Борис Кутенков

ЗА ПОЛМИГА ДО СРЫВА. О книге Валерия Шубинского "Вверх по течению"



(Валерий Шубинский. Вверх по течению. М.: Русский Гулливер, 2012)

Пятая книга стихотворений Валерия Шубинского «Вверх по течению» продолжает серию издательства, разные сборники которого объединяет сложное выстраивание отношений с мифом: литературным, личным, урбанистическим. О своих издательских приоритетах Вадим Месяц, руководитель проекта, не раз говорил прямо: «Я отдаю предпочтение поэзии, уходящей от частностей, стремящейся к цельности сознания, способной к философским и историческим обобщениям. Я не являюсь сторонником лирической и даже светской словесности, мне ближе псалом или, если хотите, эпос. Я — за поэзию вне эгоизма. За “внешний” голос. Не за “новый эпос”, суть коего мне так и не открылась, а за создание масштабных полотен, включающих в себя и историю, и философию, и теологию, в зависимости от поставленных задач. За поэзию, которая больше поэзии, — иначе не вижу в ней смысла. Это не рецепт творчества. Это то, что я приветствую на страницах наших изданий в первую очередь»(1). Возможна ли, в самом деле, «поэзия, которая больше поэзии», сочетающая экскурс в историческое прошлое с индивидуальностью авторского мира? На этот вопрос каждая из книг серии отвечает по-своему, и большинство этих ответов вполне убедительны.

Публикуясь с 1984 года, имея за плечами четыре сборника и регулярно выступая с журнальными подборками, Валерий Шубинский странным образом остается малозамеченным в роли поэта: «…редко попадает в поле зрения; быть может, потому, что Шубинский — сам критик, притом весьма рассудительный и здравомыслящий (что образует любопытный контраст по отношению к буйно-фантастическому миру его стихов)»(2), — констатировал Кирилл Анкудинов в одной из немногих рецензий, посвященных ему. Имеет ли тут место распространенный случай, когда активная культурная деятельность (в качестве биографа, историка литературы, составителя альманахов) затмевает собственно поэтические достижения? Или «виной» сам тихий голос поэта, демонстративно-бесстрастная независимость от поэтической моды? В сшибке «архаисты — новаторы», «охранители — обновленцы» фигура его предстает относящейся скорее к первым из перечисленных в связке условных определений: и «архаист» и «охранитель». Но все это достаточно естественно и соприродно творческому мироощущению — и неотделимо от упомянутых примет биографии Шубинского. Так или иначе, но его новая книга призвана отчасти ликвидировать этот пробел — и четче выявить место автора в современном поэтическом пространстве.

Небольшое издание в 70 с небольшим страниц действительно предстает перед читателем как «масштабное полотно», повествующее о многом. Если брать семантику, то — не только об истории, но и — главным образом — о трагедии распада (и это тот редкий случай, когда сразу же можно обозначить основную сюжетную линию). О разброде, охватившем мир и его обитателей. И о поэте в этих условиях — который оказывается собирателем мира, словно конструирующим его заново и предотвращающим распад, а то и реконструирующим уже полураспавшееся.
Это ощущение светлого и кропотливого собирания того, что сносится волной, — словно бы и вправду своеобразной гребли против течения — среди книг последнего времени оказалось для меня всего отчетливее выражено именно в сборнике Шубинского. Реконструирование, попытка дать тому, что «собрано», четкое очертание, закономерно порождает скульптурность версификации, отточенность размеров, уже не раз отмеченную критиками Шубинского и традиционно связываемую с Питером: «Конечно, можно говорить, вообще, о склонности питерской/ленинградской поэзии к удерживанию формы. Город, легший на болота в виде повторяющихся геометрически-архитектурных рефренов, предполагает волю к форме. Все пытающееся удержаться на болоте, океане, реке, вообще во владениях Хаоса — начинает все больше ценить способность формы быть какое-то время удержанной, создавать кристаллы надежности…»(3) — пишет в заметке о московской презентации книги Андрей Тавров.
Замечание по поводу «попытки удержаться» очень точное. Мотив исчезновения и присутствие поэта как безмолвной фигуры в центре событий — постоянны в книге. Вот — семантика «Мойдодыра» Чуковского, берущая начало из обэриутского «вещного» абсурда и становящаяся символом разброда мира; но только элемент комической условности, характерный для детского стихотворения, приобретает драматическую интонацию.

Как хлопнула створка пристенного бара,
И задребезжала в стакане вода,
И роза пахучего пара
Над ней распустилась, и шлепанцев пара
Пошла — непонятно куда.

