(пер. Антона Черного)

Мост II

Стволы двумя руками в мир вросли:
одной раскрытой жадно ловят свет,
другую запустив во мрак земли.

И, в вечном равновесии воздет,
столетия шумит суровый ствол,
исполнив роста радостный обет.

И сколь он сверху беззащитно гол,
столь мощно укреплён корнями он,
готов принять закон и произвол.

О ствол, ты — дивный мост, что наведён
из мрака в свет, в сияющий закат,
с тобою рядом я заворожён:

Чем был бы я, лишённый всех услад,
когда бы я был предан колдовству,
скорбями заключённый в тесный ад?

Я: жалкий мост от зверя к божеству!

По имени лагеря смерти

Я и забыл: под Веймаром был он.
Лишь помню я: там жгли людей в огне.
В названии его — как будто стон
О Буковине, «буковой стране».

Исчезнувшая жизнь, забытый день —
Мой Бухенвальд, «лес буков», в голове:
Лежу мальчишкой, и лесная сень
Скрывает тучки в дальней синеве…

О века срам, что пачкает мечту!
Проклятьем память отдана врагу.
Название услышу ли, прочту —
О детстве больше думать не могу,

Ночным удушьем заползает в сон
Ужасная догадка: там, вдали
Пар облаков над полем вознесён,
Не дым ли это тех, кого сожгли?

Негр Джесси Оуэнс ставит олимпийский рекорд

Пантерой чёрной сжался, окружён
стотысячной толпой, вперившей взоры:
был в белом море чёрной точкой он,
манила цель, как южные просторы.

Упала лента, он взлетел скачком,
танцором лёгким в буре мелкой пыли,
дурманом истекающим влеком,
он слышал предков, что внутри вопили:

«Кровавый пёс несётся по пятам,
тебя толпою гонят, сквернословя!
Вперёд! На карте жизнь! Поможет нам,
о чёрный человек, лишь скорость крови!»

Влетел он в цель, прорвав собой простор,
как вихрем пронесённый по арене,
и видел он сквозь клокотавший ор
повисший силуэт отцовой тени.

Дорога

Так было прежде: здесь луга лежали,
По ним плутало множество следов.
И путники тропинки выбирали,
Как смутные мелодии шагов.
И лишь одна была других слышнее,
Чьей песни глубоко лежал исток.
И ходоки всё чаще шли над нею,
И пенью покорились сотни ног.

Дорога. Тропки прочие пропали:
Травой зарос вокруг неё пустырь.
Над ней же времена и дни пылали.
Росла она всё явственнее вширь.
Луга погибли – им спасенья нету,
Трава засохла на краю в пыли.
Она же опоясала планету,
Кто знает, где конец её вдали!

Но Кто предугадал, что путь возможен?
Кто лёгкою стопой нащупал ход,
Кем так, а не иначе след проложен,
С которого потомок не свернёт?!
Его напев и поступь, стук сердечный
Мечтой ли чуждой были стеснены?
Прильнул к нему из леса ветер встречный,
Кругом разлился океан весны.

И я, наследник поздний его пенья,
Свою стопу в остывший ставлю след,
И слышу сквозь века сердцебиенье,
Далёкий братский чувствую привет.
Мы столько стран с тобою прошагали
С тоской о доме в сердце, ты и я:
Вернёмся же, где были мы в начале –
На мёртвый луг, в родимые края.

Еврейское кладбище

Козочка пасётся у родных могил:
Ей бородку белую ветер распушил.

Ветерки несмело травы шевелят;
Как глаза еврея — этот козий взгляд.

У козы, похоже, деда борода?
Взор ее печален, смотрит в никуда.

Утоптался холмик, как старик-еврей:
Козочкой объеден, стал ещё ровней.

Бородинский пахарь

(7 сентября 1812 г.)

Семь часов продолжался гул канонады.
В третий раз штурмуя врага без пощады,
Мюрату лишь отступить оставалось:
Батарея Раевского всё не сдавалась!
Как стены живого мяса, стояли
Русские; план был в полном провале.
«Мюрат!»
Император его позвал.
Он так от простуды голос сорвал,
Что только сипел. Приходилось гадать.
«Коленкур!» Он понял, спеша передать:
Последний резерв! Веди за собой!

Мюрат горизонт осмотрел подзорной трубой,
Вдруг он напрягся: «Сир! Господа!
Взгляните сами, вот это да!»
Наполеон взял трубу и увидел вдали:
На соседнем холме, на клочке земли
Неспешно крестьянин шёл за сохой,
Как будто его не касалось, что рядом шёл бой:
Ни гранаты, что поле молотят,
Ни сотни тысяч людей, что друг друга колотят,
Ни орудия, что смертью и ужасом воют,
Ни умирающие, что от жажды ноют!
Он шёл бороздой, словно глух и слеп,
Чтоб будущим летом здесь снова был хлеб,
Исполнял свой долг, зол и упрям,
Бесстрашно навстречу всем смертям!
Побледнел государь и рванул вперёд:
«Чёрт! На земле всё тот же народ!»

Из еретического Евангелия

Жизнь плотницкого сына, как ее обычно
рассказывал своим товарищам Томас Мюнтцер.

I. БЕГ ГОДА

Белые волы пахали поле,
Сеятель за ними шёл и пел:
Нива словно радовалась воле,
Всходу и закату звёздных тел.

Позже Дева вырывала колос.
Белым зубом раскусив зерно,
Диким маком украшала волос,
Проредив несжатое пшено.

Пахла терпко, как поля в округе,
Словно колос налитой, бела…
Ах, пришли по осени недуги
В чрево, в коем благодать жила.

Плод ее затем сокрыли ясли,
Первый день посева стал далёк.
Зимние созвездия погасли,
Только плод сиял, как огонёк.

II. РОЖДЕСТВО

В бледном пламени метели
Сквозь синеющий простор
Ночи сполохи взлетели
В небо, как ветвей узор.

Высоко, на острой ели,
Что качается во льду,
Сотни огоньков согрели
Одинокую звезду.

Ночь пастушья, ночь святая!
В снегопаде тонет звук.
И безмолвно угасая,
Ждёт косуля крестных мук.