КОГДА Я УЕДУ НА ОСТРОВ СКАЙ
Т. С.
Когда я уеду на остров Скай смотрителем маяка,
В городе С. никто не заплачет, потеря невелика.
А там, внутри маяка, будет лестница длинная,
как до небес.
Поднимаясь по ней, я постепенно забуду город С.,
Забуду вокзал, похожий на древний храм,
Забуду речку, которая делит город почти пополам,
Забуду гостиницу «Утренняя звезда»,
А потом забуду тебя, забуду тебя навсегда.
Надо мной будет небо, внизу будет остров Скай,
И, поняв, что закончилась жизнь, я подумаю
«ну и пускай».
Я проверю лампу и стану спускаться вниз,
И забуду, что я Александр, пусть меня
называют Крис,
Подберу фамилию, чтоб начиналась на Мак,
И останется только небо, только море и этот маяк.
А жизнь того, кто был мной, оборвётся, как
тонкая нить.
Без города С., без тебя он просто не сможет быть.
Крис полюбит стоять ночами на своём маяке
И только днём во сне иногда будет слышать
слова на неведомом языке.
Их выстукивали колёса, когда кто-то другой
подъезжал к городу С.,
Кто-то другой, который теперь исчез.
САПФИРЫ
Я подарил тебе тринадцать стихов-сапфиров,
ты сложила их в коробку от доширака
и увезла в свой странный город Камышин,
и там они исчезли в лабиринтах твоей квартиры,
где безухая хромая собака,
где пауки с крестами на спинах
по углам плетут паутину,
где мыши…
где мыши ночью выходят на кухню,
пробуют мясо, которое неделями тухнет,
исследуют посудные горы,
бегают, ведут понятные только им разговоры
о чём-то низком,
натыкаются на коробку,
трогают лапками, но довольно робко
и быстро возвращаются к тарелкам и мискам,
к тарелкам и мискам,
которые никто никогда не моет,
никто никогда не моет…
а хромая собака не в силах прогнать их и только воет.
Этот вой покрывает город Камышин,
и плачет глухонемой алкоголик Гриша,
хочет сказать о жизни, но не может ни бе, ни ме,
и чувствуют что-то страшное даже мыши,
а тринадцать сапфиров мерцают тускло во тьме.
ОДИНОЧЕСТВО В КАМЫШИНЕ
Когда ночь накрывает этот странный город Камышин,
Когда обыватели спят – никто ничего не видит, не знает, не слышит,
В гороховых панталонах, сиреневом парике
Спускается с чердака глухонемой алкоголик Гриша.
Он целыми днями сидит в каморке и пишет,
А ночью по Пролетарской улице ходит к реке.
Он садится всегда на своём любимом месте,
Достаёт пирожки, начинает есть их,
Особой водкой наполняет стакан.
Дружить с таким человеком – немного чести,
Поэтому он одинок, никому не известен.
Проходит час, и он уже в стельку пьян.
И тогда во Вселенной меняется что-то –
Во вневременную кофейню открывают ворота,
В эти ворота входят Курт Швиттерс и Хуго Балль.
В цветных париках, в смешных кюлотах
Так же, как он, похожи на идиотов,
Они садятся рядом, пьют кофе и смотрят вдаль.
Появляется дворник Иван Дерендяев,
Ругает собравшихся на берегу негодяев,
Человек нерусский, прокуренный, тёмный,
довольно злой.
Он думает: «Как только носит земля их?
Когда, наконец, эту сволочь перестреляют?»,
Скрипит зубами и яростно машет метлой.
Гриша хотел бы сказать ему: «Да, уймись ты!
Когда мы уйдём, здесь будет кристально чисто. –
(Гриша читает претензии дворника по
движениям губ)
Мы не просто пьём кофе, мы дадаисты», –
И слезы текут по роже его неказистой,
Текут оттого, что дворник не образован и груб.
Потом просыпается Гриша в моче и кале
И понимает, что не было Швиттерса с Баллем,
И жизнь, как прежде, холодна и пуста.