Похожий мотив находим и в другом стихотворении: «Но что расшивается, уже не заживается». Однако лирический герой способен волевым сверхусилием преодолеть разрыв. Недаром и цирк из четвертого, заключительного раздела («Circus и другие стихотворения») оказывается «циркулем вычерчен» и «распахнут / раз навсегда, раз навсегда» (отметим характерный «заклинательный» акцент в рефрене), словно бы эта «вычерченность» становится залогом стабильности.
Постоянный диалог вполне различимых оппозиций оказывается завязкой увлекательной интриги: кто победит? Мир, упорно противостоящий равновесию, или поэт как инстанция созидающая, порой — фиксирующая «за полмига до срыва» еще не успевшее рассеяться? В конце концов, этот сюжет становится олицетворением поэзии в предельном смысле — претворяющей хаос в гармонию, летящей против времени и плывущей против течения. Да и сам поэт Шубинский действительно по-хорошему архаичен; не случайно тот же Тавров пишет, что его «стихи… можно было бы услышать и тридцать лет назад, и думаю, что через тридцать лет — тоже» (4).

Шубинский, автор биографических книг о Гумилеве, Ходасевиче, Ломоносове, — историк и в стихах. Оттого и возникает так часто грустная интонация хранителя лавки древностей, одинокого и не претендующего ни на какое своекорыстие: «…Я один лишь помню, что под ним» (о «выпотрошенном» доме). И древности видны лишь зоркому, внимательному глазу, и архетипическая лавка находится под угрозой сноса. Здесь не может не вспомниться легендарный конволют неподцензурной словесности «Камера хранения», одним из основателей которого был Шубинский. (Теперь, как известно, он существует в Интернете, обзаведшийся «приставкой» «новая» и заботливо курируемый Олегом Юрьевым, тоже легендарным хранителем ленинградских культурных ценностей.) Бережное хранение «элитарного» наследия, важного лишь для нескольких приверженцев, — труд неблагодарный, но благородный. И нельзя ли усмотреть тут связь с поэтическим миром Шубинского — и с «фиаско», которым так часто и, увы, логично заканчивается стихотворение?

…На дорожки оттуда вылетают мопеды,
а туда из колодцев утекает вода,
и печальные персы, бросая к обеду
свой бессмысленный труд, исчезают туда.

Как и его коллега Юрьев, тоже замечательный лирик и эссеист, Шубинский причудливо сочетает и специфику дарования историка, и талант живописца. Стихи удивляют эпитетностью, порой — симметрией цветовой гаммы: если клены — «зеленые с прожелтью», то «осины — немного желтей», если «за домом ночь немного белее», то «возле развязки — совсем не бела». Но живописность — архитектурного свойства: строго геометрична, иногда похожа на расчерченность рейсфедером. Эта скульптурность и геометричность — истинно питерская; питерское же — и ощущение легкого отщепенчества. Симметрия — не только в отмеченной Тавровым «воле к форме», но и — в природе образов: «Птица ходит по кругу — мы остались в кругу». Частый мотив сохранения внутри круга (в одном из циклов появляется реминисценция «В черной-черной комнате» с последовательной градацией: «снящимся городом», «гулом, падающим в сердце гуда», «горой в любой дыре»…) имеет, однако, важное значение в мире Шубинского: словно бы это «проникновение» гарантирует незыблемость и защищенность. И здесь вспоминается Гумилев — тоже очень питерский поэт и герой одной из книг Шубинского — с его пристальным вниманием к архитектуре стиха и интонацией «идола металлического среди фарфоровых игрушек». Неслучайна и аллюзия к гумилевскому стихотворению («Я вежлив с жизнью современною…»):

Он помнит, как прежде лемуры с дубинами
Гуляли по скверным местам —
Но он выбирался за круг их рубиновый
По парным чугунным шестам.

Однако если у Гумилева — скорее память неживого существа, созерцательное ощущение беспомощности, то здесь — прошлое, словно бы приведенное в действие («Спешит человечек сквозным переулочком, / Стоит человек на мосту»). Удивительный стереоскопический эффект оживания прошлого в настоящем часто возникает в рецензируемом сборнике. Шубинский пишет о небывшем или о прошедшем так, словно действие разворачивается здесь и сейчас. Вот — «О смерти задумался Жоржик в вечернем кафе» (жест с характерным для Шубинского фиксированием мира «за полмига до срыва» в стихотворении «Парижская нота», вошедшем в раздел «Стихи и песни на разные случаи»; тут, в этом разделе, собраны малые жанры: анекдоты, песни, считалки, определение которых весьма условно; в каком-то смысле — тоже реконструкция этих жанров, синтез песенной, анекдотической и лирической формы, имеющий прочную и освоенную традицию в лице не только поэтов прошлого, но и современников — Пригова и Марии Степановой). Вот — «трехглавую вывел овчарку / мертвый сосед». Можно согласиться с Кириллом Анкудиновым, назвавшим Шубинского «певцом утраченного символистского двоемирия»(5). Здесь важны в равной степени и слово «символистский», и слово «двоемирие». Отношения с миром дольним — давняя и сложная тема поэта Шубинского («рядовой лазутчик пустоты» — такую идентификацию можно встретить в одном из его стихотворений 1994 года). Тот мир — подземный, но словно бы идущий параллельно, синхронно, дающий возможность и окликнуть жителей по именам, и проследить выход каждого «на своей»:

