... Извини, я забыл, как тебя зовут...

— Андрей.

— Отлично. Так вот, Андрюша, скажи-ка ты мне как есть на духу: какой у нас сегодня день?

— Вторник.

— Молодец. Правильно. Но я бы хотел, старик, услышать от тебя соображения профессионального характера... Давай, шевели мозгами.

Колпаков растерялся. От него что-то требовалось, но он не мог сообразить, что именно. Нарочито серьёзный взгляд Херсонова отдавал едва заметной чертовщинкой, значение которой для молодого артиста пока оставалось загадкой.

— Ты недели две у нас в театре?

— Почему? С конца августа. Уже месяц.

— Ну!.. Это стаж. Курс молодого бойца почти пройден. Осталось мягко и безболезненно влиться в коллектив. Итак, вопрос для тех, кто в танке: какой сегодня день?

— Не знаю,— покраснел вконец растерявшийся Колпаков.

— Тяжеловата нынче молодёжь,— укоризненно вздохнул Херсонов.— Подсказываю: сегодня — твой день... Вечером у тебя первый спектакль, так?

Колпаков кивнул.

— Это твои первые гастроли. Согласен?

Колпаков согласился.

— И, наконец, это твоя первая вводная роль. Принимаешь?

Колпаков принял это как факт.

— Так что ты, старик, сегодня раскручиваешься на полный комплект: три в одном. Коллектив ждёт твоего ответного хода.

— Какого?

— Есть на театре старая добрая традиция: когда у тебя всё это впервые, ты накрываешь для товарищей полянку.

— Но сейчас осень...

— Поляна — это фигуральное выражение благодарности коллегам за творческое соучастие…— он внимательно взглянул в девственно-чистые глаза молодого артиста и, потеряв терпение, выдал уже открытым текстом: — Короче, старик, с тебя вечером водочка и закусон... Положено. Традиция. Извини.

— А-а…— наконец-то дошло до Колпакова.— Понятно.

— Рад за тебя! — хлопнул его по плечу Херсонов.— Ну так как?

— Так... это…— Колпаков стушевался и не знал, что сказать.

— Коллектив в ожидании. Кто-то верит, что молодёжь поддержит театральные традиции, кто-то сомневается...

— Нет, нет, я всё сделаю.

— Ну вот и отлично. После спектакля здесь, в гостинице, у тебя в номере. Идёт?

— Идёт.

— Приглашаешь?

— Приглашаю.

— Молодец. Свой парень,— Херсонов с достоинством понёс себя дальше по коридору, но через несколько шагов остановился.— Да... тут ещё это... Андрюша... дамы водку не будут. Им винца. Добро?

Колпаков кивнул.

— Но водки больше.

Колпаков кивнул ещё раз.

— Гостиница — мать родная,— подмигнул Херсонов и неторопливо продолжил свой путь.

Колпаков походил по магазинам, определился с покупками и, нагруженный, вернулся в гостиницу. Полученное через Херсонова предложение несколько нарушило финансовые планы начинающего артиста, но он смирился: ничего не поделаешь — традиция. К тому же здесь он сумел увидеть и положительный момент. Колпаков предполагал, что за разговором старшие товарищи сделают ему грамотные, профессиональные замечания, помогут и подскажут. Первая роль, первые ошибки, первая критика...

На спектакле он, конечно, перенервничал, немножечко переврал текст, но в общем и целом выдержал заданный рисунок мизансцен и правдоподобно передал несложную гамму чувствований своего персонажа. К концу спектакля творческая интуиция дебютанта подсказывала ему, что свой первый экзамен он благополучно сдал.

Коллеги поздравляли и целовали его. Настроение было лёгкое и приподнятое. Переодеваясь в общей гримёрке и стеснительно прячась за ширмой от равнодушных глаз, Колпаков вдруг услышал за спиной громкий, чуть надтреснутый голос Херсонова:

— Мне кажется, что наш молодой друг хочет обратиться к коллективу с программным предложением.

Взъерошенный Колпаков только сейчас вспомнил о доброй театральной традиции и о своей обязанности следовать ей.

— Да,— сказал он.— Я приглашаю сегодня всех к себе в номер. Там будет…— он изобразил руками не очень внятную пантомиму.

— Маленькая дружеская попойка! — сформулировал его мысль Херсонов под дружный смех умиротворённого коллектива.

— Номер-то какой? — поинтересовался кто-то.

— Триста двадцать семь.

— Вам помочь, юноша, накрыть стол? — спросила Ева Свалова, актриса с увядающей, но всё ещё яркой внешностью.— Женские руки требуются?

— Можно,— благодарно откликнулся Колпаков.— А то я один долго буду возиться.

— Ладно, будем возиться вдвоём,— иронично улыбнулась Свалова.

— Эй!.. Эй!.. Ты говорила только про руки!..— предупредил мужской голос.

Свалова ответила на реплику удачным каламбуром, чем дополнительно повеселила товарищей.

