Ли Мэн

История одной книги. Эссе (авторский перевод)



Моя докторская диссертация, защищенная в Чикагском университете, была посвящена литературе русской эмиграции в Китае. Я выбрала эту тему по совету моей преподавательницы русского языка Иссы Заубер, рекомендовавшей написать диссертацию о «чем-нибудь особенном». Как-то я рассказала Иссе, что не знала о существовании русской эмигрантской художественной литературы в Китае, пока несколько лет назад не натолкнулась в библиотеке на сборник стихотворений под названием «Русский поэт в гостях у Китая».
– Так и пишите об этом, – немедленно сказала Исса.
В то время мое знакомство с русской эмигрантской литературой ограничивалось  этим сборником, но после слов Иссы я поняла, что хочу заниматься именно этим. В то время я знала только, что в первой половине ХХ века в Китае жили «белые русские эмигранты». Даже среди моих пекинских преподавателей были их дети. Но как они попали в Китай, почему среди 56 народов, проживающих в Китае, есть и русские – об этом я никогда не задумывалась и никого об этом не спрашивала.
После разговора с Иссой я пошла в университетскую библиотеку, выяснить, нет ли в электронных каталогах библиотек Северной Америки русских изданий, выходивших в Китае. Мне сказали, что теоретически это возможно, но на деле найти ничего не удалось. Тогда я обратилась непосредственно к библиотекарю славянского отдела Джун Фаррис, которая, к моему удивлению, сразу же отвела меня в зал, где обнаружился каталог зарубежной русской периодики, содержавший сведения о том, где выходил тот или иной журнал.
Мне удалось выяснить названия нескольких журналов, издававшихся в Харбине, Шанхае, Тяньцзине, Дальнем и Ухане в 20-40 годах двадцатого столетия, однако это были всего лишь названия, а не художественные произведения.
Тем не менее, постепенно мне удалось найти воспоминания нескольких беженцев, покинувших Россию во время гражданской войны, и следы их жизни на Дальнем Востоке. Постепенно в голове стала складываться картина из разрозненных фрагментов.
Следующим этапом стал поиск исследователей, занимавшихся проблемой русских беженцев на Дальнем Востоке. Я начала рассылать обычные и электронные письма и получила несколько ответов с названиями книг и именами авторов воспоминаний русских беженцев, но их было очень немного. Тогда я еще не знала, что исследованиями этого вопроса уже занимался профессор Хэйлунцзянского университета Дио Шаохуа. Не знала я и того, что в Харбине сохранились газеты, которые издавали русские эмигранты, и того, что профессор Ван Чжи-чжэн из Академии общественных наук Шанхая выпустил монографию «История русских эмигрантов Шанхая».
Естественно, я думала, что если нужные мне книги и журналы издавались в Китае, то искать их надо именно там, например, в какой-нибудь маньчжурской библиотеке, среди стопок старых бумаг, однако на деле все оказалось не так просто. Меня спрашивали: «А что Вы будете делать, если найденное окажется никому не нужным мусором»? Но я была убеждена, что для того, чтобы оценить произведение литературы и понять, стоит ли его изучать, прежде всего его необходимо найти.
Мне удалось получить грант, и в начале лета 1996 года я поехала в Харбин. А потом начались путешествия по всему миру. Я побывала в Хабаровске, Пекине, Шанхае, Сан-Франциско, Торонто, Вашингтоне, Амхерсте, на Гавайях, в Москве, Санкт-Петербурге и голландском городе Лейдене. Я и не представляла, что в поисках материала для диссертации мне придется брать интервью у глубоких стариков, общаться с учеными четырех континентов, читать личные письма эмигрантских авторов, и уж конечно, мне не могло прийти в голову, что я буду переписываться с государственными организациями России и США, в первую очередь с ФСБ и ФБР.

РУССКИЕ  ЭМИГРАНТЫ  И  ХАРБИН


В настоящее время одна из самых известных достопримечательностей Харбина – собор Святой Софии, отремонтированный и заново открытый в 1997 году. За год до этого, когда я ездила в Харбин, его «русские черты» были еще видны, но постепенно исчезали с каждым днем. Например, одно бледно-желтое здание русского стиля, находившееся в самом южном конце бывшей Китайской улицы, было снесено при мне, буквально «у меня на глазах». Тогда в Харбине  повсюду сносили старые, в том числе и русские дома, а рядом строили новые современные здания. Незадолго до моего приезда профессор Архитектурного университета Харбина Чжан Хуайшэн издал монографию со многими замечательными фотографиями «Искусство архитектуры Харбина». Он мне сказал, что большинство фотографий было снято им за последние годы, но к выходу книги многие из запечатленных на них домов исчезли. Мне показалось, что Харбин почти не отличим от других знакомых мне китайских городов.
И, тем не менее, у Харбина есть свои отличительные особенности. Во-первых, в нем находилась и находится единственная в то время в Китае православная церковь. В середине 1990-х годов священником церкви был китаец Чжу Шипу. Съездив в одно дождливое воскресенье на церковную службу, я увидела, что прихожан собралось совсем немного: двое-трое русских и несколько человек, бывших полурусскими, полукитайцами. После службы ко мне подошли две старушки и начали рассказывать о жизни русских эмигрантов и их детей в Харбине. Неожиданно в разговор вмешалась женщина средних лет и строго спросила: «Ты откуда? Что тут делаешь? Ты православная?» Когда я ответила, что нет, она скривилась и сказала, что нельзя беседовать с христианами в церкви. Отвечать на мои вопросы о жизни и культуре русских харбинцев она категорически отказалась.
До поездки в Харбин я читала воспоминания эмигрантов, в которых говорилось, что русское кладбище города уничтожили во время «культурной революции», но у входа в церковь одна полурусская женщина сказала мне, что это не так, и что кладбище было перенесено на окраину города, на кладбище Хуаншан. Я решила убедиться в этом, увидеть своими глазами, и после службы поехала туда на автобусе. Моим гидом была дочь профессора Хэйлунцянского университета Жао Лянлуня.  Директор кладбища Лю Дюнь сказал нам, что бывшее русское кладбище – так называемое Новое кладбище – было перенесено сюда в 1959 году, то есть еще до «культурной революции», и что большинство могил на кладбище Хуаншан не было разрушено хунвэйбинами и существуют до сих пор. За последние годы на могилы своих родственников не раз приезжали русские бизнесмены. На холмах находилось около 1200 могил русских православных, неподалеку от которых было расположено еврейское кладбище (около 800 могил). На некоторых надгробных памятниках были фотографии, а на последующих захоронений были написаны по-китайски.
Профессор Жао Лянлунь нашел для меня уведомление городских властей 1959-го года относительно перемещения кладбища, из которого я узнала, что причиной перемещения стало расширение города. Профессор Жао помог мне уточнить и то, что на кладбище Хуаншан были перемещены могилы только тех лиц, родственники или знакомые которых зарегистрировались у городских властей, остальные же, по решению властей, были уничтожены. Вначале я решила, что все это соответствует истине, но в 1997 году мне довелось встретиться в Москве с 84-летним русским поэтом-эмигрантом из Харбина. Он рассказал мне, что его мать умерла в Харбине, была похоронена на Новом кладбище, но ее могила исчезла. Его слова напомнили мне о том, что в 1996-ом году я встретилась в Калифорнии с внуком другого русского эмигранта, посещавшим  два раза в Харбин в 1980-х годах, чтобы найти могилу дедушки, но так ее и не нашел. Вспоминая эти встречи, я поняла, что история русского кладбища далеко не так проста, как я представляла.