Марина Олеговна, Виктор Сергеевич,
Гаврило Романович, Петр Ильич,
Роальд Ибрагимович, Марк Моисеевич,
И Штубе, и Нестор Фомич —
Хористки, бандиты, солдаты
И бывшие члены бюро
Все едут и едут куда-то
В удобных и длинных вагонах метро.

Часто синхронность выражается то одномоментностью действий (как в уже приведенном примере с одновременно «идущим» и «стоящим» человечком), то намеренным лексическим сближением («Скоро сломают совсем эти стены, / и не жалко этих стен»), то «второй» речью за скобками. Словно бы сближаются две взаимодополняющих реальности. Что же до эпитета «символистский» — правомерен и он (и в этом тоже можно усмотреть традицию «Русского Гулливера»): часты такие слова, как свет, вздох, луч. Выше я написал о «живописности архитектурного свойства», но порой кажется, что в книге существуют (не исключая, а, скорее, дополняя друг друга) два поэта: архитектор и живописец (и это не отменяет третьего — историка, словно бы незримо присутствующего во всем). Первый — расчетлив, точен; второй работает на полутонах, тонких вибрациях, колеблющихся значениях. У второго — ни один признак понятийно не завершен, оттенен, но не окрашен ярко: и остается ощущение ускользающего нечто, некой тайны, явно присутствующей в каждом стихотворении Шубинского.
Стихотворение, нашедшее предельную самодостаточность формы, не может, однако, порой избежать и соблазна самозамкнутости: в противовес лучшим стихам Шубинского, наслаждающимся производимым собой звукосмыслом, иные тексты словно варятся в собственном соку. И есть опасение, что метод вслед за «бегущим лучом» пойдет на поводу у производимой скорописи:

…пушка сделала бабах
испугала всех собак
разогнала птиц с креста
оборвала лист с куста
он касается земли
не блестя и не звуча
блеск и звук уже ушли
внутрь бегущего луча

Поползновение на «новизну» или попытка дать себе передышку среди «скульптурности»? Здесь, в отличие от большинства стихотворений Шубинского, о которых чаще всего не хочешь знать, как это сделано, — увы, виден рецепт (симптоматично ли нарастание этой инерции, учитывая то, что даты под цитируемыми менее удачными стихами часто стоят более поздние, — утверждать не берусь). Вместо «ясной сложности» и метафизической глубины — звук «как бы со дна колодца», по выражению самого поэта. Или — небрежно-обиходная (можно сказать, «оптовая») интонация, так часто и, увы, узнаваемо эксплуатируемая однотипными стихотворцами:

Они пришли на тебя смотреть
Но им не дают на тебя смотреть
Так придумали просто сказали нет
И узелком завязали свет
А у кого завязаны рты
Тем нельзя смотреть на таких как ты

(и так далее — кажется, что лексическое нанизывание уведет текст в дурную бесконечность).
Но все это скорее исключения, не мешающие впечатлению от качественного целого. В книге «Вверх по течению» поэт, по собственным словам, «выводит звуки голые из ада» — из плена обыденной речи, — предотвращая опасность разрушения и реализуя метафору античного мифа. Когда все «на арене валится» и «идет наперекосяк» — невозможно не почувствовать благодарность к последнему собирателю мира из руин, готовому и вовремя спуститься в царство мертвых. Книга потому дарит удивительное ощущение надежности и смелости. Главное теперь — чтобы эта смелость не изменила самому собирателю.


1 Месяц В. Цитадель Андрея Баумана и торт размером с город // Новый мир. 2012. № 5 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/5/m11.html).
2 Анкудинов К. Чудесный сплав. Рец. на кн.: Валерий Шубинский. Золотой век // Ex libris НГ. 13 марта 2008 (http://www.newkamera.de/ostihah/ankudinov_vs1.html).
3 Тавров А. О презентации книги Валерия Шубинского (http://kultinfo.ru/novosti/1151).
4 Там же.
5 Анкудинов К. Огненная геральдика. О подборке стихов Валерия Шубинского «Подземные музыканты» // Октябрь. 2001. № 11 (http://magazines.russ.ru/october/2001/11/an-pr.html).

К списку номеров журнала «ГВИДЕОН» | К содержанию номера