Колпакова эта актриса немного настораживала. В ней была какая-то вульгарность, сначала не очень заметная, но потом малейшими нюансами проскальзывающая в манере разговора, походке, взгляде. Колпаков избегал таких женщин, рядом с ними он чувствовал себя не очень уверенно.

К двадцати двум часам в триста двадцать седьмой комнате собралась бóльшая часть гастрольного братства. К этому времени стол был аппетитно сервирован сообразно кулинарным фантазиям актрисы Евы Сваловой.

Первый тост по традиции был за дебютанта, второй, опять же по традиции, за родителей дебютанта, и, наконец, третий — за любовь, уже без упоминания какой-либо конкретной личности. Этот третий тост каждый адресовал по своему усмотрению, после чего праздник совершенно утратил свою изначальную целенаправленность.

Колпаков всё ожидал конструктивной товарищеской критики по поводу своей актёрской работы, но, кроме покровительственных замечаний типа: «Нормально, старик!» — так больше ничего и не дождался.

Выпив и поговорив, коллеги постепенно начали расходиться, и ближе к полуночи в триста двадцать седьмой комнате остались только самые стойкие бойцы, эмоционально беседовавшие на околотеатральные темы.

— Ну что, юноша?..— неопределённо обратилась к Колпакову Ева Свалова, уже изрядно захмелевшая.

Вырез её откровенно расстёгнутой кофточки позволял наблюдать чуть перезрелые, но всё ещё соблазнительные округлости, упруго выпирающие из ажурной розовой ткани бюстгальтера. Взгляд Колпакова постоянно косил в этом направлении и, натыкаясь на понимающие, затуманенные женские глаза, начинал стыдливо бегать по опустошённому столу.

— Что, юноша?..— так же неопределённо повторила нетрезвая актриса, направив на Колпакова роковой взгляд своих подведённых чёрных глаз.

— Что? — пьяно и глупо улыбнулся Колпаков.

— Сегодня сцена лишила вас вашей творческой невинности. Сегодня вы стали артистом.

— За это надо выпить,— предложил огромный, стотридцатикилограммовый актёр по фамилии Шудрин, доставая из промасленного бумажного пакета большой дряблый пирожок.

— За это уже пили,— заметил Масленников, невысокий щуплый артист средних лет.

— За это, господа, можно пить бесконечно,— философски подвёл Херсонов, точными движениями отмеряя равное количество живительной влаги в стаканы товарищей.

— Я больше не буду,— сказал Колпаков, стараясь придать своему голосу убеждённость и твёрдость.

— Почему? — удивился Херсонов.

— Я не пью.

— Ничего. В театре многие сначала не пьют, а потом, старик, постепенно становятся людьми.

— Не надо,— мотнул головой Колпаков.— Я вообще не пью.

— Ты больной, что ли? — участливо спросила Ева Свалова.

— Наоборот, здоровый.

Херсонов похлопал его по плечу:

— Старик, ты ещё и остроумен!

Колпаков осоловелыми глазами наблюдал, как в его стакан размеренными толчками булькает кристально-прозрачная жидкость, и смиренно молчал. Он уже не понимал, за что именно выпили, потому что сменилась тема, а вместе с ней и повод. Закусили безвкусными остывшими пирожками. Херсонов внимательно изучил начинку пирожка и брезгливо положил его на стол.

— За такие пирожки убивать надо. Лично я за смертную казнь.

Масленников задумчиво тарабанил пальцами по столу.

— Толя, хватит долдонить! — оборвала его Свалова.— Действуешь на нервы...

Масленников тоскливо измерил взглядом уровень жидкости в бутылке.

— Хотел завтра пораньше встать. Тут рыбалочка хорошая... Ага — с вами встанешь.

Шудрин откинулся на спинку стула, расслабив своё могучее тело.

— Водка осталась? — спросил он и, закрыв глаза, добавил: — Мне не предлагать.

— Что так? — усмехнулась Свалова.— Сломался?

— Боюсь границу перейти.

— Ну и что? Ты завтра только в вечернем спектакле. За день отлежишься.

— Нет, у меня деньги. Жена дала. На покупки. Могу не выдержать. Потом не разгребусь.

— Отдай на сохранение,— посоветовала Свалова.

— Бесполезно. Заберу.

— Отдай тому, кто не вернёт, пока ты синячишь.

— Такой ещё не родился.

— Ну, мне отдай.

— Тебе я уже отдавал. Хватит.

— Ну, попроси Галку.

— Какую Галку?

— Ожегову.

— Да ну!.. Эту козявку?..

— У этой козявки железный характер. Авдей ведь так и не уложил её. А уж если не лечь под Авдеева!.. Сам понимаешь, это показатель. Он любую за рукав задёргает.

— Спокойно!..— предупреждающе поднял вверх палец Масленников.— Среди нас молодые и неиспорченные.

— Это кто здесь неиспорченный? — пьяно ухмыльнулась Свалова, посмотрев на Колпакова.— Этот неиспорченный знает ещё больше меня.

