«Каинова печать» Ярослава Смелякова

Как-то в начале 80-х гг. минувшего столетия моя давняя приятельница Зоя Никитина принесла мне довольно объемистую рукопись и попросила познакомиться с ней. Зоя была человеком начитанным и большим любителем поэзии. В ее глубокой порядочности я имел не одну возможность убедиться. В моих руках оказалось 40 страниц машинописи. Это было своеобразное эссе, посвященное самоубийству Маяковского, которого якобы затравили и довели до гибели устроившие против него заговор евреи. И не просто евреи, а сионисты. Время было смутное. В прессе шла разнузданная вакханалия осуждения сионизма и агрессивной политики Израиля на Ближнем Востоке, так что в появлении очередного пасквиля на эту тему ничего особенного не было. Смущало только то, что подпись под ней стояла поэта Ярослава Смелякова.

1

Я не большой знаток русской поэзии. О Смелякове в то время вообще ничего не знал. А поскольку в качестве доказательства своей концепции автор использовал только национальную принадлежность Лили и Оси Бриков и критиков, не любивших Маяковского, а также Ильи Эренбурга, тенденциозность текста не вызывала сомнений. Помню, как я оскорбился, прочитав его. Я просмотрел книги о Маяковском, пролистал последние тома его 13-томника, прочитал его последние стихи и записки, комментарии к ним  и т.д. и не нашел даже намека, на то, что поэта травят. Возвращая рукопись, я объяснил Зое всю дикость авторской аргументации, но мои слова ее не убедили. Она стояла красная от волнения и только спросила у меня: «А почему я должна верить вам больше, чем Ярославу Смелякову?». И я тогда еще подумал: а в самом деле – почему?

Размышляя над прочитанным, я пришел к такому выводу. Ушел Смеляков из жизни лет за десять до этого, то есть задолго до того, как появилась провозвестница надвигающегося цунами антисионистской пропаганды – книга минского, извините за выражение, «сионолога» Владимира Бегуна «Ползучая контрреволюция». Поэтому у меня были все основания подозревать, что рукопись – это просто сочинение некоего анонимного антисемита, который для достоверности изложенного прикрылся именем известного поэта. Поскольку поэта к этому времени уже не было в живых, опровергнуть эту провокацию было некому. И все же я решил познакомиться с литературой о Смелякове.

Ни в одной из статей о нем я вообще не нашел ни одного намека на его отношение к национальному вопросу. Правда, в стихах его чувствовался некий русофильский душок, иногда довольно скверно пахнущий: «Но этот крест на грязной шее, // в обносках мерзостно худых // мне и дороже, и страшнее // иноязычных, не своих». Совершенно непонятно было, почему ему, трижды прошедшему через сталинские лагеря, так близок восторженный  советский патриотизм и как в 1964 г., уже после выноса из Мавзолея тела «вождя всех народов», ему пришла в голову мысль горевать об этом палаче: «Над местом, где закопан он // без ритуалов и страданий, // нет наклонившихся знамен // и нет скорбящих изваяний. // Ни обелиска, ни креста, // ни караульного солдата – // лишь только голая плита // и две решающие даты».

Не лишен был, видимо, поэт и тщеславия, но не такого, которым отмечены многие одаренные люди: то была мечта о вечной народной памяти. «Приснилось мне, что я чугунным стал. // Мне двигаться мешает пьедестал. // И я слежу за чередою дней // из-под чугунных сдвинутых бровей. // Недаром скульптор в статую вложил // все, что я значил и зачем я жил».

Но одно стихотворение убедило меня в том, что текст эссе о гибели Маяковского не мог написать он. Называлось оно «Любка». Датировано было 1934 годом и посвящено девушке, в национальности которой не приходилось сомневаться.

«Посредине лета высыхают губы. // Отойдем в сторонку, сядем на диван. // Вспомним, погорюем. Сядем, моя Люба. //  Сядем, посмеемся, Любка Фейгельман!.. //Вспомним, дорогая, осень или зиму, // синие вагоны, ветер в сентябре, // как мы целовались, проезжая мимо, // что мы говорили на твоем дворе…»

Ну, а дальше –  любовная драма. «Мне передавали, что ты загуляла – // лаковые туфли, брошка, перманент. //  Что с тобой гуляет розовый, бывалый, // двадцатитрехлетний транспортный студент». И реакция оскорбленного в лучших чувствах автора, правда, изложенная в словах, далеких от поэтической метафоричности: «Чтоб ты провалилась, если все забыла, // если ты смеешься нынче надо мной!». И закономерный финал: «Стираная юбка, глаженая юбка, // шелковая юбка нас ввела в обман. // До свиданья, Любка! До свиданья,  Любка! // Слышишь? До свиданья, Любка Фейгельман!»

Уже позднее я прочитал, что «Любка» была культовым стихотворением в студенческой среде тридцатых годов, что ее пели на мотив запрещенной властями песни блатного репертуара – «Мурки». Для меня же было главным одно: я был убежден, что автор «Любки» не мог сочинить откровенно антисемитский текст, с обвинением евреев в гибели Маяковского!

Знакомясь с подробностями жизни Смелякова, я узнал, что посещая литературный кружок при журнале «Огонек», он в начале 30-х гг. познакомился с 17-летней поэтессой, еврейкой Маргаритой Зейлигер, которая тогда уже публиковалась под псевдонимом Маргарита Алигер. Смелякову и самому тогда было всего на год больше. Возникли романтические отношения, которые были оборваны арестом Смелякова в 1934 г. Хотя оба они были еще совсем молодыми людьми, но этот факт так же, хоть и косвенно, убеждал меня в моей правоте. Теперь я понимаю, как я был неправ! И прошло еще больше десяти лет, прежде чем мне удалось разобраться во всей этой истории.

2

В конце 80-х судьба свела меня в Минской клинике «скорой помощи» с Лидой Сагальчик. Я работал рентгенологом, она – урологом. Оба мы были дежурантами, поэтому встречались редко, когда наши графики дежурств совпадали. Умница, начитанная, блестяще владеющая английским, Лида незадолго до этого провела несколько месяцев в США, где стажировалась в какой-то известной клинике. Привлекало к ней еще одно обстоятельство: она была внучкой всемирно известного уролога профессора Михельсона, убитого каким-то маньяком прямо в клинике лет за двадцать до этого. Позднее мы подружились, появились и совместные творческие интересы. Мне в середине 90-х минское издательство «Парадокс» поручило литературную редакцию ее перевода изданной в США книги «Здоровье мужчины». А еще я записал воспоминания ее матери об обстоятельствах гибели  профессора Михельсона и затем опубликовал их со своим предисловием и в Беларуси, и в Израиле. И именно Лида, уже работая в городском онкодиспансере, поставила мне диагноз заболевания, приведшего меня в Иерусалим. 

А тогда мы только познакомились, но быстро подружились и часто, в минуты, когда несколько иссякал поток машин «скорой помощи», доставляющих больных со всего города, пили чай у меня в кабинете. Как-то она заглянула ко мне, и я приветствовал ее словами, которые когда-то прилипли к моему языку: «Вдоль маленьких домиков белых // акация душно цветет. // Хорошая девочка Лида // на улице Южной живет».  Лида усмехнулась и только спросила: «А вы знаете, кто автор этих строк?». К своему стыду, я этого не знал.

«Это стихи Ярослава Смелякова», – ответила она. Ну, Смелякова так Смелякова. Лида тогда на эту тему больше ничего не сказала, но на следующее дежурство принесла томик альманаха «Поэзия» за 1973 год, выпуск 10. «Эту книгу моей маме подарил Александр Смолян, ленинградский писатель. Он заведовал отделом художественной прозы журнала «Звезда» Он был нашим хорошим знакомым. Сейчас его уже нет». Я открыл альманах. На титульном листе книги была дарственная:

«…Дабы могла воочию убедиться, что так называемая литература состоит не только из “сияющих вершин”, но и из зловоннейших помойных ям. (См. стр. 71, рифмованную клевету Ярки Смелякова)».

Когда Лида ушла к себе, я открыл альманах на указанной странице. Там была краткая аннотация о самом Смелякове, с которым простились осенью 1972  г. и у которого «гражданственность стихов была глубоко лирична, а лирика всегда гражданственна». Стихи, вошедшие в подборку, были из числа ранее не публиковавшихся. Название первого – закавыченные слова Маяковского «Я себя под Лениным чищу…». Смоляков посвятил стихотворение самоубийству Маяковского. Оно состояло из двух самостоятельных сюжетных линий. Было такое впечатление, что это вообще два искусственно объединенных под одним названием текста. На мой взгляд, оба представляют интерес. Вот первая строфа и четыре последних всего стихотворения.

Ты себя под Лениным чистил –

душу, память и голосище, 

и в поэзии нашей нету

до сих пор человека чище.

.......................................

Как ты выстрелил прямо в сердце?

Как ты слабости той поддался?

Тот, которого даже Горький

После смерти твоей боялся.

Мы глядим сейчас с уваженьем,

руки выпростав из карманов,

на вершинную эту ссору

двух рассерженных великанов.

