Правила просты. Стихотворения

*   *   *

Сергею Брелю

кто все желанья подавил
и слил эмоции,
красуется, как бедуин,
перед японцами,
и видит — правила просты:
на всех припаханных
наложит вещие персты
грядущий паводок,
но тот, с кем до конца честна
насчет здоровьица,
благая, коей несть числа,
не оскоромится.
во имя жизни, что грубей
реприз манежного,
не выясняй, каких кровей
кругом намешано,
когда скитанья голодны,
гордыня сладостна,
и век твой — с ног до головы —
пустыня замысла,
не спросишь лишнего ломтя,
мол, вдруг обломится,
через вселенные летя
в снегу коломенском.



*   *   *

когда в снопы колосья клеил
душистый ветер луговой,
и просыпающийся клевер
качал росистой головой,
сверкала пустота алмазом,
врастая в полноту семян,
и мир, безмолвием помазан,
вращался, бегом осиян,
грехами пращуров не скован,
к лучу пробившийся росток,
вступил я с жизнью в тайный сговор
и узы прежние расторг,
и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака.
туда, за снежные громады,
за полуяблока бемоль,
слетались вестники, крылаты,
пылая светлой глубиной,
и летний дух с его томленьем,
начищенным, как самовар,
я ощутил еще двухлетним,
и с той поры не забывал.



*   *   *

Свежа моя заутреня,
Ознобна холодца,
И кажется, зовут меня
Ушедших голоса.
Ну, как ты там? — А как я здесь?
На медленном огне
Гляжу, как в путь пускаетесь,
Печалясь обо мне.
Чудес не гарантируя,
Но видя, что смотрю,
Плывут мои родимые
В апрельскую зарю.
Кто навидался фортелей,
Нанюхался тоски,
На слякотную оттепель
Косится плутовски,
Но нет веселья прежнего
Обарывать чуму,
И что бы там ни брезжило,
Оно уж ни к чему.
Устав от иноходчества,
Завыть бы, голося,
Как избавленья хочется
И как его нельзя.



*   *   *

В лучистом детстве, как на облаке,
Гуртами пастырям сданы,
Резвились радостные олухи,
Царя небесного сыны,
И между грезами компотными,
Надеясь, что не пропадут,
Сама земля им стлалась под ноги,
Пружинистая, как батут.
Но только волю рассупонили,
Разделись девки догола,
И радужная русофобия
Нацизму руку подала,
И вот, забиты телемонстрами,
Всем паром уходя в свисток,
Явились миру девяностые,
И мир скукожился и сдох.
Попробуй-ка теперь оправиться,
Не выскочив из естества:
Когда свободе чуждо равенство,
Она и братству не сестра,
При ней постыдно быть солистами
За славу, а не за прокорм,
Ни кучевыми, ни слоистыми,
Как Родина после реформ.
Здесь обломали, там обвесили...
Но хлебушек моча винцом,
Не каждый ли — сама поэзия,
Когда он мал и невесом,
И вслед ему так отрывающе
Дошептывают «...эвоэ»
Его подземные товарищи,
Состарившиеся во мгле.



*   *   *

Двадцатилетним наши празднества —
Такой же отвлеченный символ,
Как несущественная разница
Меж тем, кто жив, и тем, кто сгинул.
Но, полны древнего достоинства,
Как в затянувшемся кошмаре,
Садимся плакать и усобиться,
Не разбирая, что вкушали
Ни первого, ни на девятое
Под нудное гунденье власти
И с розовыми октябрятами
Круженье в сумеречном вальсе...
Когда б не призрачное общество,
И мы могли бы, только где тут,
У флага, что едва полощется,
В парчу и злато не оденут.
Могли б гореть ацетиленнее,
Когда бы нас возобновляли
Те самые двадцатилетние,
Не ставшие нам сыновьями.
Что при Крыму, что при Очакове
Скотинке серой, хоть убейся,
Достанутся участки чахлые,
Замусоренные донельзя.



*   *   *

Когда кровавит никотин
Снегов плаценту,
Поймешь — сто лет уж не ходил
Один по центру.
Сто лет, а здесь одно и то ж:
Разрушек наледь.
Толкнешь коллекционный «додж»,
А он — сигналить...
И тот же век стоит углом,
Того ж рисунка:
Жлобы с ворованным баблом
Да их прислуга.
Сменились вывески, а суть
Осталась той же:
По сердцу лоха полоснуть
Как можно тоньше.
Но пусть чернеют от позерш
Витрин болота,
Ты по-пластунски переползешь
Зимы полгода,
Как беспощадный дезертир
И перебежчик,
Что мир погибший посетил
В толпе приезжих.