— Ну, больше тебя в таком вопросе знать проблематично,— вполголоса сказал Херсонов, четвертуя пирожок и складывая кусочки в ряд.

Масленников вдруг спохватился:

— А, кстати, где Авдей?..

— Ну что, не знаешь, где может быть Авдей? — повела выразительными глазами Свалова.— Ищет свежатины.

Херсонов, наконец, растерзал пирожок.

— Морду бы кто-нибудь набил, что ли... — задумчиво произнёс он.— Хоть какое-то разнообразие.

— Ключ от комнаты у меня?..— Масленников проверил карманы своих брюк.— У меня... Он сказал, что подойдёт сюда... Заблукал где-то по этажам.

— Заблудовал,— поправила Свалова.

— Не жизнь, а танец,— сказал Херсонов, прожевав кусочек пирожка.— Почему меня не привлекают сексуальные оргии?.. Ведь это, наверное, так интересно: то-сё, туда-сюда... Не понимаю сам себя.

Колпаков захмелел окончательно. Он со стороны смотрел какое-то скучное кино, в котором люди пьют, едят, разговаривают. Он потерял способность испытывать эмоции и совершенно отстранённо воспринимал текущую информацию, даже если она время от времени касалась его самого. Слова пробивались в уши словно через вату, не затрагивая помутившегося разума и задремавшей души. Он не мог понять, зачем всё это происходит, для чего всё это говорится, откуда пришли эти люди и что им от него надо. Случайно оторвав от пола рассеянный взгляд, Колпаков вдруг обнаружил стоявшего посреди комнаты высокого красивого актёра, фамилию которого сейчас даже и не попытался вспомнить.

— О!.. Авдей нарисовался! — заплетающимся языком проговорил Масленников.— Ты за ключом, душа моя?

— Сиди спокойно и пьянствуй дальше,— ответил Авдеев.

— Водочку будешь?

— Что за глупые вопросы?

Нетвёрдо удерживая бутылку, Масленников попал тоненькой струйкой в стакан и экономно нацедил коллеге бесовского напитка.

— Как украл,— сказал Авдеев.

— Рука устала...

— Наливай всем, раз взялся.

Шудрин не услышал последней фразы Авдеева или просто позабыл о своём решении. Масленников продолжил бегать водочным ручейком по разрозненно стоявшей таре на столе.

— За что пьём? — спросил Авдеев.

— У молодого сегодня полный дебют,— подсказал Шудрин.

— У меня дебют,— пьяненько подтвердил Колпаков.

— Ну что же, за полный дебют! — Авдеев взял стакан.— Но прежде чем выпить, юноша, я хотел бы вам напомнить известную истину: есть две главные вещи в жизни интеллигентного человека — звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас... Комментарии нужны?

— Нет,— решительно ответил Колпаков.

— Красиво сказал, бродяга…— Масленников после недолгих колебаний тоже взял свой стакан.— Сам додумался?

— Просто повторил,— ответил Авдеев.— За умным человеком. Но повторил талантливо. Ну... за звёздное небо и нравственный закон!..

Колпаков тоже хотел выпить, но, клацнув зубами о гранёное стекло, передумал и поставил стакан на место. Ему было нехорошо. Закусили остатками салатов, киснувших на тарелках.

— Ну, рассказывай…— громко обратилась Ева Свалова к вновь присоединившемуся товарищу.— Нашёл гараж для своего самоката?

Авдеев посмотрел на неё и промолчал.

— Или опять понадобится дежурная женщина?..

— Не беспокойся.

— А чего мне беспокоиться? У меня не зудит.

Шудрин прощупал оценивающим взглядом пустые бутылки.

— Водка осталась?.. Мне не предлагать!

— Мне тоже,— отказался Масленников.— У меня утром рыбалка: ёршики, ельчики.

Авдеев насмешливо посмотрел на него.

— Ты бы хоть раз поймал что-то стоящее!

— Например?..— не понял Масленников.

— Например, что-нибудь венерическое. Вот это мужской улов. А то все ельчики да ёршики — стыдно слушать.

— Нет... мне на природе... с удочкой... отвлечься от всего... Чудо.

— Можно у вас позаимствовать кусочек?..— Шудрин протянул руку к конфигурации, сложенной Херсоновым из расчленённого пирожка.— Интересно, распределение ролей в театре уже повесили или нет?

— Нам какое дело? — поджала губы Свалова.— Кое-кому из нас ждать всё равно нечего.

— Сама виновата,— Авдеев собрал вилкой остатки салата по краям тарелки.— Болтаешь много.

Актриса вонзила в него вспыхнувший возмущённый взгляд.

— А мне нужно было молчать?!..

— Это никогда не помешает. И даже сейчас.

— Профессиональную актрису заменяют в спектакле парикмахершей только потому, что она переспала с главным режиссёром! Это нормально?!..

— Ева, не шуми,— лениво попросил Шудрин.

— Меня так ещё никогда не оскорбляли!.. Отняли роль без всяких оснований, чтобы отдать этой шлёндре, которой, видите ли, захотелось стать артисткой!.. Она даже причёски делать не умела!.. Артистка задолбанная!

— Ева...

— И коллектив — ни слова!.. Теперь он каждого из вас будет опускать настолько, насколько захочет, и вы все заткнётесь и будете так же молчать!

— Ева, хватит орать,— скривился Авдеев.

— Я ещё не начинала! — рявкнула на него Свалова.— Правду слушать всегда неприятно, я понимаю…— она помолчала, набирая обороты.— Но как он оборзел в последнее время!!.. Он и раньше-то особой порядочностью не отличался, а теперь и совсем превратился в свинью!

— Ева, здесь мальчик, не забывай,— мягко попытался остановить её Масленников.

— И хорошо, что мальчик!.. Очень хорошо!.. Пусть и мальчик знает, что наш главный режиссёр — свинья!

— Поехали, поехали за спелыми орехами…— дурачился кусочками пирожка Херсонов.

— Да! — не унималась Свалова.— Самая настоящая свинья!!.. И надо быть в курсе этого, чтобы сразу же знать, как выстраивать с ним свои отношения. Понятно, молодой человек?.. Конечно, вы не женщина, и вам не надо зарабатывать у него свой кусок традиционным для девочек способом... хотя — кто его знает?.. Вдруг откроется у него новая чакра... потянет ещё и на мальчиков... Я не удивлюсь!

— Ева, ты злая,— закрыв глаза, довольно произнёс Шудрин.

— Это — театр!

— Это плохой театр.

— Я очень не уверена, что существует театр хороший!.. Вы, юноша, сюда случайно не за искусством заглянули?..— обратилась Ева к рассеянно улыбавшемуся Колпакову.— В таком случае вы дурак! Это я вам сразу, чтобы не было никаких иллюзий. Театр — грязь!.. Посмотрите на нас... Посмотрите, посмотрите... Мы тоже когда-то мечтали о большом и чистом, и только после того, как нас натыкали мордой,— и не один раз, заметьте! — только тогда мы начали понимать, чего стоит всё это искусство!..

Херсонов с силой ударил кулаком по столу. Все замолкли и с удивлением посмотрели на него.

— Свободу сексуальному большинству!..— продекламировал Херсонов и наигранно смутился.— Извините, накипело.

— Шут гороховый…— шепнула Свалова.

Колпакову только казалось, что он пьян и ничего не понимает. На самом деле он прекрасно понимал всё. Происходящее неприятно поражало его. Он удивлялся тому, что в таком состоянии ещё способен чему-то удивляться. Оглушённое сознание, заблудившееся во мраке алкоголя, из последних сил противилось тому, что в этот вечер ему пришлось услышать. Было невыносимо больно наблюдать, как наотмашь хлестали по щекам хрупкий и беззащитный театр его юношеских фантазий. И как жестоко категоричен был в своей правоте какой-то другой, чужой театр, который сидел сейчас в этой комнате, дымил сигаретами, бесстыдно срывая свои и чужие одежды.

Колпакову хотелось погасить последние проблески сознания. Он закрыл глаза и вскоре почувствовал, как его укачивают набегающие волны тяжёлого забытья.

Только один раз Колпакова вернул в пьяную круговерть действительности резкий голос Евы Сваловой, возмущённо кричавшей:

— Здесь есть комната, где можно принять душ?!

И следом, издалека, ёрничающий козлетон Херсонова:

— А здесь есть комната, где можно повеситься?..

Потом некие силы переместили Колпакова в другой мир, долго кружили его в пустоте, бросали вверх и вниз, бесконечное количество раз повторяли какую-то дурацкую фразу, заставили вспомнить давно забытую мелодию, и она, эта мелодия, до того заездила Колпакова, что его стало тошнить от неё. Эта тошнота подступала всё ближе и ближе; Колпаков пытался зацепиться за вращающееся пространство, но его пальцы никак не могли найти точку опоры; кругом были чьи-то лица, какие-то предметы, сменяющие друг друга обрывки нелепых диалогов и ситуаций...

Наконец, резкий внутренний толчок разбудил его. Какое-то время Колпаков не мог понять, где находится. Начинающийся рассвет помог ему сориентироваться. Он поднялся, сел на кровати и осмотрелся вокруг. Было около семи утра. На второй кровати крепко спал одетый сосед по комнате. Больше никого не было. Когда разошлись гости, Колпаков не имел ни малейшего представления. Неубранный стол источал зловоние ночного банкета. Комната была наполнена адской смесью запахов алкогольного перегара и жжёного табака.

Сидевшему Колпакову стало совсем скверно. Мутная волна клокотала уже у самого выхода. Он в изнеможении упал на подушку, надеясь, что тошнота отступит. На какое-то время ему стало чуть лучше, но затем тело пробила горячая испарина и рот начала стремительно переполнять слюна. Он едва успел соскочить с кровати, добежать до ванной и обнять унитаз.

Больше часа несчастный Колпаков просидел в темноте на кафельном полу. За это время его вывернуло три раза. В какой-то момент он был уверен, что его организм не выдержит адской перегрузки и забастовавшее сердце прекратит работу. Ему казалось, что душа сейчас держится в его теле на тонкой трепещущей ниточке, которая вот-вот оборвётся. Он проклинал себя за то, что впервые в жизни напился как собака, клял товарищей, всеми силами способствовавших этому, и ненавидел театр за его дикие алкогольные традиции...

Его понемногу отпускало. Мотор перестал надрывно стучать, а тело обливаться то горячим, то холодным потом. Колпаков поднялся, дрожа от слабости, и включил свет. Долго умывался, полоскал рот и чистил зубы. Хотел принять душ, но не было горячей воды. Вернулся в комнату, лег на кровать и лежал без движения ещё какое-то время. Прибирать на столе у него не было ни сил, ни желания.

Вдруг в дверь бесцеремонно постучали. Колпаков недовольно простонал и бережно поставил себя на ноги. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его сейчас в таком состоянии. Было неприятно и стыдно.

Открыв дверь, которая, собственно, и не была заперта, он нос к носу столкнулся с помятым, пасмурным Херсоновым. Одетый в кожаную куртку, тот молча буравил Колпакова насмешливым взглядом.

— Здорово, пьяница! — криво усмехнулся Херсонов.

— Александр Павлович?..— удивился Колпаков.

— Для тебя просто Саша. Это во-первых. Во-вторых…— во взгляде Херсонова запрыгала знакомая чертовщинка.— Старик... Ты меня вчера укатал вусмерть. Я сейчас никакой... Соображаешь?.. Давай реабилитируйся.

— Не понял...

Колпаков действительно был не в силах даже пошевелить опухшими ноющими извилинами.

— Давай опохмеляй,— сказал Херсонов.— Сам-то как себя чувствуешь?

— Нормально,— соврал Копаков.

— Вижу.

— Заходите…— Колпаков посторонился.— Там, наверное, ещё осталось в бутылках.

— Мальчик,— назидательно произнёс Херсонов,— неужели ты в самом деле думаешь, что мы бы там что-то оставили?.. Это ты о нас такого мнения? Тогда мне за себя стыдно.

— А что делать? — растерялся Колпаков.

— Значит, так... Тут неподалёку есть одна мерзкая забегаловка. Мне сто пятьдесят — и я человек. Ты угощаешь. Деньги есть?

— Ну…— помялся Колпаков.— Немного.

— Одевайся быстрее, а то я загнусь. Будешь хоронить за свой счёт. А это дороже. Всё, жду на улице.

И Херсонов зашагал по коридору к лестнице...

Кафе «Минутка» находилось рядом с гостиницей и начинало свою работу с девяти утра. Несмотря на то, что сейчас было всего пять минут десятого, в кафе уже были посетители. Они сосредоточенно ели и пили.

— Минуткой, конечно, мы здесь не обойдёмся,— говорил Херсонов, усаживаясь за столик.— Нам нужно на поправку здоровья как минимум полчаса.

Колпаков принял поданное официантом меню.

— Информацию о граммах я тебе довёл, закусон значения не имеет,— подсказал Херсонов.

— Я не буду.

— А тебе никто и не предлагает... Сказка в двенадцать?

— В двенадцать.

— Играть сможешь?

— Постараюсь.

— Молодец.

Херсонов помолчал и в этой паузе тяжело и безнадёжно вздохнул.

— Как всё мерзко,— сказал он.— Как всё мерзко...

Официант принёс заказ и поставил перед Херсоновым графинчик водки, рюмку и какое-то крошево на тарелке. Херсонов вилкой потыкал закуску:

— Что за дифиллоботриоз?..

— Салат,— Колпакова передёрнуло от одного вида алкоголя и пищи.— Название не помню.

— Ладно. Быстрее сдохну.

Херсонов наполнил рюмку, драматично нахмурился, сказал: «Какая гадость!» — выпил и закусил.

Скептически оценив немногочисленных посетителей, сгорбившихся над своими тарелками, он, дожёвывая, бросил:

— Ну, мы-то понятно чего тут торчим. А эти?..

Локти Колпакова оперлись о стол, и ладони мягко приняли тяжёлую больную голову.

— Хреново?

Колпаков вместо ответа согласно моргнул припухшими веками.

— Это хорошо. Впредь будешь понимать товарищей. Собственный опыт, старик, незаменимая вещь.

Херсонов налил вторую рюмку. Опрокинув её уже без воздыханий и приговариваний, он активно заработал вилкой.

— Я вот всё хочу у тебя спросить…— Херсонов вытер рот салфеткой.— Какого... извините... Зачем ты пришёл в театр?.. Только честно.

Колпаков поднял на него удивлённые глаза. Он хотел рассказать этому человеку, как его настигло сладкое волнующее желание стать артистом, как он по настоящему болел этой всепоглощающей идеей, как у него приятно замирало в груди, когда он слышал слово «актёр», но потом отчётливо вспомнил вчерашний вечер, вчерашние лица, вчерашние разговоры и ответил очень коротко:

— Не знаю.

