Эллипс

Аристотель утверждал, что целое больше частей, из которых оно состоит. Например, линия, состоящая из двух отрезков, БОЛЬШЕ, чем их сумма. Пользуясь наглядностью этого высказывания, мне хотелось бы сказать несколько слов о различном подходе к стихотворению, к поэзии вообще.
В недавнем разговоре с одной поэтессой и переводчицей с китайского я задал вопрос, как она относится к замечательному китаисту  Владимиру Малявину. Моя собеседница ответила, что напрасно тот пишет обо всем подряд, надо было бы ограничиться какой-нибудь одной темой, допустим, творчеством одного поэта или живописца, и сосредоточить на нем все свое (научное) внимание. Я ответил, что Малявин не только исследователь, но еще и практик (он занимается духовно-телесными практиками), что для меня означает, замечу в скобках, единственно стоящую форму деятельности, при которой игры интеллекта не замыкаются на самих себе.
Есть два рода поэтов — те, которые прекрасно знают все правила написания стихотворения, поскольку изучили этот вопрос, и те, которые, может быть, не зная этих правил подробно, пишут стихи, обладающие странным качеством — добавлять жизни жизнь. Стихи Нарекаци, например, армяне, заболев, до сих пор кладут под подушку и выздоравливают. «Болящий дух врачует песнопенье…», по выражению Баратынского. Первый род поэтов — изучает частности и составляет из них стихотворение. А второй владеет даром — ухватив нечто единое, выстроить внутри этого НЕЧТО стихотворение, нераздельное с единым. То самое стихотворение, которое, будучи разбитым на части, строфы, приемы и рифмы и образуя собой их сумму, все равно будет (по Аристотелю) меньше этого единого Нечто. А соединившись с ним, обретет качество, превосходящее сумму поэтических приемов.
Более того, начало стихотворения, его жизнь — в этом Нечто и заключены. Именно оно животворит буквы, слоги, слова, интонацию стихотворения.
Недавно я читал книжку одного поэта и досадовал на то, что, несмотря на превосходные находки отдельных строф, сами они, суммируясь, складываясь — все же не способны развить ту энергию, которая одна способна зажечь вокруг стихотворения радугу Нечто, способна переключить деятельность поэта из области написания строф, производства метафор и наблюдений — в безумный акт создания живого организма.
Итак, Нечто, связано с энергией. Если ее недостаточно, чтобы расплавить строки и перевести их в сверхкачественное единство, то стихотворение остается на уровне литературы. Во втором случае поэзия выходит на уровень жизни, целительства и гармонизации жизненных пространств. И это два разных качества поэзии. Замечу, что первое мне не очень интересно, несмотря на то, что я в свое время отдал дань филологии и теории стихосложения.
Создается впечатление, что стихи второго рода окружает некий сияющий эллипс, та самая зажженная радуга, о которой речь шла выше, и что энергия этого эллипса является общей для слова и поэтического приема с одной стороны — и всего остального строя вселенной. И что зажегши этот эллипс и управляя с его помощью течением строк, мы можем управлять течением мира — формой облаков, отзывчивостью душ, завитком на гребне морских течений, линией раковины. Поэты — пчелы невидимого, создающие новую вселенную — по слову Рильке.
Этот эллипс по мощи текущих в нем энергий с одной стороны напоминает распределение сил в подкове «серебряного силомера», внутри которого зажжена напряженная пустота воздуха, а вокруг — отзывчивая рука, формирующая себя при помощи напряжения, сжатия — а с другой явно перекликается с размышлениями Вальтера Беньямина об ауратичности вещи или произведения искусства. Беньямин, кстати, не придумал здесь ничего — он увидел то, о чем говорилось веками, и ввел научное «понятие» ненаучной ауратичности в обиход критического дискурса о литературе
Так или иначе, ауратичная, силомерная природа этого эллипса не может быть предметом методологии и не может быть изучена с научной точки зрения — логикой и «научным подходом» ее не взять. Пора почувствовать, что слишком многое не взять логикой — ведь даже посвятив всю свою жизнь изучению какого-то одного поэта, можно к жизни не прибавить жизни, больше того — убавить ее и у себя самого, и у изучаемого мастера. Сработать на правила цивилизации, а не на правила жизни. Удивительно, что катастрофическую разницу между ними в эпоху «культуры потребления» почти не принято замечать.
Природа этого эллипса столь же метафизична, как метафизична природа самой жизни, которую ученым создать заново с нуля не удается, несмотря на многочисленные попытки и огромную накопленную информацию в этой области. Жизнь — это то, что ускользает от науки.
Сияющий эллипс, аура стихотворения состоит из внесловесного слова, пульсирующего энергией, и собственно говоря, это внесловесное слово и есть ВЕСЬ СМЫСЛ СТИХОТВОРЕНИЯ, остальные отдельные слова осуществляют служебную роль — дать возможность этому эллипсу быть. Когда мы прочитываем стихотворение, у нас остается не сумма слов, а именно это вневременное внесловесное слово, ставшее частью нашего организма. Но вот что парадоксально. После того, как этот ВНЕСЛОВЕСНЫЙ ЭЛЛИПС зажигается, после этого квантового сдвига в новое качество, каждое из слов стихотворения обретает возможность содержать в себе весь эллипс целиком. Т.е. в каждом слове стихотворения теперь — заключены все остальные слова этого стихотворения, все его интонации, все его рифмы или их отсутствие. И такое стихотворение — посланник жизни. Оно — ее, жизни, чадо. Оно и есть — явление поэзии, а не литературы. Ибо поэзия — не упражнения в писательстве, а сущностная составляющая мира и человека, а литература сегодня — явление все более искусственной цивилизации, наивно утверждающей свою глобальную единственность и уместность. Но поэзия всегда выражалась дыханием муз, в котором умирали и вспыхивали миры, чтобы выйти на тот сияющий уровень, который превосходит дуальность смерти и рождения, распахивая настежь перед человеком его собственную природу, память о которой утрачена.    

Андрей Тавров