    


В самом центре Харбина, в городском Парке культуры, на месте бывшего Нового кладбища, все еще похоронены русские – это советские солдаты и офицеры, погибшие во время второй мировой войны в боях с японской армией. Ворота на кладбище крепко закрыты, но через щель между створками виден памятник с эпитафией по-русски: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Союза Советских Социалистических Республик!» Другой такой же памятник 1945 года стоит недалеко от вокзала рядом с Провинциальным музеем. Эпитафия на этом памятнике написана на двух языках: русский текст тот же самый, а китайский гласит: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Китая!» Я видела, как две школьницы копировали китайскую эпитафию, и подумала, что они не знают русского языка. Как-то я спросила одного харбинского профессора, почему русский и китайский тексты различаются, и он ответил: «Тогда мы подчеркивали одну дружбу между Китаем и Советским Союзом и поэтому закрыли один глаз…».
Со священником харбинской православной церкви отцом Григорием (в миру Чжу Шипу) я встречалась дважды, первый раз в церкви, второй – во дворе за церковью, около его кабинета. Отец Григорий – высокий, седовласый мужчина с низким голосом. К моему большому удивлению, он говорил по-китайски с чистым пекинским произношением. Наша вторая встреча произошла в будний день, поэтому он был в обычном костюме, а не в белой рясе. Он сказал, что родился в Пекине и принял православие в детстве из-за бедности семьи, что служил в церкви при Православной миссии, приехал в Харбин в начале 1950-х годов и остался тут навсегда. Я вспомнила, что русский поэт Валерий Перелешин, когда-то дьякон Герман, также служил в Православной миссии, и спросила отца Григория, не помнит ли он его. Отец  Григорий ответил, что помнит, но не очень отчетливо, так как в то время он был совсем юным и посоветовал мне поехать в Пекин и узнать о дьяконе Германе у другого православного священника, Ду Лифу, который живет недалеко от бывшей Миссии и на много лет его старше.

ИСПЫТАНИЯ  В  ПЕКИНЕ

На территории бывшей Миссии находится посольство Российской Федерации. Сейчас этот район перегружен машинами и автобусами, но в середине 1990-х годов он выглядел почти таким же, каким, как я помню, был четверть века тому назад – тихим, с многочисленными аллеями и невысокими домами. По указаниям отца Григория я нашла дом священника Ду Лифу и не без труда узнала от соседей, что он недавно переехал в новый дом. Потом, через одного его родственника, я нашла его дочь, которая сказала мне, что отец болен раком, ему только что сделали операцию, и к нему не допускают посетителей.

Той же осенью я планировала поехать в Шанхай для сбора материалов о русских эмигрантах и по дороге посетить Нанкин, чтобы встретиться с переводчиком русской поэзии Ге Баоцюаня, бывшего коллегой Перелешина, работавшего для ТАСС в Шанхае в 1940-х годах. Ге Баоцюань перевел «Двенадцать» А. Блока на китайский, причем Перелешин помогал ему. Мы с Ге Баоцюанем когда-то были коллегами в Институте иностранной литературы Академии общественных наук Китая, и я слушала его лекцию о «Капитанской дочке» Пушкина в студенческие годы, но никогда с ним не общалась.

Другой бывший коллега, главный редактор журнала «Мировая литература» Гао Ман, узнав о моем плане заехать в Нанкин, посоветовал сначала узнать о здоровье Ге Баоцюаня, а потом решить, поехать к нему, или нет. Но, к своему удивлению, Гао Ман нашел только адрес, а не домашний телефон Ге Баоцюаня, и мне пришлось послать ему телеграмму от имени Гао Мана с просьбой позвонить.  Тем же вечером супруга Ге Баоцюаня позвонила Гао Ману и спросила с тревогой в голосе: «Что-то случилось?» В середине 1990-х годов у каждой китайской семьи в городах был телефон, а телеграммы стали большой редкостью и поэтому могли вызвать удивление и даже панику. Что касается моего плана, супруга Ге Баоцюаня сказала, что он совсем плох и практически не может говорить. Я очень пожалела, что не расспросила его о русских эмигрантах в Китае в то время, когда он был здоров. Но я тогда еще не знала ни о Перелешине, ни о русской эмигрантской литературе.
После всех перипетий я поняла, что люди, которых ищу, уходят с лица земли и свидетелей жизни русских эмигрантов в Китае остается все меньше и меньше.

ТЕЛЕФОННЫЕ  ИНТЕРВЬЮ  ЧЕРЕЗ  ОКЕАН

Чтобы собрать материалы о жизни и деятельности Перелешина в Шанхае и его работе по переводам с китайского, я взяла  телефонные интервью у переводчика русской литературы Цао Ина и эксперта по классической китайской поэзии «Чу Ци» Вэн Хуайша. Гао Ман рассказал мне, что в сороковых годах Цао Ин работал в шанхайском отделении ТАСС, то есть был коллегой Перелешина. Связаться с Цао Ином оказалось непросто. Сначала через Гао Мана, а потом напрямую я послала ему письмо с вопросами в Шанхай, но долгое время не получала ответа. Тогда Гао Ман позвонил Цао Ину и узнал, что его письмо, адресованное мне, было возвращено американской почтой, так как он указал неправильный адрес. Цао Ин сохранил это письмо и переслал его Гао Ману, а тот переслал мне. Таким образом, оно дошло до меня только через два года после того, как было написано. Затем мне потребовалось уточнить доходы служащих ТАСС  в китайской валюте, и я позвонила Цао Ину домой. Он только что прилег после обеда, но немедленно поднялся и терпеливо ответил мне на вопросы о ситуации в Шанхае 1940-х годов. Говорил тихо и медленно, отвечал уверенно, если хорошо помнил то, о чем я его спрашивала, отвечал  «не помню», если что-то забыл.
Вэн Хуайша был старше Цао Ина по крайней мере на десять лет, но говорил громко и ясно. Я позвонила ему потому, что Перелешин перевел «Ли Сао», а Вэн Хуайша был экспертом по творчеству автора «Ли Сао», древнекитайского поэта Цюй Юаня. В свое время «Ли Сао» перевела на русский язык и Анна Ахматова, которая вообще не знала китайского языка.  В работе над переводом ей помогал русский дипломат Н. Федоренко, с которым какое-то время общался в Шанхае и Перелешин. Перелешин презирал Федоренко и считал свой перевод «Ли Сао» гораздо лучше ахматовского. Тем не менее, сравнив оба варианта перевода, я увидела, что хоть Перелешин и был уверен, что знает китайский язык гораздо лучше Федоренко, ошибок в переводе он наделал ничуть не меньше. Кроме того, перевод Федоренко и Ахматовой сопровождался подробными комментариями о китайской истории и культуре. Я недоумевала: если китайский Федоренко был действительно так плох, как говорил Перелешин, как же он мог так хорошо понимать классическую поэзию «Ли Сао», которую нелегко понять и современным китайским читателям? Прочитав случайно в газете воспоминания Федоренко, я узнала, что во время второй мировой войны он работал дипломатом в тогдашней китайской столице Чунцине и изучал «Ли Сао» с помощью Вэн Хуайша.
Вспоминая о том, что было шестьдесят лет назад, Вэн Хуайша разволновался и рассказал, как он читал «Ли Сао» Федоренко. Он сказал откровенно, что не знает, до какой степени Федоренко понял и запомнил его слова, но его чтение, безусловно, произвело на Федоренко глубокое впечатление, о чем он и пишет в своих воспоминаниях. В конце телефонного разговора Вэн Хуайша сказал: «В следующий раз, когда ты приедешь в Пекин, поучи меня русскому языку, а я почитаю тебе «Ли Сао».