— Вот то-то и оно…— Херсонов без труда прочитал в глазах начинающего артиста весь тайный невысказанный текст, всё до последнего слова.— То-то и оно, старик... Я ведь тоже мечтал с юношества о сцене…— он помолчал, и его взгляд, всегда такой брезгливый и холодный, вдруг необыкновенно потеплел.— Однажды, очень давно, я смотрел фильм про Красную Шапочку. Ну, смотрел и смотрел — все дети смотрят... Так нет же, какая-то злобная бестия ткнула меня пальцем в бок и сказала: «Ты, Сашенька,— мой, потому что ты захочешь стать артистом. Ты попал, Сашенька». И Сашенька действительно попал... Я захотел так же, как и эта девочка, сниматься в кино, захотел известности, славы, денег... ну, денег я, конечно, захотел уже позже... А тогда я просто и бесповоротно решил стать несчастным человеком... Ненавижу.

— Кого? — спросил насторожённо слушающий Колпаков

— Красную Шапочку... Старик, ты не представляешь, как унизительно быть хорошим артистом, не имея ни славы, ни денег; ездить по таким запендям, жить в таких гостиницах, ждать у моря погоды, зная, что синоптик никогда не выдаст тебе твоего прогноза. Никогда!..— Херсонов обречённо покачал головой.— Беги отсюда... Мой тебе совет. Беги в другой город, в другую страну, в другую галактику. Беги, пока не поздно, пока тебя не измордовало это чудовище, называемое театром, и не превратило в одного из нас,— он налил третью рюмку.— Третий тост — за любовь... За любовь к Родине не буду — пафосно; за любовь к искусству тем более — я слишком хорошо знаю, что такое искусство; за любовь к женщине... Как считаешь?.. К женщине?.. А?..

— Святое дело,— брякнул Колпаков, потому что из вежливости ему надо было что-то брякнуть.

— Святое дело?..— лицо Херсонова скривила злая усмешка.— Старик, мне почти сорок лет. Святого в этом деле я так ничего и не нашёл. На сегодняшний день я любую женщину на беляш променяю... Хочешь стихотворение?..— он вдруг неожиданно сменил тему.

Придавленный и притихший Колпаков пожал плечами. Херсонов в одно движение опрокинул рюмку и налил из графинчика остатки. Затем прищурил глаза, ненадолго погрузившись в творческое раздумье.

— Очень правильное стихотворение... Сам сочинил... Про себя... Кто ещё про меня напишет?.. Слушай.

Колпаков с готовностью заморгал глазами.

— Посвящается Александру Херсонову!..

Жизнь чушкина,
Работа какашкина,
Вот она — судьба Сашкина!..

Ну как?

— Нормально,— кивнул Колпаков.

— Хочешь, я и про тебя сочиню?

Не дожидаясь согласия собеседника, которому было утомительно кивать больной головой, Херсонов выдал тут же, не задумываясь:

— Посвящается Андрею Колпакову!..

Работа какашкина,
Жизнь чушкина,
Вот она — судьба Андрюшкина!..

Что скажешь?

Колпаков промолчал.

— Правильно. Сейчас не скажешь ничего. Скажешь лет через двадцать. Только потом уже будет поздно, старик. Окажешься у разбитого корыта. Ни карьеры, ни денег, ни жилья, ни семьи... одна только Ева Свалова... Кстати, как она тебе?

— В каком смысле?

— В мужском.

— Ну... не знаю.

— А куда ты денешься.

Херсонов выпил последнюю рюмку, тщательно подобрал остатки салата.

— Да-а...— мрачно выдохнул он.— Один из моих однокурсников живёт в Москве, снимается в кино, его рожа уже примелькалась на экране. Второй — где-то в Питере, в хорошем театре. А я?.. Я?.. Ладно, я благодарен им хотя бы за то, что у меня есть кого ненавидеть...

Словно поздний майский заморозок прошёлся по белому цветущему саду. Молодого артиста Колпакова мелко трясло — то ли со вчерашнего перепоя, то ли от сегодняшней болезненной инъекции, немилосердно введённой ему старшим товарищем по ремеслу.

Херсонов взглянул на часы и, понимая, что нужно идти, завершил свою философию бессильным мучительным стоном.

— Почему же я не стал маньяком?!.. Ходил бы сейчас ночами по городу со струной от контрабаса, душил бы курящих, пьяных женщин. Общество было бы мне благодарно за это. Хоть какую-то пользу приносил бы людям. Обо мне писали бы в газетах, говорили по телевизору. Я прославил бы себя и свой город... Потом бы написал книгу воспоминаний... Получил бы за неё литературную премию... А за каким хреном я припёрся в эту ужасную профессию? Зачем же я захлебнулся в этом смрадном болоте под названием «театр»?!..

Он звонко бросил вилку в пустую тарелку, поднялся и пошёл к выходу. Расплатившись, Колпаков поплёлся следом. У самых дверей гостиницы он, наконец, догнал товарища.