Но разве ворота в небе не открывали?
Придумать такую глупость он мог едва ли,
К тому же помнят нежный вкус капуччино его уста.
ПОЭТ
Поэт был такой, Иннокентий Свеклов.
Кричали, что он разрушитель основ.
А он только строил цепочки из слов,
Стихи составлял из видений и снов.
Подолгу любил он смотреть на обои,
Рассматривать белое и голубое.
Там жёлтый квадрат, там зелёный кружочек,
Там россыпь таинственных розовых точек…
Он думал, что слово имеет свой цвет,
А смысла какого-то вовсе в нём нет.
Стихи – это просто узоры из слов,
В них пользы не больше, чем в рёве ослов.
И вот, посадили поэта в тюрьму,
Утрату единства вменили ему.
И там, на холодной тюремной стене
Успел написать он «Стихи о весне»,
«Стихи о маршале Е»,
«Стихи о маршале Лине»,
а также «Стихи о змее Кундалини».
Он начал, конечно, с маршала Е,
который тихо сидит на скамье,
и только в кои-то веки
приподнимает веки.
Бушуют различные бури,
а маршал сидит и курит,
и думает маршал Е о Кундалини-змее.
Потом перешёл к змее,
столь чтимой маршалом Е.
И после змеи Кундалини
дошёл он до маршала Линя,
который редко сидел на скамье,как Е.
(Позже в пустыне Гоби
это его и угробит.)
И, наконец, стал писать о весне,
о тёплом апрельском дне,
о голубе на окне,
о солнце и о луне.
Потом на нары упал и спал…
И видел узоры из слов
Поэт Иннокентий Свеклов.
КУЙБЫШЕВ И УЙБЫШЕВ
Один был такой, по фамилии Куйбышев,
И ещё был другой, по фамилии Уйбышев.
Вряд ли сейчас многие помнят про Куйбышева,
И уж совсем никто не знает про Уйбышева.
А, тем не менее, этот Уйбышев
Был куда умнее, чем тот самый Куйбышев.
Но Куйбышев руководил Госпланом,
А Уйбышев был простым наркоманом.
Куйбышев произносил доклады, проникнутые
особой радостью,
Уйбышев всаживал в вену шприц,
наполненный всякой гадостью.
Уйбышев умер и валялся в вонючем подвале,
А Куйбышев, как принц, три дня пролежал в
Колонном зале.
Теперь Куйбышев горит в аду и просит святого
Иоанна:
«Отправь к моим внучатам хотя бы этого
наркомана.
Пусть передаст, лучше курить им марихуану,
Чем возглавлять что-нибудь, подобное
Госплану.
Но святой Иоанн на Куйбышева не обращает
внимание,
Он проводит время в весьма приятной
компании.
Многие помнят поэта Светлова,
Но мало кто знает поэта Свеклова.
И вот, наслаждаются общением святой Иоанн,
Светлов, Свеклов и Уйбышев-наркоман.
Они пьют холодный чай, едят авокадо,
А Куйбышев с завистью смотрит на них из ада.
Он заявляет: «Поэт Светлов занимался романтизацией гражданской войны,
Героизацией всякой шпаны.
Он вдохновлял агрессию против беззащитной
Гренады.
В общем, ясно, что в рай его брать не надо.
А если уж взяли туда Светлова,
То надо гнать оттуда Свеклова,
Который занимался формальными
экспериментами
И разрушал единство между народом
и интеллигентами.
А если в рай берут всех подряд,
То почему меня командировали в ад?
И, наконец, непонятно, как это в рай попал
наркоман.
Выходит, у вас тут жульничество и обман.
Распределение происходит по блату.
Я буду жаловаться своему депутату!»
Святой Иоанн, Светлов, Свеклов и Уйбышев наслаждаются авокадо,
Им даже не слышно, что там Куйбышев
кричит из ада.
