Вероятность встречи

1

— Как шумен мир! — воскликнул Сергей Никитич, ранее отрекомендовавшийся человеком хорошим. Он был сегодня прост и симпатичен — я испытал живейшее желание рассказывать от лица Сергея Никитича, — лишь опасение в чём-то недотянуть, недопонять, не проникнуться остановило меня. Стало быть, Сергей Никитич был слишком хорош — и, как полагается, сказал чепуху, не оправдав таким образом надежд, которые вполне могли возникнуть в его отношении после почти блистательной первой фразы — а, скажите, многие ли ваши знакомые имели ум представиться так неопределённо и в то же время исчерпывающе категорично: «Сергей Никитич, человек хороший»?
Кому же он представился, спрашивает читатель, — хоть и уверенный в том, что рано или поздно, исчерпав запасы придаточных предложений, каждое из которых для этого читателя ничего не значит, зато другому видится то коробочкой, то пакетиком, из которых надо и даже приятно доставать всякие философии, намёки и просто красивые штучки типа спутанных новогодних гирлянд — он потягивает то за одно слово, то за другое, но узел становится туже и второй читатель оставляет в сладком недоумении эту груду слов, чтобы перейти к следующей, в то время как первый читатель хоть и уверен, что рано или поздно я не премину сообщить, кому же Сергей Никитич сказал, что он человек хороший, и что мир так шумен, — и всё-таки первый читатель беспокоится и оттого может быть назван нетерпеливым читателем.
Дело в том, что по пути из гастронома на улице Пушкинской в гастроном на улице Сумской, каковой путь Сергей Никитич по обыкновению проделывал пешком, по пути этому Сергей Никитич стал свидетелем и даже очевидцем одного не упомянутого в газетах ни через день, ни позднее и, стало быть, незначительного случая, коим случаем явилось тривиальное дорожное происшествие, как то наезд большой и иностранной машины на девушку — с последующим задавлением, так что оперативно прибывшая скорая помощь не нашла никакого поля для деятельности не то что в лице потерпевшей, а и в прочих её частях и членах; девушка скоропостижно скончалась: хряп, стало быть.
Наряду с Сергеем Никитичем свидетелями вышеупомянутого случая оказались ещё три молодых человека и чета пенсионеров, причём на последних увиденное подействовало, не понять, то ли тонизирующе, то ли успокаивающе, но несомненно благотворно. Молодые же люди, мысля, возможно, разными способами, пришли тем не менее к одному и тому же решению и, оставив на растерзание злым и дотошным милиционерам пожилую парочку, сами быстрым шагом удалились с места происшествия. Говоря молодые люди, я подразумеваю также и Сергея Никитича, который, подняв воротник и прибавив ходу, всё пытался печально, но спокойно подумать об увиденном; однако ничего такого он не смог и лишь совершенно запутался в том, что касалось его теперешнего местонахождения, а шёл он по заваленному снегом безлюдному переулку, и за ним также быстро шли трое.
Снег выпал две недели назад и как на Пушкинской, так и на Сумской давно растаял, а если не растаял, то неузнаваемо почернел; но здесь, невесть где, лежал как вчерашний. «Не ходят здесь, стало быть, люди, не ездят здесь, выходит, машины», — подумал Сергей Никитич и споткнулся, потому что увидел, что большое современное, но очень несвоевременное здание перегораживает переулок, и не переулок это вовсе, а тупик. Сергей Никитич хотел оглянуться, но не оглянулся, а поспешил к приоткрытой стеклянной двери, которая, как думал Сергей Никитич, ведёт в какой-нибудь магазин или аптеку. За дверью была лестница, но не вверх, как это часто бывает, а вниз, что тоже бывает часто. Сергей Никитич полез (лестница была очень крута) словно в воду, и услышал музыку: это было кафе.


2

Зайдя, Сергей Никитич огляделся.
(Читатель должен оценить мою скромность: я применил хорошо испытанную и даже де-факто стандартную фразу вместо того, чтобы описывать, пытаясь при этом быть оригинальным, как именно огляделся Сергей Никитич (а огляделся он скорее испуганно и ничего не увидел. Тогда он понюхал темноту, и опять-таки ничего этим не добился. Тогда, осторожно перемещая центр тяжести, он сделал несколько неожиданно звучных шагов.))
Зажёгся свет, и Сергей Никитич оказался лицом ко входу, то есть к лестнице, откуда сошёл только что, — дверь наверху скрипнула, а потом скрипнула ещё два раза.
— Прошу вас, — сказали за спиной Сергея Никитича, он обернулся, но «садитесь» ему сказали снова из-за спины. Сергей Никитич прошёл к угловому столику и сел; тогда вполне удовлетворённый бармен вернулся за прилавок и хотел было дать себя рассмотреть, но тут новые посетители спустились по лестнице, и бармену пришлось вновь выйти и сказать «прошу вас» каждому молодому человеку в отдельности. Сергей Никитич, напрягшись, рассматривал поверхность стола. Впрочем, стол можно было рассматривать и на просвет, он был стеклянным. «Стекло пуленепробиваемое», — постучав по столу и подмигнув, сказал бармен. Он стоял над Сергеем Никитичем и доверительно улыбался, собравшись, видимо, сообщить что-то ещё; но молодые люди попросили кофе, и бармен, подмигнув ещё раз, удалился. «И мне!» — слабо крикнул Сергей Никитич вдогонку; бармен утвердительно ссутулил спину. Предстояло, видимо, подождать.
Сергей Никитич огляделся третий раз, спокойно и тщательно. Кроме пуленепробиваемых столов, имелись: железный клёпаный пол, обитая тем же железом стойка и железная дверь вглубь. Легко вообразить, как врываются сюда чернокожаные; как грохочут автоматы, и звонко чиркают по полу пули, а из-за поваленного стола отстреливается раненый подпольный мультимиллиардер; а потом визжит и лягается ногами; а потом бармен, у которого, что немудрено, нервный тик, здесь же «расчленяет трупа» и, заполнив морозильные камеры, смывает с пола запёкшуюся кровь; а потом миллиардера за два дня съедают посетители (все как один — восторженные поклонники местной кухни). Легко представить; вот только рюмки и бутылки за стойкой?..
«Пуленепробиваемые», — подумал Сергей Никитич и подмигнул; засим он повернулся и обратил своё внимание на трёх молодых людей.
В ожидании заказа молодые люди говорили громко, весело и наперебой; не так уж весело, подумал Сергей Никитич, а скорее возбуждённо. Было совершенно ясно, что речь идёт о происшествии с иностранной машиной — и наверняка молодые люди расхваливали друг друга за ловкость, с которой им удалось с места этого самого происшествия исчезнуть. Возбуждение и переживания эти были настолько близки и понятны Сергею Никитичу, что он почувствовал к молодым людям острейшую симпатию и воспламенился желанием поучаствовать в разговоре, для чего уж было привстал, откашливаясь, — когда один из молодых людей поглядел на Сергея Никитича с несомненной приязнью, хоть и слегка насмешливо, и что-то спросил. Сергей Никитич весь вытянулся по направлению к молодому человеку, однако ни слова не разобрал; тогда спросивший приглашающе махнул рукой, а Сергей Никитич взял стул и подсел к молодым людям на правах старожила.
Молодого человека слева звали Николай; он был невелик ростом, а волосом чёрен. Молодого человека справа представили как Сашу-в-шапочке; при этом он покраснел, но шапки не снял. Наконец, молодой человек напротив со смехом назвал себя Сергеем Сергеевичем; Сергей Сергеевич был небрит и коротко стрижен, а его чистые розовые руки прыгали по столу, как весёлые короткие мысли в голове у Сергея Никитича; Сергей Никитич выхватывал их одну за одной на потраву костру разговора, когда пришёл бармен и, раздав кофе, заставил всех на секунду замолчать и воспользовался этой секундой, чтобы огласить цену.

3

За кофе разговор ещё более оживился; все галдели, мало слушая друг друга, но всячески стремясь донести свою скоропортящуюся мысль до максимального числа собеседников, а поскольку даже одному человеку мысли приходят на ум с частотой, как минимум вдвое превышающей пороговую частоту их речевого воспроизведения (иными словами, «всего не высказать, что на душе»), постольку каждый перебивал не только других, но и себя, отчего Сергей Никитич мало-помалу стал чувствовать себя хуже, как стал бы чувствовать себя хуже каждый, чьи самые остроумные реплики и самые глубокие, или, напротив, не глубокие вовсе, но рождённые завладевать умами замечания — на секунду повисают в воздухе, а затем канают прямиком в Лету.
Поначалу Сергей Никитич бодрился, то и дело ловя на себе понимающий и сочувственный взгляд Саши-с-шапкой, однако постепенно стал замечать некоторое странное несоответствие между Сашиными взглядами и собственными высказываниями, из-за чего Сашин взгляд уже не мог считаться понимающим, или скорее был понимающим вообще, что Сергея Никитича не удовлетворяло. Старания Сергея Никитича перекричать всех успеха не возымели; тогда Сергей Никитич заговорил шёпотом, но непосредственно на ухо Николаю, что тоже не дало зримых результатов, и Сергей Никитич уж было совсем замолк и даже вознамерился понять, о чём речь, как вдруг провозгласил по инерции: «Как шумен мир!» — и все замолчали и посмотрели на Сергея Никитича. «Ребята, — сказал Сергей Никитич, — да я б вам на гитаре бы!..»
Бармен вынес гитару.
Сергей Никитич отошёл к стойке и сыграл молодым людям лучшую из своих композиций; бармен чутко вызванивал трезвучия на рюмочках и бокалах, а под конец, азартно притопывая ногой, сымпровизировал грациозное соло.
Николай и Саша аплодировали; возвращаясь на место, Сергей Никитич поглядывал на них с удовольствием, но в то же время как бы извиняясь. Обратившись было к соседу с каким-то вопросом, захлопал в свои чудесные ладоши и третий молодой человек, до того пребывавший в некоторой задумчивости. Сергей Никитич подошёл к столу и, поблагодарив всех широким жестом, сел, не сводя взора со своей чашки.
Между тем Сергей Никитич чувствовал, что продолжает оставаться в фокусе всеобщего внимания, словно успешно отвечавший и теперь обстреливаемый жёваными катышками отличник, каковое сравнение не может быть отнесено к реальной харьковской школе ввиду своей чрезмерной идилличности сиречь литературности. Короче, Сергею Никитичу стало не по себе. Чувствуя себя донельзя неловко, он всё же счёл наилучшим посмотреть в глаза молодым людям, но не успел поднять головы, как к ней обратились с вопросом.
— Чего-нибудь покрепче? — поинтересовался бармен, и пока голова Сергея Никитича в нерешительности покачивалась, каждый молодой человек успел сказать своё «да»; Сергею Никитичу ничего не оставалось, как присоединиться.
По мановению руки с подносом обстановка за столом разрядилась; молодые люди продолжили прерванный разговор, в суть которого так и не успел проникнуть Сергей Никитич; теперь ему предоставлялась ещё одна возможность, тем более, что то ли для затравки, то ли для самого Сергея Никитича молодые люди пересчитали основные ими принятые положения. Казалось удивительным то, что всё это не имело никакого на взгляд Сергея Никитича отношения к уже упомянутому неоднократно происшествию из разряда так называемых трагических, — происшествию, которое, как молочко, свернулось калачиком, подернулось плёночкой и, вопреки общераспространённой сентенции, уютно укладывалось в голове (она, если говорить о голове Сергея Никитича, была вся внимание).
— Итак, — сказал Николай, самый неприятный из всех молодых людей:
— Как шумен мир! — он захихикал и значительно посмотрел на Сергея Никитича. — Эх, жаль не слышал я, что вы там ещё говорили. Не повезло с местом, — поделившись своими сожалениями, Николай дал слово Сергею Сергеевичу, толкнув того в плечо. Сергей Сергеевич дёрнулся, замер и скупо интонированным голосом перечислил факты, всем троим, по-видимому, уже известные. За столом царила атмосфера дружеского расположения и даже братской любви; тёплые переглядывания сопровождались краткими восклицаниями и (в лице Николая) беспрестанным подмигиванием.
Тем временем из рассказа Сергея Сергеевича выяснилось, что он глухой, абсолютно. Что Николай глух наполовину — вследствие подробно разобранной сложной истории про двоюродную сестру, которая в ходе одной из типовых детских игр достигла необходимой степени достоверности в изображении жестокого мира взрослых, проколов братику ближнюю к Сергею Никитичу барабанную перепонку, — исполнительнице роли врача на момент операции было столько же, сколько Николаю через четыре года после — и за десять лет до этой теперь уже несомненно знаменательной встречи четырёх... Наконец, что Саша в головном уборе, а он как раз снял шапку, — так у него вата в ушах! — да, так вот Саша совершенно замечателен!
Николай и Сергей Сергеевич взирали на Сашу с любовным благоговением, а на Сергея Никитича бросали поощрительные взгляды, да так активно, что вопреки давно уже избранным правилам поведения с больными (сводимым к универсальному и очень полезному принципу невмешательства в чужое горе), Сергей Никитич жалостливо спросил: «Саша, что у вас с ушами?»
Наступила благоговейная пауза — за время которой Саша покраснел вдвое против обычной нормы, за которую следует здесь и далее принимать цвет неба на картине младшего Рериха «Кама с утра».

4

— У меня для того в ушах чистая белая вата, — сказал Саша, — чтобы черви не выползали.
Сергей Никитич замер — а Сергей Сергеевич посмотрел на Сергея Никитича, как бы говоря: вот он какой, наш Саша-с-червями!
Все взоры обратились на Сергея Никитича, чьи уши пылали. Наконец, Николай что-то спросил.
— Ребята... — не слыша себя самого, прошептал Сергей Никитич. — Ребята... А у меня...
Все перестали мигать; со лба у Сергея Никитича пошел дымок.
У Сергея Никитича была шляпа, вроде как обыкновенная официальная шляпа, шляпа с полями средней ширины, шляпа с ложбинкой для указательного пальца, шляпа, которую надо приподнять при встрече, шляпа, практически не засаленная внутри и, в общем, тщательная шляпа, но с зимними ушами, то есть сверху она была нормальная государственная шляпа; уши — они выглядели естественно, неожиданно, симпатично, росли из того же места и материала, что и поля, утеплены были внутри прокладочкой (никоим образом шляпа не казалась кустарной работой, она была элегантна, эта шляпа), уши продолжали шляпу в шлем, почти переводили её в новое качество. Конструктор шляпы подразумевал, что уши должны использоваться только зимой, а весной и летом будут убираться внутрь фески, и шляпа, таким образом, становилась бы просто шляпой, — но он как-то упустил, прошляпил тот факт, что, будучи засунуты, уши занимают некоторое место, и шляпа теряет размер-другой. Потому-то Сергей Никитич ходил всегда с ушами наружу, подметив, что, если использовать шляпу как приманку, в удачный день можно поймать на ней до пятисот человеческих взглядов различной продолжительности и эмоциональной окрашенности. И хотя всякий взгляд приводил Сергея Никитича в смущение, в глубине души он всё-таки любил свою шляпу, был с ней солидарен и даже в чём-то соответствовал ей. Не всякой душе доступна экстравагантность, но всякая, несомненно, о ней тоскует — как ни крути, а неповторимость души требует неповторимости внешнего облика, не удовлетворяясь при этом всякими богом данными мелкими полицейскими различиями. К сожалению, во всех смыслах, шляпа — это единственное, что полагалось Сергею Никитичу.
У Сергея Никитича не было друзей, то есть они у него были в детстве и в юности и не так уж давно, ещё летом, они сидели все вместе за столом, сидели довольно долго и, как думал теперь Сергей Никитич, сидели скучно, но счастливо (он полагал сомнительной возможность разнообразного счастья и, далее, отождествлял однообразие со скукой, таким образом, по определению отделяя бытовой сплин от так называемой тоски (высокой, необъяснимой и т. д.)) — сидели они в ожидании веселья, которое вряд ли могло выкристаллизоваться из разговора, какой был затеян, а именно: «Глупо всю жизнь проработать на одном месте», «Работа — одно, а жизнь — это другое», «На работе тебя много, а в жизни ты один» (оговорка? на самом деле, как догадывается читатель, всё наоборот). «Зверь не бывает одинок, — говорил уже Сергей Никитич, — у зверей бывают стаи, и у птиц бывают семьи...» И далее он выразился в том смысле, что люди должны изначально существовать сами по себе, и только потом сходиться, стараясь не переборщить. Необходимость в общении ничем не выше необходимости быть одному, а уважать надо и то, и другое.
«Нашлись оппоненты, нашлись и доводы против» или «Друзья резко возразили Сергею Никитичу», — но он не стал с ними спорить. Они повышали голос, кричали наперебой — Сергей Никитич глядел в самовар и оставался безучастен. Тогда, пытаясь обратить неудавшийся спор в шутку, Сергея Никитича начали выталкивать из-за стола. В коридоре остановились: ввиду отсутствия всякого сопротивления предполагаемое и отчасти уже произошедшее пинание не могло быть отнесено к разряду дружеских потасовок — следовательно, выходило за рамки приличия, — друзья же Сергея Никитича были приличными людьми.
Испугавшись себя и своих каменных улыбок, они вернули Сергея Никитича за стол и сами сели. Самовар же отнесли на кухню; но не доливали воды.
И Сергей Никитич поднял голову; и стал Сергей Никитич смотреть в глаза друзьям своим. И отводили они глаза, потому что остывало в них бешенство, но оставалась ненависть.
С того вечера Сергей Никитич не встречал друзей, и неизвестно, злорадствовали они, мол: «Пусть похлебает теперь своего одиночества», или скоро обо всём позабыли.
И, может быть, один Сергей Никитич помнил свои слова о необходимости быть одному. И тогда, может быть, уже ни один человек не верил в такую необходимость — потому что Сергей Никитич в неё уже не верил. Не верил, потому что у него не стало такой необходимости. Или такая необходимость была в нём полностью удовлетворена.
Сергею Никитичу хотелось, может быть, лета. Или того, что было летом. Или того, что вообще летом бывает.
«Всякое бывает летом», — скажет нетерпеливый читатель и будет неправ. Потому что летом бывают компании — и о них думает Сергей Никитич.
Да, некоторые компании существуют целый год. А некоторые — целых два года. Но именно, что существуют! Осень; зима; наконец, весна — компании перепрыгивают этот глупый период, как болото — по кочкам считанных вялых сборищ, даже самое главное из которых — Новый год — заканчивается для каждого из компаньонов затяжным одиночным сном-похмельем.
И только к концу весны компании выходят на берег, чтобы развернуть необходимую деятельность. Пока это только «так называемые компании» — лишь тени компаний настоящих. «Так называемые компании» покупают всё, что надо купить, собирают всё, что надо собрать, даже пишут инструкции — потому что к всплытию из анабиоза настоящих компаний всё должно быть готово. Чтобы компания жила. А настоящие компании живут летом! И жизнь настоящих компаний, как лето, коротка.
Вот жизненный цикл компаний. Люди же, компании составляющие, подчинены сразу двум циклам — потому что каждый из людей ведёт свою автономную человеческую жизнь, — зачастую (смешно!) считая жизнь компании делом второстепенным.
Игра двух этих ритмов, циклов, меняющихся моментов сил — является основной пружиной человеческой судьбы.
Одной частью души человек обращён в компанию, другую бережёт для себя — и напоминает термопару.
Сергей Никитич был лишён одного ритма, он был лишён части души.
Но весь вечер он слышал ритм; и он думал, что это тот ритм, что нужно. Может быть, просто смерть неизвестной девушки всколыхнула какие-то сферы — и Сергей Никитич услышал. А может быть, смерть неизвестной девушки просто привела Сергея Никитича в компанию молодых людей: Саши, Серёжи и Николая, которые звучали так правильно. И тогда понял Сергей Никитич, что близится лето. Он понял, что нашёл. Но он ещё не понял, что потерял; — а между тем быстро, как во сне, выскользнул из-за стола гаденький Николай; медленно, как во сне, встал Серёжа, скривился и побрёл к лестнице; значительно, как во сне, уходил гость Саша...
Потому что жизнь — это парад снов.
Жизнь — это медицинский диспут на пригородной помойке и советы получать удовольствие.
Жизнь — это пустые пальцы перчаток по пути в школу и полные карманы грехов по пути обратно, когда тени деревьев — нешифрованные рунические письмена .
Потому что жизнь — это . . . . . . . . . . . .
К Сергею Никитичу подошёл бармен и предложил заплатить за четверых.

1994 г.