ИНТЕРВЬЮ  СО  СТАРШИМИ  КОЛЛЕГАМИ

В начале 1998 года я нашла в Ленинской библиотеке русскую шанхайскую газету начала 1950 годов «Новая жизнь», на которой стояло имя издателя: Чжэнь Бин-И. В свое время мы с ним работали в Институте иностранной литературы, однако разговаривать нам не довелось. Мне нужно было узнать как можно больше о культурной жизни русских и советских жителей Шанхая второй половины 1940 годов, и я решила к нему обратиться. В 1998 году Чжэнь Бин-И был уже на пенсии. В 1990 годах позвонить из Москвы в Пекин было нелегко, поэтому я никак не могла с ним связаться. Совершенно случайно выяснилось, что мой отец и Чжэнь Бин-И были знакомы. Я попросила отца написать письмо и спросить о том, что меня интересовало. Оказалось, что Чжэнь в самом начале 1950 годов переехал в Пекин на новую работу и никогда не слышал, что русская газета называла его своим издателем. Несмотря на это, он рассказал мне о культурной жизни русских эмигрантов в Шанхае все, что ему было известно.

Другим старшим коллегой, у которого я решила взять интервью, был бывший директор нашего Института Е Шуйфу. Он перевел роман Фадеева «Молодая гвардия», прочитав который я впервые узнала это имя. Когда я поступила в аспирантуру Института иностранной литературы, он был его директором, но общаться с ним мы начали только после моего окончания аспирантуры, в то время, когда я стала сотрудником института. Тогда мои коллеги работали коллективно над трехтомной «Историей советской литературы», а Е Шуйфу был главным редактором. Мне поручили составить приложения. Я жила недалеко от дома Е Шуйфу и однажды ездила к нему на велосипеде за рукописью. Через тринадцать лет, в жаркий летний день, я опять пришла к нему для того, чтобы узнать о культурной деятельности издательства «Эпоха» в Шанхае. Е Шуйфу пил чай, но мне предложил кока-колу. Он подробно рассказал об отношениях между китайским и русским издательствами «Эпоха», китайцами и ТАСС, беженцами-белогвардейцами и советскими гражданами Шанхая. Я была поражена его памятью. Из его рассказа я также узнала, что харбинский и шанхайский русский поэт Николай Светлов был его учителем русского языка. Ранее один знакомый китайский редактор говорил мне, что Перелешин учил его русскому языку в Шанхае. Думаю, что таких русских эмигрантов в Шанхае было немало. В тот день, когда я была в гостях у Е Шуйфу, я взяла с собой фотоаппарат и сфотографировала его. Он выглядел замечательно. Когда мы прощались, он вдруг сказал: «Обязательно приходи ко мне еще раз!» В тот же момент у меня возникло зловещее предчувствие. Через несколько месяцев я узнала, что Е Шуйфу умер от какого-то острого заболевания.

ЗАПАДНОЕ  ПОБЕРЕЖЬЕ  США  –  ТРЕТЬЯ  РОДИНА  РУССКИХ  ЭМИГРАНТОВ

Почти все русские эмигранты в течение 1940—1960 годов покинули Китай. Они вывезли с собой почти все ими изданное, так что большую часть их книг можно найти только за рубежом. Осенью 1996 года я поехала в Беркли, так как в библиотеках Калифорнийского университета хранится более трехсот книг и большое количество периодических изданий. Только в Беркли я поняла, что в зоне залива, где находится этот город, осела большая часть русских эмигрантов, покинувших Китай. Русские эмигранты из Европы поселились в основном на восточном побережье США, а те, кто приехал в Соединенный Штаты непосредственно из Китая или через Южную Америку – на западном.
Несколько профессоров Беркли приехали из Харбина и называли себя «харбинцами». Одним из них был Николай Рязановский – историк, автор учебника «История России», которым пользуются во многих американских университетах. Его отец, Валентин Рязановский, был профессором и ректором Юридического факультета в Харбине, сам же он родился в Харбине. Когда я приехала в Беркли, Рязановский только что вышел на пенсию. Он пригласил меня встретиться в кафе неподалеку от его кабинета, сел за столик и сразу начал читать наизусть стихотворения харбинского поэта Арсения Несмелова. Рязановский сказал, что покинул Харбин в возрасте двенадцати лет, через два года переехал с семьей в США, окончил американский университет, говорил на трех языках, но никогда не забывал Несмелова. Русский оставался для него родным языком, а русская поэзия – частью жизни. Кроме того, он выразил сожаление тому, что не учился в детстве китайскому языку. В то время я приняла его слова за желание сделать мне приятное. «Было бы куда лучше, если бы ты приехала на десять лет раньше, многие из Харбина были тогда еще живы», – добавил он.
Позже я слышала эти слова и от других русских в Беркли. Вторым человеком, который мне это повторил, был профессор-экономист Григорий Гроссман. Он родился на Украине и приехал с родителями в Харбин, когда ему был всего год. Человек скромный и смиренный, Гроссман относился ко всем бывшим эмигрантами одинаково. Это он рекомендовал мне сборник очерков Наталии Ильиной «Дороги и судьбы», несмотря на отрицательную реакцию многих эмигрантов на ее роман «Возвращение». Гроссман спокойно рассказывал мне о своей встрече с Ильиной в Москве в начале 1990-х годов. Я думала, что отношение к Ильиной объясняется его высокой оценкой ее литературного дара. Но, возможно, дело было в том, что возмущение других эмигрантов он не разделял всего лишь из-за того, что был слишком молод, когда покидал Харбин. Как и Рязановский, Гроссман жалел, что не выучился китайскому, когда была возможность. Те же самые слова я услышала еще от одного семидесятилетнего человека, и это заставило меня поверить, что все они говорили искренно.
Профессор русской литературы Семен Карлинский – третий «харбинец», с кем мне довелось встретиться. Тогда я ездила в Беркли как аспирант по обмену, и поэтому формально мне был нужен «наставник». Я знала, что Карлинский из Харбина и преподает на кафедре Славянских языков и литературы в Беркли, поэтому решила написать письмо с просьбой быть моим «наставником». Помощник Карлинского ответил мне, что профессор уже на пенсии и выполнить моей просьбы не сможет. Профессор Маклин, коллега Карлинского, ставший моим «наставником», благодаря помощи которого я смогла поехать в Беркли, тоже был пенсионером. В Беркли я решила, что надо пойти навестить Карлинского, но долго не могла решиться. Наконец, я позвонила, но каждый раз либо его не было дома, либо он спал. В конце концов, мы все-таки встретились, даже дважды. В первый раз беседовали часа два, но оба вели себя настороженно. На второй раз его отношение ко мне сильно изменилось. Он много говорил, даже читал наизусть китайские детские стишки, чему научился в детском саду в Харбине. По-китайски говорил с сильным акцентом, так что ему пришлось прочитать стихи трижды, прежде чем я его поняла. Он рассказывал о войне, о том, как служил после войны в американской армии в Германии, как изучал творчество Цветаевой, о соседской китайской девочке в Харбине. Маклин рассказывал мне, что Карлинский пишет воспоминания. Когда я спросила Карлинского, когда он собирается их опубликовать, он ответил: «Я их не окончил. Остановился на том моменте, когда наша семья переехала в США». На мой вопрос почему, он ответил кратко: «Маме Америка не нравится». Карлинский рассказал, как с друзьями помог Перелешину опубликовать в США автобиографическую «Поэму без предмета», как переписывался с ним, как добился для него маленького, но постоянного гранта от одного нью-йоркского литературного фонда. Как известно, Перелешин в этой поэме писал о своем гомосексуализме и не надеялся опубликовать ее при жизни, а поэтому был в ней вполне откровенен и благодаря этому поэма имеет большое историческое значение.
Во время встречи Рязановский пригласил меня посетить православную церковь в Беркли. Люди в ней оказались не такими консервативными, как в Харбине. Они здоровались со мной, просили меня как посетителя пожертвовать на церковь и пригласили в столовую на обед. Там Рязановский познакомил меня с двумя русскими. Один из них – Константин Долбежев – был сыном последнего генерального консула Российской Империи в городе Чугучак в провинции Синьцзян, второй – Владимир Шкуркин – внуком синолога Павла Васильевича Шкуркина из Харбина. Долбежеву было уже за девяносто. Он сказал, что полностью забыл китайский язык, которому учился в молодости. В этот день он подарил мне свои неопубликованные воспоминания. Знакомство со Шкуркиным оказало огромное влияние на написание моей диссертации. Родители Шкуркина приехали в США из Харбина, сам он родился в Сиэтле, служил в американской армии во время корейской войны, стал инженером по окончании университета, а в 1990-х годах – вышел на пенсию. Человек с большим сердцем, он всегда готов был кому-нибудь помочь. Он сказал, что в его семейном архиве хранятся материалы дедушки, отца и дяди, и пригласил познакомиться с этим архивом. Я побывала у него несколько раз и нашла в его архиве переписку между Перелешиным и дядей Шкуркина Петром Лапикеном, харбинским писателем и приятелем Перелешина. Из писем мне стала понятна настоящая причина, почему Перелешин в 1946 году снял рясу и вышел из шанхайской церкви. Покинув Беркли, я долго переписывалась со Шкуркиным, о чем я расскажу чуть ниже.
Последним человеком, у которого я взяла интервью в Калифорнии, был брат Перелешина Виктор Салатко. Из Беркли до его дома – два часа езды на машине. Виктор эмигрировал в США в конце 1930 годов и служил во время второй мировой войны на Аляске. Как выходец из России, он попал на Север. «Если бы меня послали служить на Тихий океан, я бы не вернулся», – добавил он. Когда я была у него в гостях, ему был 81 год, он был разговорчив и достаточно откровенен. По профессии Салатко был инженером. В Харбине он писал стихи. На мой вопрос, почему он бросил заниматься поэзией, ответил просто: «За строчку платили пять копеек, так что на гонорар за одно стихотворение можно было купить от силы буханку хлеба, а как же на это жить?» В начале пятидесятых он купил за 350 долларов визы в Бразилию для матери и брата, а потом сам долгие годы работал в этой стране на одну американскую компанию, чтобы быть с родными поблизости и материально им помогать. Перелешин в переписке с друзьями жаловался, что Виктор был против того, что он пишет стихи, требовал от него не писать по-русски, и что читать Пушкина ему приходилось тайком. Но Салатко считал свою помощь семье огромной: «Я фотограф семьи. Все фотографии мамы и Валерия сделал я». Кроме ежедневных расходов, он оплачивал лечение брата, из-за плохого зрения трижды попадавшего под автобус. Не мне судить об их отношениях, но думаю, что и без помощи Виктора Перелешин с матерью сводили бы концы с концами. Лишь на одну тему Виктор не хотел говорить – о гомосексуальности Перелешина. Во время нашей беседы Виктор сказал, что нашел после смерти Перелешина в архиве брата толстую ученическую тетрадь, в которой Валерий вел дневник. В письме от десятого мая 1998 года Виктор подтвердил, что он сам положил эту тетрадь в один из чемоданов, которые потом перевезли в Москву. Я пыталась разыскать эту тетрадь, но выяснилось, что никто, в том числе и Генеральный консул России в Рио-де-Жанейро Александр Жебит, под руководством которого составляли список посмертного архива Перелешина, и русский приятель Перелешина по Тяньцзиню и Бразилии Александр Кириллов, едва не ставший его наследником и душеприказчиком, никогда дневника не видели. Нет его ни в архиве Перелешина в ИМЛИ (Москва), ни в библиотеке Лейденского университета. Из-за потери этой рукописи и части писем Перелешина к матери мне до сих пор не удалось понять некоторые поступки Перелешина харбинского и шанхайского периодов. Есть люди, считающие, что такого дневника просто никогда не было. Я бы хотела думать так же, но чем тогда объяснить слова Виктора Салатко?

