Пленэр в аду. Стихотворения

Θεογονία (Теогония)

Здесь жабой валится октябрь
в зеркальный пух своих смертей
в свой перепуганный финал,
летящий третьим меж зверей.
Здесь между слабых изолент
перемещает он в свой слух –
меня и тех двух-трех парней
которых тоже не найдут.

Куда ушли они с петель? –
прекрасен висельника вид,
покуда жалобны – как дверь –
синицы тёмных аонид.
Кого ты выдумал, октябрь,
пока ты смотришь на меня
и замышляешь мне язык,
и чертишь крестик по полям?

Октябрь, прикинувшись толпой,
обходит голос, словно ВОХР,
он сторожит с винтовкой смерть,
шевелит лужей, как губой.
Я в тонком жабьем клюве сплю,
в зеркальном пухе на свету,
и тень играет с детворой –
как бы соломинкой во рту

дитя твой ходит во дворе,
и цвиркает кузнечик вдоль –
и будет детство, будто в рай
Октябрь впадает исподволь,
неся в руке своей цикад,
как будто, если обопрусь
на воздух, падаю в свой ад,
где с отражением столкнусь.

* * *
Опаснее гулять в своем раю,
ресницей чувствуя падение в нас света,
где я стою, как снег в одном снегу,
на вертикальном остове из снега.
в раскрытое окно своей земли,
надутой детством местных насекомых,
впуская, как воздушные шары,
покинувших и боле незнакомых,
и больше не друзей ни мне, ни ей,
гуляюшей в воде, как рай, отвесной,
свистящей, будто Пан в свою свирель –
уже искусно, также безответно
гулять, Тыдым как лодку растянув,
как стадо из коров нечеловечьих
над водопоем – света нет на двух,
и, может быть от этого мне легче
гулять в изнанке родины своей.
Ты наблюдай падение сквозь снег нас,
никто не за меня перед тобой
и от того не страшен смертный наст.

ТЫДЫМСКИЙ НОЙ

Венчая Пана с местной мошкарой,
помашет пруд воздушною рукой,
перебирая анальгины нервно.
Чем запалился ? перед нами он,
стоящий перемазанным мукой,
с канальей дождевой и прочей скверной

компанией из женских тополей,
лакающих как псы своих ветвей
окрошку пуховую в отраженье,
где лошадь, проходящая сквозь твердь,
разносит бубенцы как будто смерть
своё уже признала пораженье

и лепит из снежков своих копыт
тех, кто до рождества в воде укрыт –
пока не взрезана в крещение пилою
она – и чертит круг над полыньёй,
и человека ищет под корой
своею пруд немеющей рукою.

И лошадь разминает позвонки
дыша над тёмным видом – далеки
извилины воды задышанной и тесной,
и тихий плотник или местный Ной
идёт по воздуху со всей своей семьей
под мошкарою снега занебесной,

несёт свой род, как сосны, издали.
И отрывает лошадь лепестки своих
голяшек, чтоб семье ответить,
приветствуя освобожденье вод
и только бубенцы всё наперёд
молчат и знают, и звенят беспечно.

* * *

Сергею Ивкину

Я научил ад говорить, собой
как манной кашей липкой и губастой,
его перекормив – своим одним
присутствием и чёрно-белой пастой.
Такой пленэр на выезде, такой,
что, проведя по воздуху сухой
рукой  – царапины оставишь в известковом
его нутре.  Точи же кисть, малыш –
его пораним мы – как бы кишмиш
топча то босиком, то сапогами,
то доставая с помощью старух
обрубок воздуха в котором не заснуть,
то еблей занимаясь в быстрой ванне.

Иди со мной скорее, дурачок,
мы нарисуем топь, электрошок
внутри зеркал коцитовой конюшни,
и наши мамки, ад переведя,
застанут сад, ничо не говоря,
из живота достав щенков, как лунки –
мы полетим с тобой сквозь тихий ад
крольчих, щенков с оленьими глазами,
переводя на русский славный мат
то, что они везде поспели сами.

Но не сказать, что будешь ты другим
под этим ли шершавым – что там с ним
под светом вездесущим, будто чурки? –
под этим ли входящим, будто клин
в древесную породу с  любой дурки ? –
где пацанва проходит сплошняком,
лакая шнапс провисшими губами
с ланит, прибитых к косточкам соском,
как вереница смерти перед снами –
вишневая по вкусу – будто лёд,
висящий на ветвях у тёмной спицы
телеэфира местного, что в рот,
забился, вспомнив то, что мы – ресницы,

что это Бог взирает свысока
на всех животных с тёплыми глазами,
и расширяется, как будто свет тропа,
пока свой ад мы кормим словарями.