Двоечник. Стихотворения

ДВОЕЧНИК

Вызванный не вызубрил «Пророка»...
В сочинении про «Болдинскую осень»
написал о жарком сенокосе,
о безветрии «не шелестит осока»;
о местах, где белочка-летяга;
о пасеке «не в дружбе с лесопилкой»,
и под чертой пунктирной «черепаха
надеялась на панцирь под косилкой»!

НА КРАЕШКЕ ОВРАГА

С котомкой дух мой шастал по Руси
в хитросплетении проселочных дорог –
в их паутине разбирался он без карты.
Не волновали сердце пилигрима позы Мах  
и там, где слышалось «еси на небеси»,
он истово перекреститься мог
в те дни, когда он был не ламинарным –
в отрепьях жалких (человеком дна)…
Тропинки кровно прикипали к духу
и тело (костлявое вместилище его)
легко переносило холод-молот
и всесожжение языческой пустыни,
йог-скоморох – он мог чесать два уха
не только правою и левою рукой, но и ногой –
в те времена, когда воочию был молод,
и дольку медленно жевал медовой дыни
неподалеку от заброшенной бахчи
под дикой вишнею на краешке оврага
меж сорняков и жгучею крапивой;
и умудрялся угасать закатом – не думать,
лёт созерцать удодов, воронья и саранчи
и трепетание над сельсоветом флага,
и с проводами вдаль скользить над ивой
туда, где цадиками освещалась Умань.

ГОЛЕМ

На одной из улиц Иерусалима
встретил я под вечер голема гонимого
и его, недопустимо зримого,
тускло освещали фонари…
Сказал он мне с ухмылочкой: «Вестимо,
тобой я сотворён, чтоб с подлым Титом
сразиться мог затурканный еврей.
В те времена ты был раввином именитым –
прошли века по тем же древним плитам,
по тем же трещинам и тем же мегалитам…
Оставь другим считать тебя пиитом –
ты в колесе рождений и смертей».
«В твоей тоске, – сказал я чудо-голему, –
той, что по Курии она, по Капитолию –  
холму семи холмов, я вижу ту же нить –
на всех один у нас и Запад и Восток».
«Да, – согласился голем с грустной болью, –  
хоть я и глиняный, но мы одной мозолью
и здесь торчим и там, где Лукоморье;
а дуба цепь вокруг особая – не мог
те трещины, что этой цепью сшиты,
увидеть кот – евреи и сунниты –          
один на всех и Запад и Восток, –
потрогав глиняной рукой свои виски,
сказал он мне, – пора на черепки
меня разбить», – и протянул мне молоток.

В РАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

Заводская окраина, двор – фонари
придавали коморке звериный оскал,
где лежал человек головою к двери
на подстилке из штопаных одеял.

И приснилась ему неземная она.
Умираю, – шепнула на звездном арго
и туманов, дышала за ней пелена,
и прозрачность оттуда – из ничего.

И, протерши глаза, он бездумно смотрел
в потолок, раздвигая простор потолка
до границы, которой не преодолел,
когда сыном его называли полка.

И немыто, небрито он в город нырнул,
затерялся в громадах витрин и зеркал,
где с утра фокусировал злой Вельзевул
в женских икрах борьбу за металл.

Мимо шел он изгибов, сводящих с ума;
шел, душевной себя подчинив чистоте,
не просил, бедолага, и в темных очках
подаяния – он пребывал в пустоте.

Не табак насыщал его голод, не жмых,
а мечта в ипостаси «во сне, не во сне»,
что горенью подобна свечей восковых
с переплясом теней на стене.