Восьмая дуинская элегия (Пер. с немецкого Николай Болдырев)

                            Рудольфу Касснеру  посвящается

Распахнуты в простор, открытый настежь,
Творенья очи. И только наши
смотрят словно вспять,
всепоглощенно окружив его подобием капканов,
все перекрыв тропинки на свободу.
Что там, снаружи,
знаем мы, пожалуй, лишь из лика зверя; еще бы:
ведь уже младенца мы разворачиваем,
заставляя видеть формы за спиной,
а не Открытость созерцать, не тот простор,
что так глубок в случайном взоре зверя.
Свободного от смерти.
Мы же видим только смерть. Свободный зверь
закат свой ощущает лишь позади себя,
перед собою — Бога; когда ж идет вперед —
то только в вечность;
так, как идут туда фонтаны и колодцы.
       Когда бы мы могли хоть на единый день
вдруг ощутить перед собой то чистое пространство,
где непрерывно распускаются цветы!
Но перед нами — мир, всегда и только,
и никогда не открывается Нигде;
нет, не со знаком минус: та чистота,
та неподвластность никому,
что только дышит и бесконечно знает
и никого и ничего не жаждет.
Так порой ребенок себя теряет в тишине
и входит в это,
и тормошат его, чтобы вернуть назад.
Или умирает кто-то, и тогда он это— сам.
Ведь если смерть подходит близко-близко—
ее не видно, и тогда глядят наружу,
в иное измеренье,
быть может даже мощным зверя взором.
Влюбленные, когда нет никого,
кто взор им застит,
подходят тоже близко
и, изумленные, глядят — ненаглядятся…
Им словно по ошибке приоткрылось
там, позади другого —нечто вдруг…
Но дальше их — ни-ни, никто не может;
преградой — мир.
Всегда к творению повернутые, мы
лишь в нем одном отыскивать умеем
свободы проблески, от нас во мгле сокрытой.
Правда, случается,
вдруг зверь безмолвный взглянет
на нас спокойно и, пройдя насквозь, уходит…
Это и есть наша судьба: всегда живем напротив,
всегда напротив, никогда не здесь.

       Когда б сознание, похожее на наше,
у зверя было, так, чтоб, верный нам,
он двинулся навстречу из простора, —
он нас бы, несомненно, развернул.
Но жизнь его так бесконечна для него,
непостижима,
так неподвластна его собственному взгляду
                           и так чиста, как всё, что видит он.
И там, где мы грядущее находим,
он созерцает всеобъятность и себя в ней,
и примирен и исцелен уж навсегда.

И все же в бдительном и теплом звере
есть озабоченность и тяжесть есть
какой-то меланхолии великой.
Ибо и он всегда несет в себе
то, что и нас одолевает часто:
воспоминание о том, что уже было
                           однажды некогда —
да, было уже то, к чему нас так неудержимо манит,
с чем мы сближенья родственного ищем
и чье касанье бесконечно нежно.
Здесь всё — дистанция, разрыв и промежуток,
а там, в той дали, всё дыханьем было.
И после первой родины вторая
для зверя двойственна, сквозна и ненадежна.
О ты, блаженство крошечных созданий,
живущих в недрах, в тех, что их родили!
О счастье мошки, что всегда внутри
летит и скачет, даже если брачный
ей возраст наступает: лоно — космос.
Взгляни на полузащищенность птицы:
ей, может быть, уже почти известно
о двойственности своего происхожденья,
как будто бы она душой этруска
была когда-то, а потом пространством
была взята и замерла фигурой,
улегшейся на крышке саркофага.
О, как же должен быть ошеломленным тот,
кому летать назначено судьбой,
но чье происхождение — из лона!
Какой испуг он должен испытать
перед самим собой, когда вдруг озаренно
взмывает в воздух, если он при этом
всего хотел лишь прыгнуть по тарелке.
Так вдруг летучей мыши странный след
ломает вечера фарфоровую хрупкость.

Так кто ж мы? Зрители, повсюду и всегда.
Развернутые ко всему, но не к простору!
Переполняет нас. Мы сводим все в порядок.
Едва он есть, глядим —уж всё в руинах.
И снова бьемся над гармонией, как вдруг
и сами превращаемся в руины.

Так кто же, повернув, поставил здесь нас так,
что чем бы мы себя ни занимали,
всегда мы в том же положении, как тот,
кто уходить собрался и уходит?
Как он, когда, взойдя на холм последний,
еще раз взор бросает на долину
и, обернувшись,
вдруг сбавляет шаг, едва идет
и медлит, медлит, медлит…
Так мы живем: наш каждый миг —прощанье.

                                                     Мюзот, февраль 1922


Перевел с немецкого Николай Болдырев