Живые камни. Стихотворения

*   *   *

И мертвому не больно омертветь,
Читай: ожить, как лимонад в открытке,
он начинает медленно смотреть,
т. е. гореть, как краешек улыбки,

и просыпается, чтоб мертвых сторожить,
и складывать кубические листья
в таком-то месте, что не посетить,
что не ожить на оторопи лисьей.

Ведут живые камни за окном
его соседа — но уже навстречу.
И громким теплым газом и ситро
напившись, он фонит и не перечит.

И видит он, как ключ и телеграф
уже готовы, чтоб стучать записку:
не оживляйте мертвые меня,
а на манки ловите и ириску.



*   *   *

Кто ходит в комнате моей,
свистит, как дырочка, наружу? —
он без лица и при лице,
и упакован в багаже
как скотчем скрученная стужа.

Кто возвращается домой,
в камчатку или в казахстаны
когда-нибудь пройдя себя?
Травинкой в зубе ковырял
кто утлой лодочке в кафтане?

Кто ходит в комнате моей,
переставляет, как тарелки,
воспоминанье о гостях,
случайно посетивших брег,
уловленный, как слух мой мелкий?

Кто здесь встает ?, как я, с утра
с больною головой, в начале
переставляет все места,
затем целует подлеца,
меня — и что у нас украли.

Нет никого и ничего —
и мой случайный собеседник
под коркою моей живет,
как кость в холодном апельсине,
и ходит в комнате моей —
как продолжение мое,
как переводчик, без усилий.

И дребезжит весь день трамвай —
в нутре у комнаты контужен —
не бойся, Бог, я сделал все
чтобы тебя не обнаружить,
чтоб ты внутри у темноты,
как в комнате ходил, сгорая —
как эта дырка, что свистит,
с меня дыхания взимая.



*   *   *

По эту сторону болезни,
как скукой скроенный медведь,
мед ловит знак своей ладонью,
стоящий на слепой воде.

Знак, несуразный и горбатый,
непретворямый в слога,
стоит коленями средь ряби
прозрачнейшего живота.

По сторону сию болезни —
баюкает и холодит
его как-будто только-только
он начал по воде ходить

Насквозь, в растянутой рубашке,
и три-четыре рыбака
в кустах, как волки, зашибают
и ищут — где же здесь река,

где эти стороны болезни,
чтоб отражались лица их,
а знак стоит на отдаленье —
как воды круглые затих.

Затих как будто будет что-то —
незамиримое, как зверь —
то, что воркует в знаке тонко —
как пчелам нежное медведь.



*   *   *

Перевернутая птица
лепит снеговик подземный
и листает вереницу
из всех тех, кого там встретит,

перекрутит, и забросит
вещь-мешок к своим лопаткам —
ничего, что отраженье
обращенному жжет пятки,

ничего что не убудет
у нее дыханья в глотке
камешек — затем и смотрит
в леденцовый запах водки,

чтоб грызущий зазеркалье
снеговик во тьме лохматый
как бы Жучка на подворье
мастерил детей из ваты.

Перевернута как август
пуговица дна и меры,
бьется клюквою о пятки
детские — готова верить



*   *   *

Перепончаты ноги у бога
и большая, как дым, голова.
Он плывет, понимая немного
в переносном значенье — мала
ему эта и роба, и тога —
баба любит его и меня.

И почти что бесславны итоги
у его недалеких детей —
все целуют ему сквозь снег стопы,
все надеются видеть гостей,
но рассыпаны смехом, как корни,
их визиты в постельном белье.

Перепончаты руки у бога,
ходит он будто дом в головах,
о себе он не знает так много,
что катается в блудных шарах
по зеленому, красному полю
и мюслявит пылинку в губах.

Ничего нам теперь не поможет,
но ужавшийся август простит
и оставит пустыми нас тоже
с перепонками славы
на стыд.



*   *   *

Н.

В пересеченной местности нет линий
прямых, как речь заезженных звонков.
Цитаты, как кленовые, бликуют
в боках молитвенных, звенящих
у коров.

Укор понятен твой, точь-в-точь, хороший,
ну (точно) мой, как ангел под крыльцом
стоишь и, что соврал жуешь поспешно,
как будто встречен Гутенберг
свинцом.