Ты себя под Лениным чистил,

Чтобы плыть в революцию дальше.

Мы простили тебе посмертно

револьверную ноту фальши.

Так Смеляков «простил» Маяковскому его самоубийство!

3

Тогда, 25 лет назад, я не обратил внимания на подтекст фразы, касающейся «вершинной ссоры двух рассерженных великанов». Счел, что речь идет о некотором литературном консерватизме Горького и «левизне» Маяковского. Но сейчас, по здравому рассуждению, я все же думаю, что оба гения были выше подобного рода творческих разногласий, которые могли бы привести к личной ссоре. Тогда что еще? И уж если речь идет о скандальном стихотворении Смелякова, то, скорее всего, и имел он ввиду нечто скандальное. Поиски привели меня к одному из исторических исследований ныне живущего в Израиле психиатра Валентина Домиля «Русская рулетка или еще одна версия самоубийства Маяковского».  Вот отрывок из этого исследования. 

«О Маяковском говорили много и, большей частью, плохо. Попросту сплетничали. В том числе, люди весьма почтенные. Так, хорошо известное литературоведам охлаждение в отношениях между двумя титанами советской литературы Горьким и Маяковским было связано не столько с литературными разногласиями, сколько с  банальной сплетней. В 1918 году вездесущий  Чуковский услышал от знакомого врача, будто Маяковский заразил сифилисом какую-то гражданку. Этой новостью он тут же поделился с Горьким. А основоположник социалистического реализма довел ее до ушей наркома Луначарского.

Произошел обидный для советской литературы скандал. И он отразился на личных отношениях классиков. Испортил их. Маяковский, не стесняясь в выражениях, обвинил Горького в  том, что тот в горячее для страны время отсиживается за границей. Горький не остался в долгу. И, когда оппонент  покончил жизнь самоубийством, написал статью, в которой сравнивал лирику с истерическим глистом. И высказал предположение, что, как и все влюбленные, Маяковский застрелился назло, с тем, «чтобы причинить неприятность своей пассии».

Не эта ли скандальная история, больше похожая на сплетню, подтолкнула Смелякова к изложению своей версии гибели Маяковского?  Уже это предположение роняло в моих глазах авторитет Смелякова, а вторая часть его стихотворения только усилила это впечатление. Так и случилось. Смеляков прямо обвинил Маяковского, что тот поддался минутной слабости, став жертвой женских интриг. В самом деле, кто-то же должен был стоять за кулисами разыгрывающейся трагедии! Кто-то же должен был разогревать атмосферу! Вот на это у Смелякова есть точный ответ. Обращаясь к Маяковскому, он пишет:

Ты б гудел, как трехтрубный крейсер,

в нашем общем многоголосье,

но они тебя доконали,

эти лили да эти оси.

Не задрипанный фининспектор,

не врачи из чужого стана,

а жужжавшие в самом ухе

проститутки с осиным станом.

Эти душечки-хохотушки,

эти кошечки полусвета,

словно вермут ночной, сосали

золотистую кровь поэта.

Ты в боях бы ее истратил,

а не пролил бы по дешевке,

чтоб записками торговали

эти траурные торговки.

Для того ль ты ходил, как туча,

медногорлый и сонлцеликий,

чтобы шли за саженным гробом

вероники и брехобрики?!

На мой взгляд, эти пять строф написаны злым и глубоко непорядочным человеком. Как он мог использовать сплетню о его ссоре с Горьким в качестве объяснения самоубийства Маяковского? О том, что это так, говорит его строчка о «врачах из чужого стана». А кроме того, только глубоко непорядочный человек мог публично оскорбить память великого поэта своими размышлениями по поводу того, что его якобы окружали «проститутки с осиным станом», «душечки-хохотушки» и «кошечки полусвета». А кроме того,  еще и эти «лили» и «оси». Что это они его «доконали». И это они словно вермут ночной сосали его «золотистую кровь».

Может ли человек, добрый и порядочный, написать такое о том, кого боготворил когда-то. Который «счастлив был, что его застал // и стихи, заучив до корки, // на его вечерах стоял, // шею вытянув, на галерке». Который «счастлив был, что сквозь зимний дым // после вечера от Музея // в отдалении шел за ним, // не по-детски благоговея».

Стихотворение злобное, но в нем еще и много, просто много мест, где четко прослеживается откровенное отсутствие логики. Если бы Маяковский знал, кто будет идти за его гробом, он бы не ходил «медногорлым и солнцеликим»? А если бы знал, что его записками будут торговать после его смерти, он бы истратил свою кровь в боях? И кто эти траурные торговки, которые торговали этими записками? И о каких записках вообще идет речь? И почему «брехобрики»? Неужели Брики лили грязь на Маяковского после его смерти? И что это за домыслы, будто он застрелился, потому что завяз в сетях «проституток с осиным станом»?