— Сказка в двенадцать? — ещё раз спросил Херсонов.

— В двенадцать,— ещё раз подтвердил Колпаков.

— Лицо разбуди.

— Постараюсь.

— Как думаешь, можно состояться в творчестве с фамилией Херсонов?

Колпаков посмотрел на него тусклыми глазами и промолчал.

— Я тоже так считаю...

Они разошлись по своим комнатам.

Колпаков прибрал на столе, вскипятил кружку воды, сделал крепкий кофе и жадно выглотал его. Подумав, решил походить по улицам города, чтобы свежим воздухом прочистить больной, загаженный организм. Находиться в комнате не было никакой возможности: Колпакова тошнило от фантомно присутствующего здесь алкогольного запаха. Был начало одиннадцатого. Одетый сосед по комнате спал всё в той же мертвецки застывшей позе.

Больше часа бродил Колпаков по осенним, серым, одинаково невыразительным улицам маленького городка. У него было полное ощущение, что он столкнулся с чем-то непробиваемым и тяжёлым, которое когда-нибудь, при других обстоятельствах, непременно раздавит и его так же, как раздавило многих его товарищей. Колпакову казалось, что он, как в ночном пьяном сне, продолжает кружить в пустом равнодушном пространстве, где не за что зацепиться и где невозможно найти для себя никакой опоры.

Он напряжённо думал, но не мог придти ни к какому выводу; ему нужна была помощь, но он не знал, к кому обратиться за ней и в чём, собственно, эта помощь должна была заключаться. Ему хотелось бросить всё, прижаться к матери и спрятаться в её тёплых спасительных объятиях.

Быть может, Андрею Колпакову, совсем ещё молодому человеку, сейчас впервые в жизни довелось испытать на себе до боли пронзительное состояние безнадёжности и тоски.

Совершенно подавленный, он пришёл в Дом культуры, где через сорок пять минут должен был начаться утренний спектакль для детей.

В гримёрной комнате перед зеркалом сидел Виталий Тявринин, актёр лет сорока, уже одетый в театральный костюм. Колпаков вспомнил, что не видел этого человека на вчерашнем вечернем фуршете.

— Доброе утро,— вежливо поздоровался молодой артист.

— А оно для тебя доброе?

— Нет... не очень,— честно ответил Колпаков.

— Сильно наклюкался вчера?

— Сильно.

— Зачем?

— Не знаю.

— Рановато начинаешь.

— Да я не хотел,— признался Колпаков.— Но ведь традиция...

— Какая традиция?..— Тявринин открыл коробочку с гримом и привычными движениями пальцев начал наносить тон на лицо.

— Ну... ставить.

— Что ставить?

— Ну... угощать товарищей.

— За что угощать товарищей?

— Ну... не знаю.

— А если не знаешь, зачем угощаешь?

— Традиция... — вконец запутался Колпаков, вернувшись к началу замкнутого круга.

— Это кто тебе насвистел про традицию?

— Александр Павлович.

— Херсонов?

— Ага...

— Да, он у нас ведущий специалист по традициям... Вот объясни мне, пожалуйста, может, я чего-то не понимаю... Артист ввёлся в спектакль на роль другого, выбывшего из этого спектакля артиста. Он сделал свою работу, так же как и остальные товарищи сделали свою. При чём здесь всеобщий праздник с водкой и закуской? Чем вызвано такое коллективное ликование, как ты думаешь?

— Я не знаю.

— Вот и я не знаю... Ты одевайся давай, у тебя уже не так много времени. Парик твой во второй гримёрке. Парикмахер тоже там.

Колпаков взял свой костюм. Ему было неловко оправдываться перед Тяврининым, и от этого он чувствовал себя ещё хуже. Старший товарищ, видимо, решил заклевать его окончательно:

— Как ты сейчас собираешься играть?

— Как-нибудь…— пытался отделаться от него Колпаков.

— То есть ты считаешь нормальным выйти на сцену к детям и сыграть как-нибудь?

Колпаков не знал, куда девать глаза, руки и ноги.

— Нет, конечно... Я понимаю...

— Понимаешь?.. Андрей, да?.. Я правильно назвал тебя — Андрей?..

— Да. Андрей.

— Так вот, Андрей, понимать — мало. Надо ещё находить в себе силы делать. Или не делать того, чего не нужно...

Колпаков виновато молчал. Он торопливо облачался в костюм, надеясь за суетливым движениями спрятать своё смущение и свой стыд перед этим человеком.