НЕРАСКРЫТОЕ  ДЕЛО

До сих пор остается неясным один вопрос в биографии Перелешина – истинный характер отношений между ним и его гомосексуальным партнером, шанхайцем Лю Синем. Их связь длилась с 1946 по1948 год, имя Лю Синя встречалось в «Поэме без предмета». Там говорилось, что Лю Синь – книготорговец и рабочий текстильной фабрики, а в примечаниях Перелешин добавил, что эта фабрика называлась Юн-ань («Вечное спокойствие»). Однако предприятие Юн-ань в Шанхае было не фабрикой, а большой компанией с собственным универмагом. Прочитав примечания, я решила лично поехать в Шанхай, чтобы собрать достоверные сведения о Лю Сине. В городском архиве хранятся книги зарплат компании Юн-ань 1940 годов. Я проверила все записи с 1945 по 1947 год, но имени Лю Синя так и не нашла. Получалось, что Лю Синь в компании Юн-ань не работал, а Перелешин просто принял на веру его слова. Но в таком случае было непонятно, для чего Лю Синь обманывал русского друга? В поэме Перелешин описывал, как Лю Синь был арестован в 1947 году из-за того, что «пошел бороться за народ». В шанхайском архиве хранятся документы подпольной компартии города, в том числе и список арестованных коммунистов. Этот список находился в особом отделе архива, поэтому быстро получить копию не представлялось возможным, а я уже купила билет на поезд в Пекин и уезжала тем же вечером. Поэтому мне пришлось попросить сотрудников архива передать копию списка профессору Шанхайского университета Сун И, а та потом переслала список мне в Пекин. В этом документе 1947 года я нашла и имя Лю Синя, и дату его ареста, что совпадало с тем, о чем писал  Перелешин в «Поэме без предмета». Стихи оказались правдивы и достоверны. Кроме того, в списке также говорилось, что Лю Синь вступил в компартию в 1945 году, то есть за год до знакомства с Перелешиным. Однако поэт никогда об этом не упоминал – ни в поэме, ни в переписке с друзьями. Вероятно, ему было неизвестно, что Лю Синь был членом компартии. Мне кажется, что, независимо от своей сексуальной ориентации, Лю Синь, в качестве члена подпольной компартии преследуемой гоминдановскими властями, не мог скрывать от своих товарищей связи с иностранцем. Встречаясь со священником в черной рясе, он, безусловно, обращал на себя особое внимание. Если же они общались тайно, Лю Синь серьезно рисковал. Видимо, этими соображениями и было вызвано то, что Лу Синь дезинформировал Перелешина. Кроме того, Перелешин не объяснял в поэме причину их внезапного расставания. Это интриговало, ведь оба были глубоко привязаны друг к другу. В Шанхае я узнала, что Лю Синь умер в середине 1980 годов, поэтому тайна их отношений так и осталась тайной.
Начиная искать Лю Синя, я надеялась, что мы с ним встретимся, и я смогу спросить его обо всем, что меня интересует, даже если у него не будет особого желания раскрыть передо мной душу. Тогда меня тревожило лишь одно: Лю Синь родился в 1920-х годах, а что, если он не говорит на мандаринском языке? Ведь Перелешин учился шанхайскому диалекту, которого я практически не понимаю! Этот вопрос отпал сам собой из-за смерти Лю Синя.
Подобную тревогу я испытала и в Хабаровске. В харбинские годы у большинства эмигрантских поэтов и писателей были псевдонимы. По неопытности я не обращала внимания на их настоящие фамилии, запоминала только псевдонимы. В Государственном архиве Хабаровского края, обращаясь к сотруднику архива за биографиями эмигрантских авторов, я не могла вспомнить их фамилий, а найти их по псевдонимам было невозможно. В то время электронная почта не была еще развита, а Интернет являлся чем-то новым и непривычным. Связаться с Харбином я не могла, в Хабаровске же помочь мне было некому. Но как я могла позволить себе провести время в Хабаровске безрезультатно? Сидя на скамейке архива, я изо всех сил пыталась вспомнить когда-то знакомые мне фамилии. Наконец, одна за другой, они стали всплывать из глубин памяти. Этот случай научил меня не только запоминать и псевдоним, и настоящую фамилию каждого автора, но и записывать все, что, возможно, могло бы мне когда-нибудь понадобиться.

