Святость — это деревья

***

Святость — это деревья
зимним  вечером,
в свежем и нежном снегу,
во дворе.

Тянут к темному небу
стволы  и тонкие черные руки
в белых фуфайках.

Вокруг:
носорожья серая шкура этажей,
мы в мешковатых пальто,
в дурацких ушанках,
с помятыми лицами.

Нам стыдно – мы так уродливы.
Но свет молчаливых деревьев
лечит и прощает нас.


В зоопарке

                          Горбатая царская плоть.
А. Тарковский

Бреду, бреду
             вдоль долгих  клеток
                     в обычном — привычном — состоянии сиротства.
Вдруг —
чувство со-родства,
вернее — со-уродства:
верблюжья голова.

О, верблюжьи семитские лица!

Как галлу —
дерзкий и цветной петух,
как русскому — корова и медведь,

испанцу — конь,
а Индии — по праву — птица Феникс,
так нам, евреям, — верблюд.

Глядит, глядит
рассеянно и строго,
на все посматривая сверху,
жует и перекатывает вечность
позеленевшими от вечности зубами…


***

Я забытый колодец.
Только солнце, птицы и звезды
глядятся в меня.
Ветер приносит тополиный пух,
желтеющие листья.

Темной башней
стынет во мне молчанье.

О, как бы я желал,
чтоб надо мной наклонились
веселые юные лица!
Я дал бы их ведрам лучистым
тяжелой холодной воды.


***

... И пусть никто никогда не узнает,
как тебя город спасает от доли ничтожной,
как в анонимности вечера топишь себя ты,
тенью скользя по сиреневым гулким кварталам…

И пусть никто никогда не узнает,
как обнимает Москва тебя ласковой пухлой рукою,
как, прирученные будто, выходят навстречу
старый фасад деликатной походкой слоновьей,
церковь в резном оперенье…
И вот заплетают свой танец
стебли оград и чугунная поросль порталов,
скачут грифоны, волют выплывают моллюски…

И пусть никто никогда не узнает,
как ты домой возвращаешься, в памяти пряча, —
точно рубины на четках души сберегая —
нежную Троицу в Лыкове;
провинциальный Молочный;
липы искривленный ствол,
о трагедии больше, чем Данте,
знающий…


***

Я вышел к дому, где я рос когда-то,
По адресу томительной печали
Вернулся, и она меня узнала,
А ведь давно мы не встречались с нею.
И мне теперь уж странно было думать,
Что вот он — дом, где мы росли когда-то —
Валерик, Игорь, Витька, я, Сергей.

Хотя сам дом остался, в общем, тем же,
Но постарел. Кирпичную громаду
Увидел я потертой и убогой
В соседстве с бодро-блочною семьей
Прошедшего здесь нового проспекта.
Однако дом отождествить могла —
Не без усилий — память с Нашим Домом.
А двор! Наш двор! Он так невероятно
Усох и съежился, что трудно было верить
Мне в это — и нельзя не верить:
Ведь я тут рос, ведь я тут рос когда-то.
Неужто это пыльный пятачок,
Асфальтовую плешь, могли считать мы
Футбольным полем, перевоплощаясь
В Эйсебио, Стрельцова, Бобби Мура?
Вот эта клумба помнится мне пышной,
Как целый холм цветов, а здесь на лавках
Творился мир коварства и любви,
Соперничества, дружбы и познанья…
Деревья лишь, одни только деревья
Мощнее стали, выше, молчаливей
(Хотя кусты уменьшились, как всë).

Но что же дальше? Дальше будет так:
Сожмется двор совсем, до малой точки,
Дом окнами, подъездами врастет
В глухой асфальт и, грузные балконы
Обламывая, с грохотом и гулом,
Утянется, словно вода в воронку,
В сырую землю… Тополя и липы
Закроют небо кронами своими,
Тяжелыми, густыми, как стога,
В их плотных листьях облака застрянут,
И прорастут бесстрастные их корни
Сквозь дом и двор, живущих и умерших.

Случится так, но я еще не умер,
Еще мне снится сон об этом доме,
Возможно мне еще себя увидеть
У стен его, как были —светло-серых,
И вот квартиры, голоса и лица,
Чердак, ступени, медленные лифты
Зовут меня и требуют сказать,
Что я тут рос, что тут я рос когда-то.


Отрывок

… я жил в те времена,
Когда о тишине забыли люди.
К невыразительному слову «смерть»
Привыкли все, как к бытовым удобствам,
И ели, пили и совокуплялись
Под взглядами негаснущих экранов,
Где костяки расстрелянных домов,
Тела замученных, ракет акульи стаи
Мелькали в бесконечности дурной.

Я жил в те времена,
Когда дешевой красотой сверкали,
Подобно ярким ресторанным шлюхам,
Огромные глухие города,
Как язвы расползаясь по планете,
По телу запаршивевшей земли.
В них не было ни радуги, ни звезд,
Ни летних трав, ни снегирей зимою,
Ни ласковых медлительных закатов —
Ни дня, ни ночи не было уже.
Где в этих толпах спрятаться луне?
Что делать тут поэту и оленю?
И умирали бабочки и храмы,
Сады, пророки, реки и дворцы…


***

- После всего, что мы пережили,
как можем мы верить в Бога?
- После всего, что мы пережили,
Как мы можем не верить в Бога?

Так скользит по кругу словесная карусель,
кружит, скользя и скрипя,
в бесконечном молчании мировой пустоты;
немолитвенная мельница,
столь же бессмысленная,
как молитвенная.

Карусель скрипящих слов
в великой Пустоте,
до отказа заставленной предметами живыми и неживыми,
непроницаемо невыразимыми,
невыразимо непроницаемыми,
где Бог появляется внезапно,
словно солнечный зайчик на ковре,
подобно трещине в стене.



Сентябрь

Не понять это вдруг,
А ведь знаю — не снится.
Лета синий петух
Превратился в жар-птицу.

Листьев ломкую медь
Плавит солнце по кругу.
Горе ли не иметь
Ни врага и ни друга?

Нет любови такой,
Променять чтобы можно
Этот рдяный покой,
Этих лип над рекой
Загрубевшую кожу.


Время

1
О чем мы все
так много говорим?
Ведь только крик и молчанье
еще имеют значение.
Но и крик (даже вопль)
уже мало что значит.
Приходит время безмолвия.

2
Трепет, радость узнаванья
Мы забыли,
Наступило обладанье, запах пыли,
Запах пота и усталость от ярма…
Отмелькают свет и темень, дальше — тьма,
А за окнами назад относит рощи…
Помяни меня, зеленая трава!


***

шлемовидные купола — как паруса
летящие ввысь по голубому небесному морю

купола — паруса
наполненные ветром уст Божьих

Духом Святым  надуто
звонкое  полотно куполов

и храм в самом деле корабль
корабль-носитель
с вертикальным взлетом
(«Бураны» и «Шаттлы» в сравнении с ним — ископаемые)
возносящий
влекущий
тяжелогруженую Землю
в поисках утраченной вечности
по направлению к Богу.