ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ ПОЭТА

 

Известный публицист, поэт, переводчик и общественный деятель, член писательских союзов Молдовы, России и Украины, автор семи стихотворных сборников на русском языке, в том числе Избранных стихотворений – «Наедине со всеми» (2006 год) и сборника стихов и мемуаров – «Нить моей Ариадны»(2011),а также нескольких книг документальной прозы на молдавском (румынском), пяти детских книжек на обоих языках. Переводил на русский язык стихи румынских классиков и выдающихся современных молдавских поэтов.

Родился 27 сентября 1936 года в МАССР (нынешнее Приднестровье), входившую тогда в состав советской Украины. Один из первых диссидентов СССР (отбыл 5-летний срок в Дубравлаге по пресловутой 58-ой статье). В 1967 г. окончил Литинститут им.Горького. Более 50-ти лет проработал в республиканской печати корреспондентом ряда газет и журналов, а также главным редактором правительственной газеты «Независимая Молдова» и    популярного иллюстрированного журнала «Молдова».

В настоящее время, будучи  пенсионером, продолжает заниматься общественными делами в качестве члена Правления и председателя Молдавского комитета Международной неправительственной организации Платформа «Диалог-Евразия» (ПДЕ), публикуется в республиканской  печати, а также  в Украине, Турции, России, помогает молодым молдавским литераторам осваивать  писательское мастерство. 

Дважды лауреат Национальной премии в области публицистики (за 1977 и 2000 годы). Удостоен высшей государственной награды – «Ордена Республики»  (2006 г.) и Ордена Венгерской Революции 1956 года – от Правительства Венгрии (1996 год).

 

 

 

 

Это было в  СССР, в 57 – 60 - е годы, после хваленой хрущевской оттепели, когда в стране наступили хрущевские же заморозки, и опустевшие было после массовыхреабилитаций политические лагеря стали заполняться новым контингентом – в основном, студенческой молодежью и вузовскими  преподавателями, творческой интеллигенцией, молодыми офицерами. Я, тогдашний студент факультета журналистики Киевского госуниверситета, тоже был подхвачен этой первой волной новых репрессий и очутился в Дубравлаге (Мордовская АССР) – старейшем в стране управлении концлагерей, куда свозили тогда основную массу политзаключенных. Почти все получили свои сроки лишения свободы (от трех до десяти лет) по стандартному обвинению: за антисоветскую агитацию и пропаганду, изготовление антисоветской литературы (знаменитая 58-аястатья, пункт 10 УК РСФСР). На Западе нас окрестили диссидентами, в стране – антисоветчиками, а в лагерях - фашистами (кличку эту нам прилепили блатные, но с удовольствием подхватили лагерное начальство и местное население).

После частичной перестройки сталинской тюремной системы в лагерях, переименованных перед тем в ИТК (исправительно-трудовые колонии), прежний внутренний  режим   был  ощутимо либерализован, и там затеплилась хотя и скудная, но все-таки духовная жизнь. Первым ее признаком был свободный допуск в запретную зону поэтической музы с тетрадью и ручкой. Молодые, старые и начинающие поэты образовали неформальную литературную студию. Собираясь то в бараке, то в каптерке, то в укромном уголке рабочей зоны, мы читали друг другу стихи, причем не только собственные, говорили и спорили о литературном мастерстве, иногда устраивали разборки  чьих-либо стихотворений, поэтические конкурсы. Самыми активными были Василий Бернадский из Алма-Аты (единственны среди нас 40-летний «старец»), Саша Гидони и Леша Чертков из Ленинграда, Володя Дунаевский из Тбилиси, Альберт Новиков из Новгорода, Миша Красильников из Риги, Игорь Авдеев не помню  уж откуда, автор этих строк из Киева...

Среди нас ярко выделялся Валентин Соколов З\К,  тогда уже известный на весь ГУЛАГ 30-летний поэт родом из Твери, которого мы признавали нашим лидером. Чтили его не только молодые литераторы. На известие о том, например, что нынче вечером Валентин будет  читать стихи, откликалась вся штрафная зона, и в наш 50-местный барак  набивалось до двухсот человек из 250 состоявших в списке зэков. В то время Соколов  «тянул» уже второй срок по той же 58 –ой статье, отбыв по первому девять лет в  Воркуте, и будучи реабилитирован в 1956 году. Пережив трагическую судьбу (почти 30 лет заключения за бунтарские взгляды и стихи) и умерев в тюремной «психушке» в 1982 году, поэт все-таки приобрел всероссийскую и даже европейскую известность (увы, лишь только после смерти, как  часто случается с отечественными писателями). Это произошло после того как соколовские стихи, разлетевшиеся по тетрадям сокамерников и солагерников, по письмам к родственникам, а также застрявшие в памяти друзей, были собраны в ряде журнальных публикаций и двух известных мне сборниках – «Глоток озона», изданном в 1994 году московским издательством «Лира»,  и  «Тени на закате» - там же, в 1999-ом. Первый долетел и до меня в Кишинев, второй в мои руки не попадал, но мне удалось прочитать большую подборку из него в Интернете. Однако нигде, включая прочитанные мной публикации из Твери и Парижа, ни одного из соколовских стихотворений, сохранившихся в моей тюремной тетради и в памяти, я не обнаружил и, значит, они абсолютно оригинальны.

Внешность Валентина производила на всех сильное, положительное впечатление, особенно голова, лицо, взгляд. Все это выдавало в нем прирожденного аристократа (не знаю, правда, кем были его родители):  осанистая посадка головы,  благообразно-светлое, но  чуть-чуть одутловатое лицо, небесно-голубые глаза и добрый, но слегка насмешливый взгляд. Примечательной была также его речь – яркая, грамотная, пересыпанная,  поговорками, в том числе матерно-лагерными. Однако голос  был слабоват, с хрипотцой – результат долголетнего курения, которое вкупе с чифирением, доводило его порой до изнеможения, из-за сердечной недостаточности и оставляло большие мешки под глазами, выдававшие почечную болезнь.   Несмотря на  все это, стихи он читал великолепно, т.е. как-то задушевно и увлеченно, и его  было слышно во всех уголках барака. Этому способствовало то, что, как правило, читал он   с верхатуры, т.е. с верхних нар, где и обитал, и что в такие моменты зэки притихали перед ним, как немые. Порой, правда, раздавались взрывы смеха, гомон. Это когда Валентин выдавал публике сатирико-юморные стихи с подначками в адрес лагерного либо всесоюзного начальства.

Необычайную внешность Валентина дополнял довольно крупный нательный крест,  выточенный  местными умельцами из куска меди или латуни, а иногда –деревянный, выструганный из подручной деревяшки самим Валентином, поскольку он увлекался этим ремеслом. Носил он свои крестики не на металлической цепочке, как другие, а на простой веревочке или шнурке. Но для Валентина крест не был данью моде или вызовом начальникам-атеистам, как бывало с блатными, – наш поэт смолоду был глубоко верующим православным человеком, о чем свидетельствует и его поэзия. Например, такие строки из его обращения к самому Иисусу Христу:

 

Я первый внял твоим идеям

И себя нашел в Твоей судьбе:

Как тебя распяли иудеи,

Так меня сегодня - МГБ.

 

Приходится только удивляться, каким образом ему удалось сохранить себя в нравственно-христианской чистоте, когда власть находилась  в руках воинствующих безбожников, более жестоких по отношению к христианам, нежели татаро-монгольские, турецкие и прочие завоеватели. В лагере Валентин общался на религиозной почве с двумя-тремя священниками  из числа заключенных и  несколькими такими же, как он,  истинно православными  людьми, словно вырубленными из гранита. По праздникам они уединялись в укромном месте, чтобы помолиться вместе. Начальство относилась к ним то терпимо, то настороженно, то враждебно – в зависимости от отношения кремлевской верхушки к церкви на тот момент. Порой наши  «мусора» зверели, отбирая у зэков крестики, иконки и молитвенники, а за отказ подчиняться  подобной  «экспроприации» запирали бунтарей в карцер на несколько дней. Валентину приходилось не раз хлебать карцерную баланду за  приверженность к вере, особенно в первый гулаговский срок, в сталинские годы (Воркута,1948-1956), когда  религиозных зэков попросту истребляли. И это сильно подорвало   здоровье поэта – при мне он уже состоял на второй группе инвалидности. А впереди его ожидала первая группа, третий, четвертый и пятый сроки и последнее горестное пристанище в тюремной Новошахтинской психбольнице Ростовская области, откуда его вынесли, выражаясь на  зэковском жаргоне,  в деревянном бушлате.  Об этом коротко и трагически выразительно высказался кто-то из соколовских товарищей, имени которого я не знаю, но услышанные слова запомнил навсегда:

 

Поэта они убивали,

По плану, множество дней

И дозы ему прибавляли

За то, что кормил голубей.                      

 

*     *    *

 

Я не принадлежу к числу литераторов, которые примазываются к именам выдающихся людей, иначе давно бы растрезвонил печатно и устно о моем близком знакомстве с Валентином. Но вот спустя уж более полувека, настало время, пожалуй, сказать об этом. Мы познакомились на Семерке, в поселке Сосновка, где проработали рядом всего пару месяцев на мебельном комбинате, потом попали на 5-ый «штрафняк» за «массовое неповиновение», то бишь участие в лагерной забастовке осенью 1957 года, и провели вместе около полутора лет, чифирили в одном кругу, варились в одном литературном казане. Там и завязались у нас дружеские и тесные творческие отношения. Валентин относился ко мне, я бы сказал, как старший брат (мне было 22, и я был лет на десять младше него). Стихотворения, записанные им собственноручно в мою толстую тюремную тетрадь, в том числе посвященные мне, - тому свидетели. Кстати, эта тетрадь была отнята у меня при очередном «шмоне» в лагере и находилась под арестом в архивах КГБ более сорока лет, пока мне ее не подарил ко дню рождения незнакомый капитан молдавской СИБ (Службы информации и Безопасности).  

       Предлагаю вашим читателям стихотворную подборку  В.Соколова З/К и буду рад, если на нее отзовутся люди, сохранившие на бумаге либо в памяти своей стихи этого великого страдальца и выдающегося поэта русской земли.

 

Борис МАРИАН,

поэт и публицист, бывший политзаключенный (1957-1962.)

 

 

БОРИСУ ОТ ВАЛЕНТИНА  З/К

 

Жизнь, я знаю, будет тщиться

Сделать дух твой злой покорным,

Чтоб не мчаться,  а тащиться,

Чтобы серым быть, не черным.

 

Жизнь к ногам привяжет гири,

Чтобы каждый шаг был скован,

Сладкой грезою о мире

Будет рот твой расцелован.

 

Жизнь расставит все ловушки,

Примет все тупые меры,

Чтоб склонить тебя к подушке,

Вырвать знамя святой веры.

 

Друг мой, мальчик мой чудесный,

Если ж вдруг качнется знамя,

Помни путь твой, злой и честный,

С золотыми дьяволами!

 

Ведь и я… В дыму я плавал,

Как картина в синей раме,

Как и ты баланду хавал

И базарил с мусорами.

 

 

Как и ты, лишен был женщин,

В жизнь, неистово влюбленный,

Как тебя, меня тюремщик

Мял рукой тысячетонной.

 

И, как ты, я был гранатой

В мир застойный, ярким взрывом…

Друг мой, друг мой бесноватый,

Будь всегда таким красивым!

 

 

 8 марта 1959 г., пос . Леплей,

 5-й  штрафной ОЛП Дубравлага

 

 

ЛАГЕРНЫЙ РОМАН

 

Ты прикинулась влюбленной

И плетешь что-то не то,

Я в бушлате, заключенный,-

Ты вольняшка на все сто,

Ты игрушкой золоченой

Вдета в дамское пальто.

 

Вот проходишь ты по зоне,

Возбуждая жадность тел,

Я же чувственной иконе

Прикоснуться не хотел.

И презреньем гордым встретил

Ту, что многим дорога,-

Я один в тебе заметил

Грациозного врага.

Губ изящный подмалевок

И бровей тугой изгиб…

Если ты душой неловок,

Загляделся и погиб.

И, другим уже не нужен,

Ты и Богу не слуга…

Тело – вот оно оружье

Грациозного врага.

 

                    пос. Леплей, март 1960 г.

 

 

          * * *

Некто искал интеллекта –

Не отозвался никто.

Некто признал де-факто,

Что жизнь – абсолютно не то.

Глядел он в минутное мутно,

Неоднократно ругался,

Но, как бы на мир он ни злился,

Покушать любил плотно.

И был он та самая лошадь,

Которой задачу решать, -

Какую Господь площадь

Засеял под благодать.

И был он тот самый плевел,

Враг зерен, которого зрак.

И черен и мирен, и верен

Самому понятию – мрак.

И человек плавал,

Плевал в Книгу времени – Век,

В которой он видел фигу,

В которой не верил он Богу –

Маленький человек.

 

     С чувством искренней веры в тебя,Борис,-

Поэта  и Человека. Подпись автора

       пос.Леплей, 22 марта 1960 года

 

 

        * * *

 

Каждый орган мой издерган.

Хулиган – я, я – орган,

О грядущем вам поющий!

И наган я, мальчуган,

Тишине предпочитаю,

Я мечтаю о войне,

Мне читать роман стране,

Барабаня в барабан.

У эпохи скоморохи

Крохи рвут – жадны они –

И одни они на дни

Вздохи в страхе расточают.

Я кричу – не отвечают.

Тишина, без дна она…

И клубится  бездна грозно,

Лица тьмою омрачает.

Этим лицам мне молиться,

          Длиться.

В идиотца, что смеется,

          Впиться.

Мне вам, братцы, поклоняться,

          Драться.

Мне вам гневом быть -

          Оковам рваться.

Мне служить вам словом,

К славам зовы множить,

    Мне тревожить вас,

           Тревожить

    Вашу пажить.

Каждый орган мой издерган.

Хулиган – я, я – орган,

О грядущем вам поющий!

И наган я, мальчуган,

Тишине предпочитаю,

Я мечтаю о войне,

Мне читать роман стране,

Барабаня в барабан.

 

 

          * * *

У плебса  в мечтах - камса,

Патриций живет эмоциями,

Горациями, Лукрециями,

Овациями голосам

Певиц – театральных граций.

И под защитой милиций

Патриций живет сытый -

И дети его и сам.

А вот у плебса – камса,

И рожа из грязного гипса,

И грыжа висит до колен -

Трудами надутый мяч.

Голодный, раздетый, разутый

Слоняется он городами

И точит свой меч у стен,

Готовясь свершить чудеса.

И колесо кровавое

Прокатиться в блеске спиц

По маскам жирным

И мирным,

По сказкам слепых эрудиций…

О, берегись, Патриций!

Ты, не привыкший к тряскам,

С треском  уйдешь со страниц

Жизни,

          под гром революций.