ВПЕЧАТЛЕНИЕ  О  ХАБАРОВСКЕ

Я никогда не думала, что первым русским городом, куда посещу, будет Хабаровск, стоящий неподалеку от места слияния рек Амур и Уссури. От Москвы он находится очень далеко, зато из него можно увидеть находящийся на другом берегу реки китайский уезд Фуюань. После моей поездки многие русские знакомые, не бывавшие на Дальнем Востоке, спрашивали меня о впечатлении от Хабаровска, и я всегда отвечала, что, прежде всего, это русский город. В самом деле, хабаровчане говорят по-русски с едва заметным акцентом, манеры у них несколько грубоватые, но кроме этого, ничто не показывает, что город находится на Дальнем Востоке. Как и москвичи, и жители других городов России, хабаровчане сохраняют свое культурное наследие, в том числе и здания, где жили и работали писатели, художники, музыканты и другие деятели культуры. Здания с мемориальными досками можно увидеть по всей России, но лучше всего мне запомнился один дом в Хабаровске. Стоит на тихой улице серое здание, без окон и дверей, остались одни стены с дверными и оконными рамами. Внутри – мусор, вокруг – сорняки. На стене висит доска: «В этом здании в 1935-1936 гг. работал Александр Александрович Фадеев, выдающийся советский писатель, один из организаторов дальневосточного отделения Союза писателей». На мой вопрос «Разве Фадеев у вас полностью забыт?» хабаровчане отвечали: «Нет, но для капитального ремонта здания нет денег». Я уверена, они говорили правду, что подтверждается еще одним случаем. Пока я была в Хабаровске, отмечался трехсотлетний юбилей российского морского флота. Вечером на улицах и на берегу Амура было полно народа, но кроме временной деревянной эстрады, на которой пели и играли музыку, были видны только слабоосвещенные корабли амурского флота. Долго ждали фейерверка, но так и не дождались. Люди огорченно разошлись по домам…



МОСКВИЧИ

В Хабаровске люди из культурных слоев общества дружелюбны и доброжелательны, но общаться с остальным жителями города приходилось с большой осторожностью. Когда рассказывала я об этом москвичам, они говорили: «Ну, это на Дальнем Востоке, а у нас все не так», однако, имея дело с большинством москвичей, нужно запастись необыкновенным терпением. Например, в США не принято звонить знакомым после девяти часов вечера, в Москве могут позвонить когда угодно. Тем не менее, если звонишь вечером и пытаешься договориться о встрече на следующее утро, тебе обычно отвечают: «Перезвоните завтра утром!» Иногда же мне звонили и сообщали об изменении времени встречи накануне, поздним вечером.
Когда я была в Москве, чаще всего я встречалась с многолетним корреспондентом Перелешина Евгением Витковским. Нередко, после того, как мы с ним договаривались о встрече, встреча отменялась, и нам приходилось договариваться снова. Витковский с Перелешиным никогда не виделись, но переписывались с перерывами больше двадцати лет. Осенью 1997 года в архиве библиотеки Лейденского университета я прочитала около ста писем Витковского Перелешину с конца 1960-ых до конца 1970-ых годов, а зимой в архиве ИМЛИ нашла еще несколько десятков писем Витковского, написанных в последние годы жизни Перелешина. В 1970 годы многие письма передавались через дядю Витковского, жившего в Западной Германии, но немалая часть писем пропала на почте. Разумеется, часть переписки попала в руки советских властей. Даже в 1996 году мое первое письмо Витковскому принесли ему домой милиционеры. Во время нашей первой встречи Витковский был несколько насторожен и прямо спросил: «А как вы, китайцы, относитесь к русской эмигрантской литературе в Китае?» Я поняла, что ему не хочется иметь дела с теми, кто относится к его любимой теме несерьезно.
Осенью 1997 года, приехав в Москву, я немедленно позвонила и другой собирательнице наследия русской эмигрантской литературы в Китае – Елене Таскиной, но увиделись мы только в феврале 1998 года, перед моим отъездом, после того, как она несколько раз отменяла встречу.
Таскина родилась в Харбине, вернулась в СССР в середине 1950 годов, преподавала английский язык в средней школе и к моменту нашего знакомства была уже на пенсии. Однажды вечером она позвонила мне и предложила встретиться на следующий день в одиннадцать часов в каком-то клубе, членом которого она была в то время. В половине восьмого утра она перезвонила и сказала, что встреча в одиннадцать часов отменяется, что единственное возможное время встречи – через час на станции метро Фрунзенская! Тогда в Москве было больше 150 станций метро, и добраться до далекой и незнакомой мне станции за час было бы практически невозможно. К счастью, я ежедневно ездила в Научную библиотеку Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), а ГАРФ находится как раз около метро Фрунзенская. Поэтому я знала, что как раз за час я сумею туда доехать. В часы пик поезда московского метро обычно не опаздывают, поэтому я обещала Таскиной, что приеду в половину девятого. Она поколебалась, но потом подтвердила, что будет ждать меня посередине платформы, а я узнаю ее по шубе и меховой шапке. Мне не было необходимо описывать свою внешность  – в те времена в московском метро китайцев было мало. Положив трубку, я поспешила в метро, задержавшись у входа, чтобы купить цветы. Доехала я за 45 минут, то есть была на Фрунзенской вовремя. Выход на этой станции только один и обычно одновременно со мной выходило много пассажиров, которые шли к выходу. Как ни странно, именно в этот день я была единственным пассажиром, вышедшим из вагона, но на платформе стояли две старушки, обе в шубах и меховых шапках – обычном зимнем наряде русских женщин. Когда я выходила из вагона, обе они посмотрели на меня. Я не знала, к какой из них подойти, и пошла к выходу. Сделав несколько шагов, я повернулась и увидела, что одна из старушек следует за мной. Я подошла к ней и подарила цветы. Она поблагодарила, взяла букет, вытащила из сумки старую газету и аккуратно его завернула. К моему удивлению, когда я предложила ей пойти в кафе неподалеку от метро, чтобы спокойно поговорить в тепле и тишине, она отказалась и предложила беседовать на платформе, стоя. Разумеется, из-за шума поездов мы практически друг друга не слышали. Наконец, Таскина согласилась пойти со мной в вестибюль. Мы проговорили на холоде, у входа в метро, часа два. Женщина все время оставалась серьезной. В глазах сквозила нервозность. Время от времени старушка окидывала взглядом прохожих, убедиться, не следят ли за ней. Была она обычным продуктом советской системы. Впрочем, может быть, ее страх объяснялся тем, что некогда ей довелось быть эмигранткой.

ПОИСКИ  СВЕДЕНИЙ  ОБ  АРСЕНИИ  НЕСМЕЛОВЕ

В 1935-ом году русских беженцев в Маньчжурии обязывали регистрироваться в БРЭМ (Бюро по делам российских эмигрантов), находящееся под контролем японцев. Как житель Харбина, был зарегистрирован и русский поэт Арсений Несмелов. После войны все регистрационные формы были захвачены советскими войсками и отправлены в СССР. В 1996-ом году я нашла регистрационную форму Несмелова в Государственном архиве хабаровского края по его настоящей фамилии Митропольский. В ней Митропольский указал, что имеет двоих дочерей, а в одном из писем за 1936-ой год он писал, что у него в СССР есть две дочери, живущие со своими матерями. До этого мне было известно только об одной дочери Несмелова, Наташе, возвратившейся в СССР со своей матерью Худяковской в 1935-ом году; о существовании другой его дочери я никогда не слышала. В середине 1930-х годов Несмелов женился на Анне Кушель и жил вместе с ней и ее дочерью. Где оказалась Кушель с дочерью после развода с Несмеловым в 1936-ом году, я не знала, и решила, что если они тоже уехали в СССР, то вторая дочь, о которой говорит Несмелов, могла быть дочерью Кушель. Если они в СССР не уехали, то у Несмелова до Худяковской была другая жена, от которой у него была еще одна дочь.
Для того, чтобы заполнить этот пробел биографии Несмелова и выяснить местонахождение Анны Кушель, я обратилась к Владимиру Шкуркину,  внуку П.В. Шкуркина, живущего в Калифорнии. Он посоветовал мне начать поиски в США, так как каждый американец имеет номер социального страхования, и данные о его смерти могут быть найдены по этому номеру в Интернете. Действуя этому совету, я нашла в Соединенных Штатах только одну покойную по фамилии Кушель, которую звали Анной. Тогда Шкуркин на основании собственного опыта посоветовал мне обратиться к властям штата, в котором скончалась Анна Кушель и запросить официальное свидетельство о ее смерти. Я заплатила 13 долларов правительству штата Калифорния и после долгого ожидания получила от него ответ.
В свидетельстве о смерти Анны Кушель упоминалась некая Ирина Радченко, бывшая, по всей видимости, родственницей покойной. Шкуркин полагал, что через двадцать лет после смерти Кушель Ирина Радченко вряд ли живет по тому же адресу, который был указан в свидетельстве о смерти, но скорее всего, осталась на Западном побережье Америки. Он помог мне найти адреса шести Радченко, проживающих на Западном побережье США и Канады. Я написала по каждому адресу письмо с просьбой сообщить мне, не является ли адресат родственником или родственницей Анны Кушель. Это было в октябре. Первым пришло мое собственное письмо, возвращенное мне из дома престарелых в Сан-Франциско. Оно лежало нераспечатанным в большом конверте вместе с письмом сотрудников, сообщавших мне, что находившаяся у них старушка по фамилии Радченко умерла месяц тому назад. Следующим вернулось еще одно  мое письмо с пометкой: «Адресат выбыл». После этого я прожила в тревожном ожидании чуть больше месяца.
Но вот однажды, в середине декабря, во второй половине дня, у меня зазвонил телефон. Я подняла трубку – звонил муж Ирины Радченко. Прежде всего, я подумала, что и эта Радченко умерла, так как иначе мне позвонил бы не ее муж, а она сама. Я торопливо спросила звонившего, где его жена, на что он спокойно ответил, что она сидит рядом, но у нее проблемы со слухом, и поэтому она попросила его набрать мой номер. Услышав его слова, я вздохнула с облегчением, однако оказалось, что разговаривать с Радченко, дочерью Анны Кушель, очень сложно. Из-за ее глухоты она в основном говорила не о том, о чем я ее спрашивала. Мне повезло в одном – она ответила на мой главный вопрос, что они с матерью никогда не возвращались в СССР, то есть, одной из двух дочерей Несмелова, о которых он писал в регистрационной форме БРЭМ и в письме 1936-го года, была не она. Радченко достаточно долго рассказывала о своей жизни в Харбине в 1930-1940 годы, в том числе и о своем первом замужестве. Кроме того, она сказала, что мое октябрьское письмо получила не она сама, а ее сын, который передал его ей только на День Благодарения, то есть в конце ноября,  когда приехал к ней на праздник. К концу нашего разговора муж Радченко снова взял телефонную трубку. Я подумала, что надо поблагодарить и его, и поэтому спросила о его имени и отчестве. К моему удивлению, он отказался от ответа и сказал сердито: «Вы уже слишком много спрашивали о нашей семейной жизни!» Очевидно, не слыша моих вопросов, он решил, что я спрашивала именно о том, о чем говорила его жена. Меня же, разумеется, интересовало только то, что было связано с жизнью Несмелова, а вовсе не семейная жизнь Радченко. Тем более, что дама не была дочерью Несмелова, и он не был женат на Радченко в Харбине. Впрочем, после того, как я выяснила, что нашла Ирину Радченко и узнала, что кроме Наташи, у Несмелова была еще одна дочь в России, мне было не до обид.
Через два дня я получила по электронной почте письмо с подписью «От Ирины Радченко». Я подумала: «А не мошенница ли это? К счастью, настоящая Радченко уже нашлась!» Однако, открыв письмо, я прочитала следующее: «Я была бы рада оказаться той, кого Вы ищите, но должна сообщить Вам, что только два года назад я вступила в повторный брак с господином Радченко, который недавно умер. Желаю Вам удачи и надеюсь, что Вы сможете легко и быстро найти мою тезку». Это письмо пришло из Канады. Я была очень благодарна этой Ирине Радченко, но подумала, как бы я была огорчена, если бы получила это письмо на три дня раньше!