— Теперь о традициях…— серьёзное лицо гримирующегося Тявринина постепенно превращалось в озорную маску сказочного персонажа.— Запомни, Андрюша, раз и навсегда: в театре существует только одна традиция — хорошо работать. Всё остальное — повод для пьянки. Ты пока ещё не знаешь, сколько можно наскрести таких поводов для коллективных праздников. Есть традиция отмечать открытие и закрытие сезона, Новый год и старый Новый год, День театра, все премьеры, которых иногда набирается до десятка в сезон, начало гастролей и конец гастролей, вводы и выводы из спектакля, чьи-то юбилеи, круглые и полукруглые даты, бенефисы и творческие вечера. Есть ещё традиция выпить с радости и выпить с горя. Замечательная в своей простоте традиция просто поддержать компанию... И если ты будешь честно следовать всем этим традициям, то через десять лет работы в театре превратишься в законченного алкоголика. Праздников в искусстве очень много, только сохрани тебя Боже перепутать профессию с праздником. Это совершенно разные вещи, друг к другу не имеющие никакого отношения. Ты имеешь право ни разу в жизни не появиться на увеселительных мероприятиях, и никто тебя за это не осудит. Критерий в театре — твоё соответствие профессии и отношение к ней. Понимаешь?..

Колпаков внимательно слушал. То, что говорил этот человек, было совсем непохожим на то, что он слышал вчера вечером и сегодня утром. Эти слова доносились до него как будто из другого измерения. Колпакову было трудно определить, где больше настоящей правды о том мире, в который он теперь пришёл, но помочь ему в таком вопросе не мог никто. Это была самостоятельная работа его души.

Колпакову захотелось задать Тявринину один вопрос. Этот вопрос нетерпеливо вертелся у него на языке и, вероятно, был не совсем тактичным по отношению к малознакомому человеку, но Колпаков сейчас решил, что всё-таки имеет право на него.

— Виталий Дмитриевич... Скажите, вы жалеете о том, что стали актёром?

Кисточка едва заметно дрогнула в руке Тявринина. Он аккуратно положил её на столик и повернулся к молодому артисту. На него в упор смотрели наивные, совсем ещё мальчишеские глаза Колпакова.

— Та-ак…— Тявринин грустно усмехнулся, увидев в этих глазах боль безжалостно посечённой души.

Они некоторое время молча смотрели друг на друга. Колпаков не отводил взгляда и упрямо ждал ответа.

— Знаешь, Андрюша... Это довольно трудно объяснить, но я попробую. А ты постарайся меня понять... Тот театр, который ты наблюдал вчера, он действительно существует. И, наверное, имеет право на существование. Но есть ещё и другой театр. В этом другом театре умеют переживать чужие удачи, хоть это на самом деле очень нелегко; не обвиняют и не проклинают искусство; не считают трагической ошибкой выбор своей профессии; не ищут денег, потому что в театре их найти невозможно; умеют ждать, когда тебя годами обходят роли, не позволяя себе при этом спиться или возненавидеть весь мир. Вот такому театру, Андрюша, я решил служить много лет назад и нисколько не жалею о своём выборе сегодня. Такой театр находится и в тебе. Поищи его. Театр — это то, во что каждый из нас превращает свой Божий дар. Конечно, очень трудно противостоять тому театру, с которым ты столкнулся вчера. Трудно, но можно. Старайся меньше слушать и следовать советам людей, заражённых бациллой скепсиса и цинизма. Если человек ошибся профессией или просто разочаровался в ней, профессия здесь ни при чём, это только беда этого человека. Ты имеешь полное право не разделять его мнения... Скажу тебе правду: меня очень трудно сбить со своих позиций, но и я, наслушавшись подобных разговоров, потом долго не могу прийти в себя. Мне нужно какое-то время, чтобы восстановить силы и зарубцевать язвы, которые разъел в моей душе чужой чёрный скептицизм. Творческая душа очень ранима. Оберегай её от влияния разочарованных людей. Помочь им ты уже ничем не сможешь: творчество — это плавание в одиночку... постарайся помочь хотя бы самому себе,— Тявринин помолчал, подумал и опять взялся за кисточку.— Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что очень скоро никому не буду нужен. В этом же театре меня забудут на следующий же день после того, как я уйду... Ну и что? Так в любой профессии. Ты востребован до тех пор, пока с тебя есть что взять. А потом — уступи место. Это закон жизни. Человек должен служить какому-то делу. Я выбрал своё и не жду за это от судьбы наград и благодарностей. Напротив, я сам благодарен судьбе за то, что имею счастливую возможность служить своему делу... Подумай. Разберись в себе. Может быть, это и твой путь,— он посмотрел на часы.— Ты ещё не загримировался?.. Почему?

— Вас слушал.

— Меньше слушай кого бы то ни было, больше думай своей головой... Давай рисуй боевую раскраску — и бегом на сцену!

Колпаков открыл волшебную коробочку с гримом.

— Вчера, Андрюша, был только вечерний спектакль. Сегодня, я так понимаю, у тебя премьера сказки?

— Премьера,— подтвердил Колпаков.

— Ну, брат, в таком случае с тебя самовар и закуска.

Колпаков растерянно замер. Тявринин долго и внимательно смотрел в перепуганные глаза молодого актера, потом не выдержал и улыбнулся:

— Я пошутил...

Оставшееся время до спектакля Колпаков старательно повторял текст. Молодой артист торопился: сейчас прозвенит третий звонок. А ведь это не просто начало. Это — приглашение в мир искусства...