Александр Кузьменков

Чем страшен апокалипсис




На календаре российской словесности – очередные критические дни, уж извините за трюизм. Впрочем, кризис отечественной литературы – лишь следствие системного кризиса, растянувшегося на десятилетия. Одно из мрачных пророчеств В. Монахова гласит: «Апокалипсис страшен не гибелью, а постоянным продолжением». Точно так: агония для нашего отечества – не катастрофа, но modus vivendi.
Воистину, российский кризис – явление перманентное, по крайней мере, в последние сто лет. За этот срок в стране четырежды менялся социальный строй: монархия, парламентская республика, социалистическая республика, президентская республика. И пять раз – экономический уклад: капитализм, военный коммунизм, НЭП, социализм и снова капитализм. Ни дать ни взять, – безнадежный больной, который мечется от врачей к знахаркам и глотает все подряд, от валидола до виагры. Не диво, что словесность нашу лихорадит давно и всерьез.
Можно говорить о кризисе писательского профессионализма, но от этой темы уже мозоль на языке. Можно говорить о селекционном кризисе, но любой премиальный шорт-лист говорит сам за себя. Остается кризис смыслов – о нем толкуют многие, но почти никто не утруждает себя анализом причин. Правда, социологии здесь наверняка окажется больше, чем филологии, так что заранее прошу прощения.

ТАКОВ НАМ ПОЛОЖЁН ПРЕДЕЛ…

«Штормы и штили русской истории получили выраженную последовательность, которая скорее всего приближается к синусоиде», – сказал А. Белинков, и не ошибся: периоды реформ в России чередуются с периодами контрреформ. Тридцатью годами позже В. Пантин и В. Лапкин выстроили на фундаменте этой метафоры теорию и даже представили ее графически. Колебания русской исторической синусоиды заставляют вспомнить гегелевскую schlechte Unendlichkeit, дурную бесконечность. Что делать, Фауст? – таков нам положён предел.
Кризис смыслов также цикличен: он формируется на излете периода контрреформ, чтобы достичь своего пика в момент преобразований, – ибо ни один из вновь обретенных смыслов не устраивает человека вполне.
Впору призвать в союзники суицидологию. В последние полтораста лет Россия пережила как минимум четыре волны самоубийств. И всякий раз эпидемия суицидов совпадала с периодом реформ: чем больше надежд, тем глубже разочарование. В царствование Александра II коэффициент самоубийств составил 13,6 на 100 тысяч населения. В царствование Николая II он вырос до 17. При НЭПе поднялся до 34. А при Ельцине – до 39,3. По логике вещей, что-то подобное должно было произойти и в хрущевскую оттепель, но советская статистика об этом, естественно, умолчала.
К чему я это говорю? Да к тому, что пресловутая путинская стабильность – действительно стабильность. Хотя и со стойким запахом болотной тины. Мы переживаем сравнительно благополучный период ремиссии, который, правда, близок к завершению. О грядущих потрясениях можно догадываться по масштабам нынешней тотальной порчи.

ПОСТПЕРЕСТРОЕЧНАЯ МЕРИТОКРАТИЯ

Смыслы в обществе формирует элита – такова ее миссия и мерило ее эффективности. Как только элита прекращает генерировать смыслы, происходит социальный слом. Катастрофу 1917 года мы знаем по учебникам, катастрофу 1991 года видели воочию…
Однако нынешняя ситуация в стране уникальна: Россия уже 20 лет живет при неэффективной аристократии – сначала ельцинской, потом путинской. Путиноиды унаследовали от своих предшественников все самое худшее. Впрочем, иначе и быть не могло, – за неимением лучшего.
Путинская элита никак не структурирована. В Московской Руси способом самоорганизации правящего класса было местничество. В Российской империи – табель о рангах. В СССР – номенклатура. Тот или иной вариант самоорганизации был инструментом для решения задач, стоящих перед властью. Отсутствие структуры – верное свидетельство отсутствия мало-мальски значимой цели.
По той же самой причине путинская элита явилась на политическую сцену без какого-либо мобилизационного проекта, сколь-либо значимых политических ориентиров. Все выдумки Суркова, Рыкова & Со – лишь перепевы триады графа Уварова «православие – самодержавие – народность». С тою лишь разницей, что православие наши домотканые идеологи назвали «русской духовностью», самодержавие – «суверенной демократией», а народность – «национальной идентичностью». «Слова, слова, слова», – сказал Вильям наш Шекспир.
Для пущей наглядности обратимся к нынешней российской символике. Во «Всенаучном словаре» под редакцией В. Клюшникова (1878) говорится: «Символ; вообще какой-либо вещественный образ, служащий внешним знаком для обозначения отвлеченной идеи». Итак: на гербе у нас имперский двуглавый орел. На дензнаках – республиканский, керенских времен, лишенный царских регалий. На знамени Вооруженных сил Российской Федерации имперская птица мирно уживается с большевистскими пятиконечными звездами. Какую идею может отражать идиотская геральдическая эклектика?
Верно, никакой. Ибо прав был С. Кургинян, когда в сердцах обозвал нынешнюю власть всего-то среднесрочным проектом личного обогащения. Все прочие цели носят откровенно имитационный характер. «Политика руководства страны направлена на принуждение людей к тому, чтобы признать тождество узкогрупповых или ведомственных, даже – корпоративных интересов в качестве национальных, государственных», – писал Л. Гудков.
Но благоденствие горстки чиновников не может быть смыслом существования 140-миллионного народа. Или есть другие мнения?
Социальный слом нас пока минует. Но ментальный и культурный, те уже стали повседневностью.