*   *   *

Там, где прозрачны перестуки скорых,
Кирпичны боксы, меден лай собак,
Родимых медвежат спускают с горок
Отцы зимы с окурками в зубах.
Натоптан снег трехпалыми следами,
Покров не терпит, сразу выдает:
Здесь чурку жгли, а там славян сливали,
По фрикам применяли водомет.
А что до прочих сказочных видений,
Осталось сжиться с мыслию о том,
Что впереди бессмысленная темень,
А мир, покой и счастие — фантом.
Но что б за дни в зрачках ни голубели,
Сегодня, здесь для этих пострелят
Всего в семи шагах от колыбели
Мороз трещит и саночки скрипят.



*   *   *

Шептали ль мы на дне изрытом
Слова любви,
Когда, отброшенные взрывом,
На грунт легли?
Но кто б мечтой не соблазнился
И смерти ждал,
Вперяясь в мертвые глазницы
Приборных шкал?
Часы текли, и каждый грезил,
В борта стучась,
Что ищет нас патрульный крейсер,
Уход, санчасть.
Когда работа черновая,
Хорал кувалд,
Куда там длить очарованье —
Прервать бы гвалт.
Но чуть реактор залатали,
И шов за швом
Погода стала золотая.
Улегся шторм.
Еще столетье будет сниться,
Подслеповат,
Рассвет, баюкавший эсминцы,
И снегопад,
Рулады флотского ансамбля,
Что нас встречал,
И вахтенного тень косая
Через причал.



*   *   *

Этот берег, поросший крапивой и камышом,
Я узнаю мгновенно, и тут же пойму, в чем дело:
Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,
И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.
Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,
Убеленные снегом правительственные святоши.
Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,
Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.
Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,
Даже в малости малой сам себя ограничив,
Я теперь только берег свой узнаю,
Где осока седа, подболоченный лед коричнев.
И судьба поддавала, и век меня колотил
Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.
Перевозчик окликнет — поехали, командир?
И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.



*   *   *

Только зиму и помню,
Только зиму и помню одну.
Как по минному полю,
По проталинам вешним иду.
Ни о чем не жалею.
Той же крови, что всякий в строю,
Укрывался шинелью,
Шел по бритвенному острию.
Уходя, попрощайся —
Вот и все, что мы в книгах прочли.
Но как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И как будто не веря,
Что фитиль негасимый задут,
Загрузить обновленья
Одинокое сердце зовут.



*   *   *

Дешевле было лишь повеситься
Под матерщину бригадира,
Когда вела рябая вестница
И никуда не приводила,
Но так тянуло жизнь опробовать
За яблочко, до колких пленок,
Что пересиживали впроголодь
Лузгу проталин прокаленных,
К берестяному понедельнику
Кивали сальному матрацу,
С оттяжкой запускали технику,
И не проспавшись, шли на трассу,
Где, в общем, и вмерзали намертво
Почти что вровень с колеями,
Пока опалубку фундамента
Бичи и зеки ковыряли,
Но жизнь была, и дело двигалось,
И плоть его была мясиста,
Когда, блюдя теорий фиговость,
Зубрили рыхлости марксизма,
И словно зная все заранее,
Ходили в ореоле смертном
На комсомольские собрания
И совещания по сметам.
И, слившись с проржавевшим остовом,
Заканчивали одиссею:
Объяты блеклым русским воздухом,
Ложились в пахотную землю
Во имя ли терпенья адского,
Иль разбросавшихся поодаль
Креста, сколоченного наскоро,
И ржавчины звезды подводной.



*   *   *

Я не чурался огрести вдвойне
За желтизну, сходящую на желудь,
Как знак того, что царствие твое
Ни здесь, ни там, а лишь в душе должно быть,
Но вот оно — на срезе полосы
Обычнейшего облачного фронта,
Где створ ветров распахнут, как ворота,
И полуоблака как полусны,
В которых слышишь в сорок раз яснее
Скорлупку дома, вечную, как мир,
Где мама пела и отец хохмил,
И тишину, кричавшую о снеге.