АРХИВ  ФСБ

Наверное, мне было предначертано судьбой написать и родной дочери Несмелова. Из-за того, что Несмелов во время войны служил властям Маньчжоу-Го, он был арестован советской армией в Харбине в 1945 году, отправлен в СССР и умер в тюрьме, но точная дата и точное место его смерти были неизвестны. До моей поездки в Москву осенью 1997 года я ездила в архив Центра русской культуры Амхерстского колледжа в штате Массачусетс, где хранятся архивы Несмелова и Перелешина. Сотрудник архива, эмигрант из Москвы, посоветовал мне обратиться в архив ФСБ, чтобы найти сведения о Несмелове.
Приехав в Москву, я встретилась с сотрудником Института российской истории АН России Юрием Мелиховым, который родился в Маньчжурии и вернулся в СССР в середине 1950 годов. В 1990 годах он основал в Москве Ассоциацию харбинцев. Я посоветовалась с ним о том, как искать материалы о русских эмигрантах в архиве ФСБ, и он познакомил меня с одним аспирантом Института, изучавшим историю репатриантов. Аспирант, хорошо знакомый с ситуацией и материалами архива, сказал мне, что в 1993 году Российское правительство приняло новое положение об архивных материалах и постановило, что нужно иметь разрешение членов семьи тех, чьи документы исследуешь.
Я задумалась, как получить подобное разрешение и вспомнила, что в одном письме 1980 годов Перелешин говорил Витковскому, что нашел в каком-то сибирском городке дочь Несмелова Наташу Митропольскую, и познакомил его с нею. Я обратилась к Витковскому, получила от него адрес Наташи и написала ей письмо с просьбой разрешить мне ознакомиться с архивными материалами ее отца, но ответа не получила. Решив, что она не получила моего письма, я написала ей еще раз. Ответа по-прежнему не было. Год с лишним спустя Митропольская умерла. Только через несколько лет я случайно прочитала в книге одной из приятельниц Митропольской, что в последние годы жизни Наташа пыталась узнать дату и место смерти своего отца, но все архивы, к которым она обращалась, отвечали, что никакой информации у них нет. Как раз в это время она получила из Москвы письмо от неизвестной ей китаянки и была очень недовольна тем, что она, родная дочь Митропольского не может получить об отце никаких сведений, а тут в дело вмешивается какая-то иностранка! Автор книги пишет, что Митропольская так и не выяснила дату смерти отца. Но я знаю, что эта дата была ей известна, потому что я ее выяснила и сообщила Митропольской через Витковского. Наверно из-за того, что она жаловалась на меня своей приятельнице, она никогда об этом факте не упоминала.
Дату и место смерти Несмелова я выяснила благодаря помощи того самого аспиранта Института российской истории. Он мне сказал, что можно написать письмо в архив ФСБ, на имя одного генерал-майора, а архив по правилам должен ответить мне в течение месяца. Кроме того, он объяснил, что письмо нужно не посылать по почте, а отнести в архив ФСБ, находящийся около станции метро «Лубянка» на Кузнецком мосту, и что архив находится за двойными воротами, первые обычно открыты в рабочие часы, а дежурные охранники стоят только за вторыми воротами со стеклом; между воротами на правой стене висит деревянный ящик, в который и надо бросить письмо. Хотя обратиться в ФСБ таким образом может любой человек, аспирант все-таки попросил мне никому не говорить, что я получила эти сведения от него. По его совету, во второй половине одного ноябрьского дня я приехала на Лубянку. Выходя из метро, вспомнила, что во время Сталина там находилась тюрьма секретной полиции. Зимой в Москве темнеет рано. Было всего четыре часа дня, но уже зажглись уличные фонари. Я шла, утопая в снегу по узкому Кузнецкому мосту и, наконец, нашла архив ФСБ без таблички у ворот. Я попробовала потянуть дверь. Несмотря на ее тяжесть, она легко открылась и через стекло на внутренних воротах я увидела охранников в форме. На правой стене действительно висел ящик. Я бросила в него письмо и услышала, как конверт со стуком упал на дно.  Видимо, ящик был пустым: либо письма в тот день уже забрали, либо в последнее время писем никто не опускал. Выйдя на улицу, я облегченно вздохнула. Было темно, как глубокой ночью.
В начале января следующего,1998 года, то есть месяца через полтора, мне вдруг позвонила одна женщина из архива ФСБ. Она сказала, что личное дело Несмелова хранится в архиве московской области ФСБ, личное же дело другого харбинского эмигрантского писателя, Бориса Юльского, также арестованного советской армией в 1945 году, и сведения о котором я тоже искала, хранятся в архиве ФСБ иркутского края, и поэтому мне нужно послать запросы в эти архивы. Кроме того, я узнала, что если мне нужны только общие сведения, например, даты рождения и смерти, дата ареста, приговор и т.п., разрешения семьи не нужно. Я спросила ее, что же делать, если, как в случае Юльского, все члены семьи умерли или не найдены, а мне нужно получить более подробные сведения? Она ответила, что в любом случае без разрешения семьи мне представят только общие данные. Я попросила дать адреса архивов, куда мне надо писать, но та ответила, что в этом нет необходимости, так как если я напишу на конверте «архив ФСБ такой-то области», то почта письмо доставит. Потом она предложила мне записать телефонный номер ее кабинета, но когда у меня появились вопросы, и я ей несколько раз звонила, никто и никогда не снимал трубку этого таинственного телефона.
К концу февраля того же года я получила ответ из Прокуратуры г. Москвы.  Почему он пришел не из ФСБ, а от начальника «отдела реабилитации жертв политических репрессий», мне неизвестно. Еще более непонятно, что в письме говорилось, будто Несмелов умер до назначенного суда, и поэтому уголовное дело было прекращено, так что он не мог быть реабилитирован. Но ведь если  это действительно так, почему мне написал начальник отдела реабилитации? Тем не менее, я получила информацию о дате и месте смерти Несмелова. Я сообщила эти сведения Витковскому, а он тотчас же написал Наташе Митропольской. Я почувствовала облегчение – по крайней мере, дочь Несмелова узнала наконец, где и когда умер ее отец, которого она не видела с пятнадцатилетнего возраста. Тогда я еще не знала, что она недовольна моей деятельностью. Не знала я и о том, что она подумала, получив письмо Витковского.
Гораздо сложнее было найти сведения о другом харбинском писателе – Борисе Юльском. Сначала пришел ответ от Регионального управления по иркутской области о том, что дело в отношение Юльского находится в Военной прокуратуре Забайкальского военного округа в связи с пересмотром по реабилитации, поэтому полный ответ на мой запрос будет дан только по возвращении архивного дела из Читы. В Москве я сняла комнату в двухкомнатной квартире в большом жилом доме. Тогда в Москве были серьезные проблемы с общественным порядком, поэтому у входа в подъезд сидел пенсионер-дежурный. Входя и выходя, я всегда здоровалась с ним, но он не знал моего имени. Когда письмо из Иркутска пришло, из-за ошибки сотрудника архива на конверте был указан неправильный номер квартиры. Почтальон не мог меня найти и отдал письмо дежурному, а тот, не стесняясь, немедленно его вскрыл и по содержанию точно определил, что это письмо мне. Тем же вечером он отдал письмо моей хозяйке. Вскоре мне предстояло уезжать из Москвы, а архивные материалы Юльского были все еще в Чите. Хозяйка сказала: «Не беспокойся, я тебе все перешлю, как только получу ответ». Честно говоря, тогда я думала, что надежд на это немного, но через пару лет, к концу 1999-го года, я получила пересланное мне моей бывшей квартирной хозяйкой письмо, прочитав которое немедленно позвонила ей в Москву: «Посмотрите, мы с вами ждали так долго, а какой результат!» Оказалось, что Юльский был арестован в 1945-ом году, приговорен к десяти годам лишения свободы, сослан в Магадан, откуда через пять лет бежал, дальнейшая же его судьба неизвестна. Я ждала два года, и дождалась результата «судьба неизвестна», какая досада! Мы с хозяйкой по телефону подсчитали, что с тех пор прошло почти полвека, и если Юльский еще жив, то ему уже около девяноста лет. Разумеется, скорее всего, он умер от голода в горах и лесах восточной Сибири. Ведь почти невозможно выбраться пешком из такого отдаленного места, да еще и в одиночку. Моя бывшая хозяйка тоже очень сожалела о том, что мне не удалось выяснить дальнейшую судьбу Юльского.