УПРАЗДНЕНИЕ СМЫСЛА

Ну вот, слава Богу, добрались и до филологии.
«Строительство утопии, увлекательный рассказ, расправа с пороками –все это возможно там, где человек знает, зачем живет», – заметил Д. Быков. Потому самая осмысленная часть современной русской литературы – агитки. Прокремлевские, или антикремлевские, значения не имеет:
«Да на Путина молиться надо! Путин чудом вытащил страну из тяжелейшей и глубочайшей жопы. Сохранил Россию!» (Э. Багиров «Идеалист»).
«В этой стране революции требует всё… Как вы смиряетесь со всем этим кошмаром вокруг?» (Захар Прилепин «Санькя»).
Словесность живет по тем же законам, что и цивилизация: вызов – ответ. Вызовы перед русской нацией стоят те же, что и полтораста лет назад. И ответы те же самые, что и в позапрошлом веке: а) жизнь за царя; б) к топору зовите Русь. Какое-либо движение вперед, – в первую очередь идейное, – здесь невозможно по определению. Как говорится в рекламе, почувствуйте разницу:
«Сумбурно прошла зима. Сумбурно и пусто… Пусто для зимы — это обычно: когда снега по пояс, мало что можно делать… Однообразие дел создавало впечатление пустоты». (Р. Сенчин «Елтышевы», 2009).
«Зимой  еще  хуже.  Тогда  все дома точно погребены снегом... Всем  жизнь  опротивела,  все  чем-то  мучатся, всем постыл свет Божий...» (Ф. Решетников «Подлиповцы», 1864).
Спите себе, братцы, все вернется вновь… Schlechte Unendlichkeit, что еще скажешь. Между тем плесневелые смысловые клише, на поверку, – далеко не худший вариант. Простите за непопулярного Маркса, но бытие определяет сознание. Коматозная жизнь рождает абсолютно коматозную словесность.
Взять хоть живых наших классиков. Лимонов в принципе не способен писать о чем-то, кроме себя, любимого. Пелевин уже добрых двадцать лет с упорством ученой вороны на все лады твердит основной постулат мадхьямаки: «Пустота есть сущность бытия». Сорокин имитирует смыслы, вводя в текст какую-либо значимую дату (скажем, 22 июня) или самодельный псевдоглубокомысленный символ. Впрочем, большинство и этим себя не обременяет:
«Встреча с Владимиром Сергеевичем…
Обсуждение Голландии, обсуждение Франции…
Обсуждение ситуации на московском рынке недвижимости.
Обсуждение проблем, связанных с экономическим кризисом». (Д. Данилов «Горизонтальное положение»).
Когда всякая идея скомпрометирована как минимум дважды, любое осмысленное высказывание превращается в откровенный моветон. Современная русская словесность беззастенчиво и беспощадно пуста, более того – упивается собственной пустотой. Еще одна примета времени: бессмыслица становится сугубой добродетелью. Готовьтесь, буду цитировать, – пусть и вам станет тошно. Вопрос лишь в том, кто тошнотворнее – Элтанг? Рубанова? Гатина? Осокин? Пожалуй, Кокошко:
«Причастный № 1001 готов вылить на город свет и непременно даст старт тарантасу с солнцем, перелистав ранние реалии, сточившиеся до его дневниковых записок, достойных возродиться в следующих турах, или снесшись с географией того призыва, если не отклонила свои селения от ценности Настоящее– к авторитетам Совершенствование голодом и огнем или Переход запоротой порчей материи в истый дух, и не искуплены — ни Содомом, ни Гоморрой, и не срослись – с анемонами и с капюшонниками и щелкунами, с листоедами, короедами, костоедами, сердцеедами…» (Ю. Кокошко «Вдоль снега»).
Комментарий Д. Бавильского: «Я не знаю более калорийной и питательной (питательнее уже сугубо философские тексты) литературы, способствующей брожению и выработке собственных читательских мыслей, идей».
Добавить к этому особо нечего. Нет, все-таки добавлю. Определить, – значит ограничить, сказал Уайльд; идейная аморфность вмещает в себя все смыслы, которые в состоянии изобрести литературно-критический ум. А потому в нашей словесности утвердилось тождество невнятицы и глубокомыслия. Что и требовалось доказать.
Со святыми упокой…

ВТОРОЙ ЗАКОН ЧИЗХОЛМА

Несколько лет назад Е. Фанайлова констатировала: «Сегодня наблюдается тяжелейший кризис смыслов во всей русской идеологии. Страна Россия переживает чудовищный антропологический и онтологический кризис. Это не кризис. Это пиздец».
Возражения здесь вызывает лишь последняя фраза. Ибо второй закон Чизхолма гласит: когда дела идут хуже некуда, в ближайшем будущем они пойдут еще хуже. Кризис смыслов пока лишь формируется – и в жизни, и в литературе. Тем и страшен хронический российский апокалипсис – постоянным продолжением. Продолжение следует, уж будьте благонадежны.


Александр Кузьменков,
редактор

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера