Реквием на смерть мальчика

Какие странные я помню имена:
собака… или вот: корова, слон –
в какой глубокой давности я знал их,
в какой дали; или вот – зебра: что, зачем?
Тот, кто несет меня сейчас,
вздымается как водный горизонт
над мирозданием. Какой покой –
осознавать, что это все прошло:
когда нельзя было сквозь твердые
предметы и даже нежные
прорваться к постигаемому лику.

И эти начинавшиеся руки…

Вы говорили иногда: он обещает…
Да, обещал я, но все то, что обещал я вам тогда,
меня сейчас нимало не тревожит.
Бывало, возле дома я сидел подолгу
и наблюдал за птицей.
Когда б я мог весь созерцаньем этим стать!
Оно несло меня и воздымало,
и брови мои тоже ввысь стремились.
Никто любим мной не был. Любимым был лишь страх…
Пойми: тогда я был не мы,
и я взрослее был намного, чем мужчина;
и был я
словно бы опасностью самой,
а там, внутри нее –
я был ядром. Зерном.

Да, зернышком; и отдавал его я улицам
и ветру. И далее и дальше отдавал.
Ибо когда мы все сидели вместе дружно,
я никогда в это не мог поверить. Готов поклясться.
Вы говорили, вы смеялись, но
меж тем никто из вас в словах и в смехе не был. Никто.
Вы зыбились, как не бывает никогда
ни сахарница, ни стакан с вином,
наполненный до самого до края.
Лежало яблоко. Как было хорошо
иной раз чувствовать в руке его тугую спелость
и прочный стол и чашек чайных тихость,
столь добрых и хранящих года круг.
А иногда со мной добра была моя игрушка.
Она могла надежной быть почти как вещи,
хотя и не такою отдохнувшей.
И в этом постоянном пробужденье
стояла она словно между мною и моей панамкой.
То это конь был деревянный, то петух,
то кукла одноногая; немало
для них я потрудился.
Я небо маленькое сделал, балдахин,
чтобы они увидели его, ибо я понял очень рано:
конь деревянный очень одинок.
Ведь как-то же сумели его сделать:
из дерева коня в каком-то там масштабе.
Потом окрасили, потом его таскают,
и получает он удары и тычки,
на истинный на путь препровождаем.
Но почему же все-таки не ложью было,
когда его «лошадкой» называли?
Не потому ль, что сами мы лошадкой
себя немного чувствовать умели,
наращивая мускулы и обрастая гривой,
и вот уж ног не две, а все четыре
(чтобы однажды превратиться вдруг в мужчину?)
Не становились ль деревом вот так же мы,
поскольку деревянным был коняшка.
Не становились ли мы тверже в тишине,
не делалось ли зрение слабее?

Теперь почти уверен я: тогда
мы постоянно превращалися друг в друга.
Когда ручей я видел, я журчал;
когда журчал ручей, по руслу вниз я прыгал.
Когда я видел меч, то я уже звенел;
и если он звенел, тому я был причиной.
Так навязал себя я, кажется, вселенной.
И все же без меня она была счастливей,
и грусть в ней появилася, едва
зависеть от меня она вдруг стала.

И вдруг я в от-решенье был отправлен.
Что ждет меня?
Учеба новая и, может быть, расспросы?
Или же буду вынужден повествовать,
как там у вас? Мне страшно.
Дом? Я никогда еще не понимал его так ясно.
Все комнаты. Как много мне их приоткрылось там.
…..Ах, мама, скажи, кем, собственно, была собака?
И даже то, как ягоды в лесу мы собирали,
сейчас  мне кажется такой диковинной охотой.
……………………………………………………
Должно быть, дети, что ко мне приходят
со мной играть, то мертвецы.
Всегда приходят только те, кто умер.
Сначала в комнате они лежали, как лежал и я,
но выздороветь не сумели.

Здоровье…Как звонко это здесь звучит.
Но есть ли смысл?
Там, где сейчас я,
мне кажется, уже никто не болен.
Последний раз то было: горлом я болел;
но как это давно…

Здесь каждый словно самый свежий из напитков.
Но кто нас выпьет – о, того пока еще мне не дано увидеть.

Мюнхен, 13 ноября 1915

Перевел с немецкого Николай Болдырев-Северский

Николай Болдырев. Родился в 1944 году. Закончил филфак УрГУ. Автор пяти стихотворных книг.  Переводил Тракля, Целана,  Стаффа, Киркегора.    Живет в Челябинске.