Гудишь, как табакерка под ладонью
пересеченной местности своей — что было
мнимой речью не укрою
чтоб плакать каждой линией
в тебе



*   *   *

губастая плотва
как будто бы обида
нас спрятала в сады
где никого не видно

и холодно в губах
у рыбьей человечьей
речной как дым воды
слепых моих увечий

мне кажется она
лежит как на подносе
как теплый пароход
меня в себе увозит

и говорит вперед
как проездной билетик
сквозь трещину на свет
где время не в ответе

подглянешь второпях
и скажешь всем спасибо
я говорил как бог
и было нас не видно



*   *   *

Прозрачный голос в лабиринте
нас водит и, не
беспокоясь, как иней спит
под каждым битым, с бинтом
в царапинах покоясь.

Прозрачное мое молчанье,
ты стоишь (моего ли?) слуха?
и разбиваешься на много
молчаний, как во сне
голубка

птенцами тоже разлеталась,
не помнит родины и речи.
И только голоса другие,
как хищные, летят
сквозь плечи.



*   *   *

Вот странные люди
в зарытые двери идут —
ни имя не вспомнить
ни шорох, что эти поймут,
как падает время
из малых прорех,
и бабочкой бьется
о лампу свою
человек.

Вот бабочки странен полет
или страшен — пойми —
что вскоре мы ляжем
у ней на пороге — кольни
продольную душу
ее в свои кости вложи.
Вот странные люди
идут через ночь
лошадьми,

и лошади ноздри шевелят
как смертность хрустят
и кормят седыми сосками
людей, как котят.
И кормится их разговор
уходящими в дверь:
спросить — не ответят
они, что горит в листопаде
за зверь.



*   *   *

А закольцованное с Б
сияет через призму птицы
нас ищут здесь но погоди
мы не запомним наши лица
нас азбука торопит я
сказать чтоб ангела увидеть
но никого не растопать
стрекочут вещи в каждой нити
есть мойра есть еще судьба
холодная как тень к предмету
Б закольцованная с А
пылает в птице без лица
и потому не надо света
мы все в раскроенном году
лежим в коре ирги с сиренью —
издалека, издалека
прощая ангелу за тенью
его пропажу в немоте
нечеловеческой однажды
и говорим за темнотой
толкаясь в очереди к жажде
звеня как бы весь алфавит
разбит был горлышком в осколки
и слово птицу перейдя
ей даст лицо на перекрестке
чтоб шла по ней в свой свет орда



*   *   *

Колеблется ли свет,
подвешенный на трубах
печных в домах ночных,
шагающих в стадах
на водопои тьмы,
сколоть колодцам губы
за страх увидеть нас
в протянутых руках,

в местах густой воды,
которой древо просит,
склонив свои четыре
животных лика в дым,
где дом шагает в воды,
в которых вырос лосем,
как осень, обнажая
четыре головы.

Колеблется ли свет
иль колебим подсвечник,
или рука его
держащая дрожит —
за мною ходит лось
и дерево сквозь кожу
растет, как светлячок,
в четыре стороны.



Щегол

Кому-нибудь покажется: ты спишь,
в отверстия у сна сопишь, свистишь —
щеглиный голос полый, как сова
начавшись ночью, но едва-едва
притронешься к нему и улетит.
И там, в подполье, ласково болит

и, кажется, что обретает мясо
щекотный голос в ивовом заборе
он вышел как впервые из Миасса
чтоб перейти, как марсовое, поле,
всю скважину бездомного замка
и спрашивать потом: как там, на воле?

Ты — опыт сна. Кончаешься, как голос,
и продолжаешься, как слух и собеседник
всем мертвым языкам, лишенным смысла
зато красивым, как и все руины
и крынка разливается в молочных
телят, которые плывут на белой льдине,
в телят, которые как речь твоя неточны.

И если ты взмахнешь: рукой? крылом ли? слухом? —
то мир изменит снова наши лица
и голос гол, почти как ожиданье,
и думает: кто и кому здесь снится?
Точнее — где? Сиди же на заборе,
даруй мне свист, отверстие, подполье,

любого сна подвал, квадрат почти, как птицу,
что удивлялась нам, способным мниться
то отраженью на слепой воде
то водомерке в зрячей полынье,
в той половине мира, где идет
любой щегол и лица спящих пьет.



*   *   *

и листопад который видишь ты
здесь комната которая черты
не очертания хозяина приемлет
и поднимает на прямой руке
за тополем парящим в высоте
другую речь стоящих в отдаленье

вот эта печь похожая на сглаз
она как галька растирает нас
на память всех вещей что помнят нас
отсюда сжив — и кто в нее заглянет
тот листопад не сможет перейти
смотри за ним и заметай следы

и помни все случилось здесь заране