Подвел черту под этой некрасивой историей Александр Смолян. На стр. 73 альманаха «Поэзия», который у меня тогда оказался, после стихотворения Смелякова рукой А. Смоляна написано: «На Я. Смелякова, в бозе почившего, но достойно отметившегося посмертно». А дальше – эпиграмма.

Печатью каиновой, яркой

Обычно метит шельму Бог.

Но так отметить шельму Ярку

И Бог бы, кажется, не смог

И подпись: «А. См.»

4

Все это так, но где «еврейский след» трагедии? Разве в стихотворении есть хоть один намек на национальную принадлежность всех этих «вероник»? И, кстати, эта, последняя пассия Маяковского – в те дни 22-летняя актриса МХАТа Вероника Полонская – совсем не еврейского происхождения. Так, может быть, и в самом деле Ярослав Смеляков к эссе о самоубийстве Маяковского никакого отношения не имеет? А может быть, именно это эссе и подтолкнуло его к созданию такого стихотворения? И вообще, был ли он антисемитом? Ведь как раз именно евреи Эдуард Багрицкий и Михаил Светлов приветили его, когда он был совсем юным, и которых он позднее считал своими учителями? В общем, вопросы оставались, но вернулся я к этой истории только сейчас, когда литературная общественность отметила в январе 2013 г. столетие со дня рождения Смелякова.

Собственно, искать ничего не пришлось. Достаточно было заглянуть в Интернет. Среди множества статей о Смелякове нашлась и статья известного юдофоба, поэта Станислава Куняева.  Название говорило само за себя: «Ярослав Смеляков. “ЖИДОВКА”. Рукописи не горят». 

Как отмечает сам Куняев, статья была опубликована 17 сентября 2011  г. «После смерти Смелякова, – пишет Куняев, –  это, одно из лучших его стихотворений, по воле составителей и издателей не вошло даже в самую полную его книгу – однотомник, изданный в 1979 году “Большой библиотекой поэта”. Настолько оно было страшным своей исторической правдой так называемым “детям XX съезда партии”».

Чем же оно было так страшно провозвестникам демократических изменений в стране, могильщикам сталинщины, «детям ХХ съезда»? 

Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти, –
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.

Где, на каком отрезке жизненного пути встретилась Смелякову та женщина, которая стала  прообразом этой комиссарши? Были такие в те страшные годы. Были. Теперь мы об этом знаем. Достаточно вспомнить Розалию Землячку (Залкинд), которая вошла в историю как один из организаторов «красного террора» в Крыму в 1920 – 1921 гг. против бывших солдат и офицеров армии Врангеля и мирного населения. Только Смеляков  почему-то назвал свое стихотворение не «Комиссарша», не «Чекистка», а именно «Жидовка»! Партийную политику, образ мышления, образ жизни, наконец, Смеляков подменил национальностью! 

Первый раз Смеляков был арестован летом 1934 г. Тогда в «Правде», «Известиях» и «Литгазете» одновременно была опубликована жесткая статья М. Горького «Литературные забавы». Основной «фигурой обвинения» в статье был близкий друг Смелякова поэт Павел Васильев. «На характеристике молодого поэта Яр. Смелякова, – писал Горький, – все более и более отражаются личные качества Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) – это враг». Как отметил много лет спустя С. Куняев, «великий пролетарский писатель всегда был очень бдительным юдофилом». Павел Васильев и другой близкий друг Смелякова Борис Корнилов были расстреляны, Смеляков выжил.

Он отсидел три лагерных срока. Третий раз его арестовали в 1951  г. по доносу двух знакомых поэтов и отправили в заполярную Инту. «В казенной шапке, лагерном бушлате, // полученном в интинской стороне, // без пуговиц, но с черною печатью, // поставленной чекистом на спине», – писал он в лагере в 1953  г. Поразительно, но и после этого он не изменил своего отношения к демократическим преобразованиям в стране после ХХ съезда партии.

«К евтушенковско-межировским крикам о тоталитаризме и культе личности Смеляков относился с плохо скрытой брезгливостью, – свидетельствует С. Куняев. –  Окружение Смелякова 50-х – 60-х годов не зря относилось к нему и с подобострастием, и с тщательно скрытым недоверием. Он тоже понимал, с кем имеет дело. Знал сплоченную силу этих людей. Помнил о том, как был повязан их путами в атмосфере чекистско-еврейского бриковского салона… Он помнил, что духовные отцы тех, кто сейчас крутится возле него, затравили Павла Васильева за так называемый антисемитизм и русский шовинизм. Но, как честный летописец эпохи, он не мог не написать двух необходимых для него стихотворений, которые в полном виде были опубликованы лишь после его смерти».

За всеми этими напыщенными псевдопатриотическими фразами в статье Куняева не стоит никакого реального смысла. Он даже прямо перевирает факты из жизни Смелякова. Почему-то роман с Маргаритой Алигер он переносит из 1930 года в 1939-й. Пишет, что это именно она описана Смеляковым в знаменитом стихотворении о хорошей девочке Лиде, хотя давно в литературе уже названо имя подлинной девочки Лиды – будущей писательницы, а в дни создания стихотворения 19-летней девушки Лидии Либединской.  

Для меня же главным оказалось то, что рассеялись, наконец, все мои сомнения в том, что автором пасквильного эссе о причинах гибели Маяковского был  Ярослав Смеляков. Теперь к характеристике его личности добавилось еще и стихотворение «Жидовка». Как радовался в своих статьях С. Куняев, что эти два стихотворения наконец увидели свет и стали достоянием общественности. Подумал ли он, что на самом деле именно этими двумя стихотворениями Смеляков и заработал свое право быть носителем того, что, как выразился Александр Смолян, называется «каинова печать»?

P.S.

Читаю и перечитываю слова Куняева. Пытаюсь разобраться в их скрытом смысле. В том, почему окружение Смелякова в 50-х – 60-х гг. относилось к нему с «тщательно скрытым недоверием». Что значат слова – «он тоже понимал, с кем имеет дело». Понятно, что после доносов на него и трех отсидок в сталинских лагерях действительно можно быть весьма осторожным в отношениях с теми, кто его окружает. Но кто эти люди? О какой их «сплоченной силе» идет речь? Оказывается, как пишет Куняев,  это духовные отцы тех, кто когда-то затравил Павла Васильева «за так называемый антисемитизм и русский шовинизм». Значит, и его, Смелякова, могут «затравить» за это же?! Значит, и ему есть чего бояться?!

А не порожден ли его этот страх мистическим ощущением, что его, как и Маяковского в конце 20-х гг., окружает та самая атмосфера «чекистско-еврейского бриковского салона», способная довести до самоубийства и его?! И не куняевы ли всякого рода подпитывали эти его ощущения своей убежденностью, что в стране опять царят чекисты, евреи и «брики»?

В июне 1928 г., то есть за год и десять месяцев до смерти, Маяковский с удивительной точностью описал ту истеричную атмосферу, которая окружает его и которая вновь может  сложиться спустя много лет после его смерти. То, как обвиняют критиков  еврейского происхождения, «подвергающих травле» литераторов-патриотов. «Поэт в пивной кого-то // “жидом” честит под бутылочный звон // за то, что ругала бездарный том // фамилия с окончанием “зон”. То, как распространяются слухи о тех, кто «разрушает» русскую культуру. «Шепоток в очередях: “Топчись и жди…// Расстрелян русский витязь-то…//Везде жиды… Одни жиды…// Спекулянты, советчики, правительство”».    

Что же касается обстоятельств гибели Маяковского, то, похоже, историки сегодня близки  к разгадке. Вот свидетельство человека, который лучше других знал Маяковского и особенности его психики, – Лили Брик.

«Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор… Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях…

 Как часто я слышала от Маяковского слово “самоубийство”. Чуть что – “покончу с собой. 35 лет – это старость! До тридцати доживу – дальше не стану”». (Публикация 1990 г.).

«О психической неуравновешенности Маяковского написано много, – отмечает в своем исследовании Валентин Момиль. – Меньше известно, что на высоте нервного напряжения Маяковский многократно помышлял о самоубийстве. Дважды он стрелялся. Причем в обоих случаях был использован принцип гусарской или русской рулетки. В обойме пистолета находился только один патрон.

В психиатрии известны мучительные душевные переживания, которые можно подавить конкурирующими, из ряда вон выходящими ощущениями. Для  Маяковского это было самоубийство, вернее, игра в него. Игра, построенная на принципе русской рулетки, при которой проигрыш возможен, но не однозначен. Судя по всему, Маяковский оттягивал до последнего. Еще на что-то надеялся, на что-то рассчитывал. Мучительно ждал. Как и когда-то, он оставил в обойме один патрон. И не веря до конца в возможность смерти, нажал курок.

На этот раз чуда не произошло. В русскую рулетку нельзя играть до бесконечности».