Понятно, что в рай всегда попадают поэты,
А о чём они писали – важно не это.
И понятно, почему в рай попал наркоман,
Ведь за него молился сам святой Иоанн.
А Куйбышев может сколько угодно ругаться
в своей Геенне,
Там всегда появляется много самых различных
мнений.
УСПЕНИЕ
Убла-хан был некогда русским витязем.
Но случились странные события, вы удивитесь им.
После того, как его Алёна
Сбежала в какой-то монастырь отдалённый,
Убла-хан из русского превратился в монгола
И стал громить беззащитные монастыри и сёла.
Вот Убла-хан по лестнице поднимается в келью,
Где сестра Фотиния занимается рукоделием.
Сестра Фотиния, сестра Фотиния,
Твоя нить золотая и синяя,
Твоя нить голубая и серая.
Отче наш, Богородице Дево три раза и Верую...
Сестра Фотиния, сестра Фотиния,
Твоих мелких стежков аккуратная линия.
Скоро будет праздник Успения.
Плащаница и чин погребения.
Вот внизу заскрипели ступени,
Но ты скрипа не слышишь, ты слышишь пение.
Твоя келья под самой крышей,
Но поют где-то выше, намного выше.
Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас.
Святый бессмертный, помилуй...
И в келью спускаются ангелы во главе
с Архангелом Михаилом.
Убла-хан врывается в келью
С очень неблагородной целью.
Он хочет расправиться с мастерицей,
Вышивающей к празднику плащаницу.
Убить, басурманин, сестру Фотинию хочет,
Но в келье нет никого, только перья
Архангела Михаила и прочих.
Убла-хан, подняв перо Архангела Михаила,
Тут же превращается в русского воина Данилу.
И младшие ангелы, улыбаясь, смотрят в окошко,
Как он рубит сопровождавших его монголов
в окрошку.
А на небесах новый голос присоединяется к пению
В преддверии наступающего праздника Успения.
Доносятся звуки евхаристического канона
В гармонизации митрополита Алфеева Иллариона.
Когда земля покрыта
снежным слоем
Когда земля покрыта снежным слоем,
Так на Руси издревле повелось,
На мёртвые поля выходят трое,
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.
Всё замерло, не слышится ни звука,
Не крякнет гусь, не взвизгнет порося.
Владимир Рысь идёт, поднявши руку,
В руке свеча мерцает у Рыся.
Сидят в домах, попрятавшись, девицы,
Глаза девичьи холодны, как лёд,
А генерал известный, Рукавицын,
По ящику им каждый вечер врёт.
Все бабы спят, мужья впадают в пьянство,
Из них немногим видеть довелось,
Как рассекают снежное пространство
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.
И день и ночь темно, на небе звёзды,
В руке Рыся чуть теплится свеча,
Они идут втроём, забыв про отдых,
По пастбищам совхоза Ильича.
Лютует Сталин, время Горбачёва,
Пожары, войны, что бы ни стряслось,
На снежные поля выходят снова
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.
Потом пойдёт весною в рост природа,
Земля потом зазеленеет вся,
Но никогда в другое время года
Не встретишь ты Рыся, Крота, Лося.
ПОКИДАЯ ВАВИЛОН НАВСЕГДА
Ире Бородянской
Всё началось с того, что девочка Ира
покинула свою квартиру
и направилась в сторону детского сада,
но, не заходя туда,
прошла мимо его ограды,
покидая Вавилон навсегда.
Вдохновлённые этим,
двинулись другие дети,
и потом, захлопнув любимые книги маркиза де Сада,
вышли воспитатели детского сада.
Уходят все. Идут столяры, побросав зензюбели,
идут хранители Музея изобразительных искусств имени Врубеля,
забыв про свои коллекции.
Студенты философского факультета покидают
лекции.
Идут участники шахматного турнира имени
Чигорина,
идут актёры, не доиграв спектакль по пьесе
Григория Горина,
Уходят мэр Подлизонов и главный бандит
Кузнецов.
Мэр бандиту широкополой шляпой
прикрывает лицо.
Уходят крысы, мыши, бездомные собаки, кошки.
Над ними голуби, воробьи, бабочки, комары, мошки.
На выходе из города все строятся в колонны,
Движутся в сторону Муромцевского района,
Девочка Ира, люди, животные, насекомые, Кузнецов, Подлизонов.
Уходят все, в городе остался один Кирюша,
наверно, ничего не слышал – больные уши.
Динозавр Кирюша с белым пятнышком
на левой щеке,
лежит, вымирает где-то на чердаке.
А, может, просто не рискнул Кирюша
тащить свою огромную тушу,
а, может, законы нашего мира
он знает лучше, чем девочка Ира,
знает, что всюду будет противно и сыро,
а счастье нигде не найдёшь ни черта,
только одна суета.
Но, как бы ни был умён Кирюша,
таких, как он никогда не слушай,
ведь, если не подводит погода,
и в сердце поёт свобода,
так приятно идти, неизвестно куда,
покидая Вавилон навсегда.
ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ В ХЕЛЬСИНКИ,
ПОКИНУТЬ АД
Переселиться в Хельсинки, покинуть ад,
жить неспешно, почитывать «Helsingin Sanomat»,
гулять по городу с элегантной тростью,
дожидаться Лидию, дорогую гостью,
и, получив в кофейне эсэмэску, мол, еду, еду,
подпрыгнуть до потолка, вылив кофе на брюки какому-то шведу.
На рыбном рынке для любезной Лидии
покупать копчёную салаку и мидии.
Копчёную салаку в бумажном пакетике,
конечно, атакует чайка, позабыв об этике,
поэтому размахивать руками и кричать
«кыш-кыш, пернатый!»,
шокируя публику на Алексантеринкату,
и целовать губы, перепачканные салакой,
если бесценная Лидия не найдёт возражений,
однако…
ЛИДИИ КЛОДИИ
Я, как всегда, на Севере,
а Вы в переулках Трастевере,
Лидия,
заходите в церковь святого Эгидия,
спускаетесь в катакомбы…
ни о ком не тосковал бы я так,
видит Бог, ни о ком бы…
финские сосны покрываются инеем,
но музыка уносит туда, где римские пинии,
где воробышек клюёт ячменные зёрна с Вашей
ладони
и смотрит в глаза своей мадонне,
вдыхая тот единственный аромат от Марии Кандиды Джентиле
или
кружит над головой Лидии Клодии…
в сером плаще не по погоде
на площади Кауппатори мечтаю о пароходе,
плывущем туда, где божественные мелодии,
к Лидии Клодии...
НАШ ПОЦЕЛУЙ ПРОЩАЛЬНЫЙ
БЫЛ ТАК ДОЛОГ
Наш поцелуй прощальный был так долог!
На улице, среди глубокой ночи –
Пожар далеких дней…
Исикава Такубоку
Наш поцелуй прощальный был так долог
На улице среди глубокой ночи,
Что знаменитый врач-невропатолог
Приехал с медицинским молоточком.
Он стукал по каким-то нервным точкам
Но не могли разжаться наши губы.
Вокруг шумел народ, ругался грубо,
А участковый бил ногой по почкам
Багровый свет скакал по нашим лицам,
Сгорели Дом культуры и аптека,
То полыхал пожар далёких дней,
И семьдесят четыре человека
Отправили в районную больницу
С ожогами различных степеней.
И ШУМЕЛИ ДЕРЕВЬЯ
... и шумели деревья
покуда хватало глаз
и плакала
плакала выпь
и махала крыльями
покуда хватало уха
и кусты расступались
и тропинка тащила нас
в те края
где не требуется
ни зрения, ни обоняния, ни слуха
в те края
где муравей может ползти по руке
и казаться таким огромным
как будто это не муравей
а росомаха
в те края
где бревно очень похожее на судака
может плыть по реке
а река журчит
и выжурчивает
выжурчивает
что-то похожее на H-mollную мессу Баха
в те края
где будильник встал навсегда
и где стрелки его – все три –
хотя и нежно, но крепко
оплела повилика
в те края
где только и можно услышать «да»
но выпь всё кричит
и я не слышу
не слышу «да»
из-за этого крика
и лес шумит
шумит, покуда хватает глаз
и мне ничего
не видно, не слышно
из-за этого шороха, шопота, шелеста, шума и грома
Мы идём по тропе
и она уводит, уносит нас
туда, где только и можно жить
где мы будем с тобой всегда
будем дома
ЧЕРЕНДЫБ
Тебе до моих дел нет никакого дела.
Наверно, ты замуж вышла, может быть, родила,
Однако, в толк не возьму я, как тебе не надоело
Писать дурацкие письма и спрашивать, как дела.
Дела мои вовсе не плохи, купил набор черендыбов:
Чёрные, цвета маренго и даже цвета экрю,
Ещё приобрёл аквариум, там плавают разные рыбы,
И я, наблюдая за рыбами, сижу весь день и курю.
С тех пор, как тебя забыл я, прошло уже много
месяцев.
Как тебя звали? Анюта? Или, быть может, Рахиль?
А ты мне всё пишешь письма, в которых
несёшь околесицу.
Слова какие-то тусклые, похожие больше на пыль.
Неделя идёт за неделей, качаюсь в кресле-качалке я,
Сижу, уставясь в аквариум, кручу в руке черендыб,
И только время от времени читаю слова твои
жалкие,
И только время от времени кормлю червяками рыб.
ДАМА В ТРАУРЕ
Дама в трауре рассматривает розовое платье
и мантилью,
покрытые более чем двадцатилетней пылью.
Платье сохранилось неплохо, а мантилья
трачена молью.
«Что делать? Что делать?» – вопрос отзывается
в сердце болью.
Ученицы двести двадцатой средней школы
шествуют по Невскому абсолютно голые.
На этот изысканный и элегантный парад
Счастливый из окон смотрит электорат.
Кажется, всё готово к застолью.
Кто-то, похожий на Ростроповича, обрабатывает смычок канифолью
Ждут появления дамы, а она в магазинчике
«Панча Вилья»
занята выбором новой белой мантильи.
Кто-то похожий на Панча Вилью, но только
моложе
предлагает широкий выбор мантилий
из человечьей кожи.
Дама просит найти мантилью
из натурального шёлка,
юный Вилья, чертыхаясь, роется
на отдалённых полках.
Дама в розовом платье ловит такси у Пассажа,
трогает мантилью, и подозревает, что это
не шёлк, а саржа.
Ученицы двести двадцатой школы
движутся по мостовой абсолютно голые,
нарушая тем самым уличное движение,
что вызывает у дамы в розовом серьезные
затруднения.
На столе расставлены кушанья и напитки,
ожидание дамы становится подобием пытки.
Гости, чуть не двенадцать лет, ждавшие её
появления,
больше не могут терпеть ни одного мгновения.
А она ловит, ловит, ловит такси на Невском,
думая при этом о шелке, о сарже,
о Чернышевском.
ТАМ
Там сова ночами кычет,
Кто-то жирным пальцем тычет,
Тычет пальцем и бабачит.
Там в толпе студент маячит
За рекой жалейка плачет,
Где-то в поле тройка скачет.
Молодуха свёкру с мужем
Подаёт грибки на ужин.
Там медведи, там цыгане,
Там Петрушка в балагане.
Долговязый там маячит,
За спиною что-то прячет.
Ардальоша и Варвара
Там сидят у самовара,
Кто-то серый рядом вьётся,
Вьётся – в руки не даётся.
Ледяная рябь канала.
Ждут кого-то? Генерала?
Гриневицкий там маячит,
За спиною бомбу прячет.
Там медведи, там цыгане.
А доедет до Казани?
Там цыгане, там медведи.
Не доедет. Не доедет...
