Андрей Дмитриев
Белые волосы Агафьи
***
Геометрия
окна –
ветром
полна.
Однако –
прочь
все эти рамки.
Ночь –
как ночь –
даже в масштабах
пространства,
где небесная швабра
часто-часто
работает по углам,
гоняя вчерашний хлам –
так, что рука
дежурного по верхам –
высекает молнии.
Внизу –
затухают волны
будней и зуд
насущных
потребностей.
Всё, что на сушу
вышло из бездны –
приняло форму
холодного камня
или фарфора
на полочке в спальне.
Слух –
острее.
Стук
сердца – режет
из-под ребра
мякоть,
что стала груба
в хлебе из злака,
срезанного под корень
и запечённого в плоть.
Но кто-то же любит корку,
выхватив целый ломоть…
Вот так –
тик-так,
тик-так,
тик-так…
Впрочем, нет механизма
с пружиной и шестернёй
в призме
новых часов,
отменивших старьё.
Теперь микросхема –
и есть – вселенная,
что щурится через стекло.
Чай –
ещё крепок,
ещё горяч, но сейчас
это – нелепость
в условиях
сухости формул,
когда в окне, нарисованном –
в качестве форы
очерченного объёма –
сгущается тьма.
И лишь чувство дома –
окунает в купель дитя.
***
Палеолит –
торопится в неолит –
точит камешки, спит
у костра, в котором кипит
смола на сломанных сучьях
и молодых ветках.
Мы стали такими живучими
в каменном веке,
что до сих пор – с подшёрстком
на сытом сердце
и со спрятанным в брюки хвостом,
хотя спать по-прежнему жёстко –
особенно после Освенцима –
запломбированным белым резцом
грызя модный сухарик.
Солнце – как мыльный пузырь
на соломинке траектории –
надувается над Сахарой,
а лопается над водой полосы
нашей средней, где торной
кажется даже река,
но спи-засыпай, Матвей,
для опытного рыбака
река и теперь – хайвэй…
Разбитое пианино
в тихой «хрущёвке»,
где когда-то на внучкины или Жучкины именины
играли собачий вальс, и шёлка
хватало на платья –
теперь здесь – выдох,
но стекло не потеет, и, кстати,
за ним – ныряет вглубь выдра,
а не привычная птичка…
А помнишь – при палеолите –
мы игрались со спичками,
не веря, что можно вот так обыденно,
быстро и просто
высечь огонь без кремня?
Нынче – считаясь взрослыми –
для нас это – комикс древний
с выцветшими картинками.
«На зорьке рыба клюёт сильней», –
над утренним чаем фыркая,
вдруг будит ранний Матвей…
***
– Ну, ведь, выросла –
как хотела, –
кричала она – будто с клироса
беглой тени
воспеваемого так долго света,
а он – шмыг –
и в открытые окна, где лето,
где надо к листьям – уже большим,
где надо к звенящей воде
вдоль берега,
чтоб это всё – хотя б на сезон – о беде
забыло и свету поверило…
– Ну, ведь, выросла –
чего ж тебе ещё надо…
Можешь сама выращивать фикусы
или даже людское чадо.
Села на край дивана,
выдохнув чьё-то имя.
Лучше б сейчас готовила или стирала –
меньше бы было дыма…
Но уже ничего,
ничего не греет –
лишь в детстве на зорьке клюёт чехонь
в лодке у деда Сергея,
да спешат трамваи
туда, где кипящая жизнь,
и от этой спешки в серванте
сервиз слегка дребезжит…
Выросла…
Выросла под окном акация,
но двор – словно тазик с кислыми
яблоками. Случилась оказия –
и вернулась зима
со взрослыми играми в дочки-матери,
с ломким ощущением, что семья –
это чай и какие-то разговоры – словно некстати,
в таком осязаемом смысле.
Где-то есть ещё океан и горы,
маяк на кончике мыса
и совсем другая история,
но лучше её показывать
по телевизору, чем мешать с цементным раствором,
обляпавшись и нагнав на себя: вот зараза…
А ремонт – мокрая стенка причала,
с которой и мутные воды – пространство.
– Мама, давай-ка чаю.
Да, я выросла, но мне не хватило сказок…
***
Не отказаться от лирики
там, где ходиков гирьки
тянут на самое дно каждое наше мгновение –
так, что хочется знать, верно ли
утверждение, будто время – поступок пространства.
И здесь уже не работает ничего, кроме глаза
тонкого наблюдателя,
вынянченного матерью
в тёплых руках, что умеют шить и вязать,
пеленать и готовить пищу,
чествуя небеса,
в которых свои корни ищут.
Тут – вкруг двора заборы,
скрывшие тени, ведшие разговоры
о принципах света, падающего под углом
со скоростью света на стены, согретые тёплой рукой
того, кто стоит в стороне, но смотрит в суть
очерченного периметра, в который можно вдохнуть
жизнь при условии наличия койко-мест
или справок, для быта имеющих вес.
Но мы – вплетаем в узоры взъерошенных птиц,
что из речи заморской вынесли слово «peace»,
а из русского языка – пшено, как благую весть,
мол, будет чего поесть
в холодном молчании пустоты,
перенёсшей всю тяжесть своей немоты на этот костыль…
***
Выбелили лицо Агафьи
белые-белые годы,
белые-белые думы,
белые-белые птицы. В графах
пустых – вписаны счетоводом
все её белые луны.
Белые пальцы – белое воскрешали,
белое грели,
белое только помнят.
В тазик с белой эмалью –
плачется небо – чистое от акварели –
моет Агафья ладони,
трёт их до белого хруста
белым, как снег, полотенцем –
стали ладони ещё белее.
В кухоньке белой варится суп из капусты –
всякий может наесться
в белую пору обеда.
Белые-белые волосы у Агафьи –
словно молочные травы,
словно стебли из мела –
водоросли белого моря, где фрегаты
некогда парусом белым с ветрами
спорили смело.
Волосы эти – под белым платком,
под тканью бесцветной –
будто бы в белом храме
молит Агафья возле икон
о спасении белого света
за век побелевшими навсегда губами.
Знала Агафья чёрные-чёрные зимы –
чёрные ветви царапали чёрные окна,
чёрные вороны жгли свой рассыпанный уголь –
жить с этим чёрным в груди не осталось ни силы
ни на жизнь отведённого срока –
скоро уж всё заберёт в белый сон эта белая вьюга.
***
Мы отмираем, как старые клетки.
Кожица слезла с тёплой широкой ладони.
Если работаешь в суетном офисе клерком
или в ремонтной бригаде слесарем с бородою
в просаленной робе – знаешь, что время циклично,
что короток чай с бутербродом, что тесен уют
предложенной несвободы. Рядом с бензином – спичкой
не чиркают, но иначе как тут
определить масштаб темноты,
где мы отмираем, как старые клетки. И ты
видишь, что кожица сходит с ладони, остыв…
Отмирает Кудельников Павел Кузьмич –
работник районного Дома культуры,
вмурованный в его стену, как тёртый кирпич,
но с бывалым баяном в хмурое утро
уходящий шаткой походкой – в год по шажку.
Отмирает Кравцова Полина Сергеевна –
врач-терапевт, за плечами которой – жуть
сколько историй болезней, но в широком смысле гниения
и она – облетающий лист в кутерьме листопада.
Отмирает Митрошин Антон Леонидович – повар
в школьной столовой, где пар над компотом – будто цитата
воды из книги цветов и яблок про то, что всего в свете поровну.
Мы отмираем, мы отмираем –
Алевтины и Дмитрии, Галины, Аркадии, Ольги…
Даже вон тот заезжий американец
в цветастой своей футболке.
Вечная осень – процесс накопления смерти
в каждой клеточке жизни в прожилках читаемого листа
в кроне шумящей. В час, когда то осознают дети –
детство уйдёт, быть бессмертием перестав,
но что-то проступит с другой стороны листа.
С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке http://promegalit.ru/modules/magazines/download.php?file=1522609818.pdf