ПЕРЕЛЕШИН  И  ФБР

Весной 1950-го года Перелешин иммигрировал из Шанхая в США, однако кто-то написал донос американским властям, и по прибытии в Сан-Франциско он был немедленно арестован. Через три месяца, после безрезультатных допросов, его репатриировали в Китай, предупредив, что въезд в США ему навсегда запрещен. Тогда его единственными документами были только советский паспорт и справки о выезде из Китая. В своих воспоминаниях Перелешин писал, что американцы заподозрили в нем советского агента, поскольку он работал на ТАСС, и, якобы, помогал основать китайскую коммунистическую партию, хотя в 1921 году Валерий был всего лишь восьмилетним ребенком (!). Перелешин считал, что доносчики – русские, его знакомые по Шанхаю. Однажды мой американский коллега-аспирант выразил недоумение: «Если у него был советский паспорт, почему же его не репатриировали в СССР?» Действительно, в то время у Перелешина не было китайской въездной визы, и по приезде в Тяньцзинь он был арестован и отправлен в тюрьму. Тогда я подумала, что на этот вопрос может ответить только американское правительство, которое знает и настоящую причину ареста Перелешина, и то, в чем его обвиняли.
В поисках ответа я вновь обратилась к Владимиру Шкуркину, и он снова помог. Он сказал, что можно запросить американское правительство относительно тех или иных его действий (это законодательное положение называется «наше право знать»). Для этого нужно скачать из Интернета соответствующую форму запроса, заполнить ее и послать в правительственную организацию, которая должна ответить на запрос в течение двух месяцев. Делом Перелешина занимались различные правительственные организации – и вследствие того, что он получил иммиграционную визу в 1950 году, и потому, что снова подал заявление об иммиграции в 1968 году, но получил отказ от министерства труда, и из-за того, что ему все-таки удалось побывать в США в 1974 году. Я решила послать запросы о причине ареста Перелешина в Службу иммиграции и натурализации, в отделение этой службы в Сан-Франциско, в Министерство юстиции, в Государственный департамент, в Министерство труда и в Государственный архив.
Вскоре я получила ответ из Министерства труда о том, что у них нет никаких записей, касающихся данного лица. Затем пришел ответ из Государственного архива, что у них хранятся документы только до 1973 года, то есть за год до приезда Перелешина в США. В ответе же из Государственного департамента говорилось, что все документы до 1975-го года – на год позже, чем визит Перелешина в США, давно переданы в Государственный архив. После этого пришел ответ и из Сан-Франциско, в котором сообщалось об отсутствии каких-либо записей о Перелешине, и следовал совет обратиться в Государственный департамент...
К счастью, получая запросы, правительственные организации присваивают каждому делу номер, ссылаясь на который можно обжаловать в вышестоящие инстанции неудовлетворительные ответы. Изучив противоречивые ответы, я решила продолжать «обжалование». Когда я заполняла форму запроса, в ней, в том числе, был параграф, гласящий, что я могу получить до ста страниц ксерокопий материалов, но только в том случае, если они не будут использованы в коммерческих целях. В ответе из Государственного департамента говорилось, что я не соответствую этому критерию. Мне даже позвонили и объяснили, что правительство не имеет права разбазаривать деньги налогоплательщиков. Я сказала, что все понимаю, но повторила о необходимости иметь материалы о русском поэте только для того, чтобы включить их в диссертацию. Тогда мне посоветовали взять письмо-доказательство от декана моего факультета. Письмо действительно помогло, но на этот раз мне сказали, что они получают очень много запросов и придется ждать очереди. Ответ из Министерства юстиции был примерно таким же.
Началось долгое ожидание. Тем временем мне приходилось постоянно обращаться в вышестоящие органы. После двух с лишним лет ожидания я впервые получила пакет из ФБР при Министерстве юстиции США. Только тогда я поняла, что имею дело именно с этой организацией. Вскрыв пакет, я была потрясена: десятки страниц документов были практически полностью закрашены черной краской, так что на каждой странице оставалось всего несколько слов. Оказалось, что ФБР закрасило всю конфиденциальную информацию, например, фамилии частных лиц и названия неправительственных организаций, предоставляющих информацию правительству. Из нескольких оставшихся слов я поняла, что Перелешин был обвинен в том, что был «политическом корреспондентом ТАСС» и поэтому подозревался в угрозе национальным интересам США, за что и был арестован и выслан. Когда я наконец узнала об этом, моя затянувшаяся работа над диссертацией практически подошла к концу.
Впоследствии я получила документы из Министерства юстиции США, из которых узнала, что неприятности Перелешина в 1974-ом году действительно были результатом его ареста в 1950-ом году, причем тот (или те), кто на него тогда донес, по-прежнему выдвигал против Перелешина свои обвинения. Летом 1973 года Перелешин получил от Техасского университета приглашение участвовать следующей весной в международном поэтическом фестивале и планировал после фестиваля поехать в Вашингтон и Нью-Йорк навестить друзей. Тем не менее, после долгих мытарств ему разрешили посетить только город Остин. Между прочим, среди документов, присланных мне из Министерства юстиции, была переписка минюста с Государственным департаментом относительно визы Перелешина, хотя Государственный департамент утверждал ранее, что не имеет никаких сведений о Перелешине, датированных 1974 годом! Я решила написать туда еще раз с просьбой расследовать и выяснить, почему после депортации 1950 года Перелешину все-таки удалось приехать в США и почему ему дали визу, но не разрешили посетить другие города.
К моему большому удивлению, вскоре после этого мне опять позвонили из Государственного департамента. Меня не было дома, поэтому мне передали просьбу перезвонить, чтобы прояснить несколько вопросов устно.  На следующее утро я перезвонила и больше часа проговорила с одним из сотрудников Государственного департамента. На несколько моих сложных вопросов он ответил откровенно. Во-первых, независимо от того, был ли Перелешин обыкновенным переводчиком или «политическим корреспондентом» ТАСС, тот простой факт, что он работал для ТАСС, сам по себе был уже достаточно серьезен для того, чтобы депортировать его из США в начале 1950 годов, в эпоху Маккарти. Очевидно, подавая заявление на иммиграционную визу в 1950-ом году в Шанхае, Перелешин скрыл факт своей работы на ТАСС. Во-вторых, в начале 1970 годов, этот же сотрудник Государственного департамента сам работал в Посольстве США в столице Венгрии и выдавал визы членам правительства Венгрии, то есть коммунистам. По его словам, в 1970 годы американцы уже поняли, какие глупости делались во времена Маккарти, политика смягчилась, и поэтому в 1974 году Перелешин относительно легко получил въездную визу – в этом не было ничего удивительного. В-третьих, Перелешин не раз говорил знакомым, что вначале американское консульство в Рио-де-Жанейро отказало ему в визе, и лишь потом, после того, как Госсекретарь США Киссинджер послал в Рио телеграмму, визу, наконец, выдали. Я относилась весьма скептически к возможности того, что сам Киссинджер послал такую телеграмму, но сотрудник Государственного департамента объяснил, что, скорее всего, это была телеграмма, посланная, в соответствии с правилами, за подписью Киссинджера так же, как теперь все документы, направляемые в посольства, консульства и представительства США, идут за подписью нынешнего госсекретаря. Разумеется, сам Киссинджер никогда не вмешался бы в процесс выдачи туристической визы какому-то иностранцу. Причина же того, что в 1974 году Перелешину не разрешили посетить Вашингтон и Нью-Йорк, по мнению моего собеседника, была в том, что в 1970 годы американцы были еще относительно консервативны и опасались иностранцев вроде Перелешина, побывавших в американской тюрьме. Затем я спросила, почему в 1950 году Перелешина как советского гражданина не репатриировали в СССР, а отправили в Китай, но на этот вопрос ответа у него не было. Он лишь высказал предположение, что, возможно, причиной этого решения послужило то, что Перелешин приехал в США из Китая. Таким образом, мы обсудили все документы, полученные мной из Министерства юстиции, касающиеся Государственного департамента. Сотрудник, с которым я разговаривала, обещал попытаться найти и прислать мне то, чего у меня еще нет. Через несколько дней он прислал мне электронное письмо, в котором говорилось, что я уже получила все документы, так что присылать мне больше нечего, но мне надо отправить ему электронное письмо с заявлением о том, что я отзываю свою просьбу, содержащуюся в моем последнем письме в Государственный департамент. По его словам, если они не отвечают мне письменно, это является нарушением процедуры, но если я добровольно отзову свою просьбу, то они, в соответствии с процедурой, могут мне не отвечать. Я, с одной стороны, восхитилась его отношением к работе, но с другой, с грустью подумала о том, что бюрократизм вездесущ.
Визит Перелешина в США в 1974 году был вне темы моей диссертации, однако он был связан с его арестом в 1950 году и репатриацией в Китай, поэтому мне хотелось узнать о нем как можно больше. Документы в последнем пакете из Министерства юстиции касались, в основном, визита Перелешина в Остин. И в них бóльшая часть каждой страницы была замазана черной краской, но не замазанных слов стало все-таки больше. В письмах 1970 годов, говоря о своей поездке в США, Перелешин повторял, что он был особенно осторожен и пробыл там всего одиннадцать дней, то есть меньше двух недель, на которые ему была выдана виза. Видимо, он больше не хотел иметь никаких неприятностей с американцами. Однако американцы по-прежнему не доверяли ему и размещали вокруг него «глаза» и «уши». В документах Министерства юстиции есть отчет университета Техаса о том, что Перелешин жаловался на трудности при получении визы, отчет туристического агентства об изменении даты его вылета, даже отчет о том, кто из сотрудников кафедры славистики Техасского университета вез его в аэропорт после поэтического фестиваля. Все это полностью соответствует китайской поговорке: «Правосудие имеет длинные руки». Однако, когда Перелешин пересел на другой самолет в Майами на пути в Бразилию, агенты ФБР не явились в аэропорту своевременно, кроме того, в те годы у авиакомпаний не было компьютеров для регистрации пассажиров, так что бывший «агент» ТАСС вдруг исчез, и никто не знал, уехал ли он из США или задержался в стране незаконно. ФБР начало искать Перелешина везде и всюду и прекратило поиски только через полтора месяца, в конце мая, когда подтвердилось, что Перелешин действительно выехал из США. Фарс закончился комедией. Больше никаких документов, связанных с Валерием Перелешиным, в Министерстве юстиции не было. Думаю, что сам Перелешин был бы очень встревожен, если бы знал, что создал для  ФБР так много проблем.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера