Начало великого похода. Часть 1.

-1-
Вот, и придурошная скрипка,
в своём гранённом животе
вспенившись, булькает и гибко
плывёт по жестяной воде.

За ней из тьмы, крысиным хором
и брассом, брешут мертвяки,
бредут незрячие по пояс
по горлу каменной реки,

как Ленин с лампочкою ватной,
зажатой в восковой руке –
с блатной походкой и булатной
почти-что финкой в рюкзаке.

Идут и бабы, и мужчины,
с дитями, вшитыми им в грудь,
с сосками рыжими земными,
что отдышаться не дают.

Своею собственной кончиной,
где растворяется воде,
ребёнком радуется скрипка
с дарёным лаком в рукаве,

с дарёной стаей за спиною,
похожей на густой плавник,
с тобой, читатель, и со мною,
младенцем в бабе среди  их,

в поход великий и богатый,
плывущих между берегов,
трещит придурошная скрипка,
по шагу сбрасывая кровь.

-2-
Я сочинил (поскольку я подонок)
вот эту речь подводную о скрипе
токующих, похожих на подлодку
и на массовку в густолистном клипе,
я сочинил, что видел, как созвездья
в руке у шулера меж лошадей летают,
что видел, как без имени предметы
у  бабы меж сосков горящих тают,
что мертвяки, бредущие по стуже,
кидают медяки живым наружу,
что мелочь растворяется, как скрипка
и смотрит бог и видит: обнаружен.
Я сочинил начало для похода:
среди иссушенной вагины Москвабада
придурошная скрипка, как свобода,
не вспомнит, что в начале наиграла.
Я всё солгал, поскольку здесь, в палате,
конечно, осень брешет, как щеночек,
забитый в ящик глухоты гвоздями,
и входит медсестра, поскольку хочет.
И сплюнув речи здесь на перегоне,
я с проводницею усатою остался,
стоял у нездоровых в изголовье,
поддерживал свинцовый (и ругался),
и грязный воздух, мокрою рукою
ей залезал под юбку, и ребячий
оттуда голос доставал, а скрипка
плыла в земле, чтобы переиначить
поход великий до подземной печи,
дымящейся у женщины в животной
снедурочке клубящейся, парящей,
и ни к чему пока что непригодной.
Поскольку я подонок - умолкая
я вижу, что походы собирают
народа тьмы из тьмы и тьмы и в тьмы
из скрипки вылетая, выживая.

-3-
Пока я умолкал, летела стружка,
летели в стружке мужики, передавала
по-бабски слухи, треснутая кружка,
касаясь ртом отверстого овала.

В своих кульбитах сны пережигая
до копоти и дёгтя, в серых мордах,
как жжёный сахар смерть пережидая,
горела скрипка, становясь нетвёрдой.

Пока я умолкал с недетской оспой
крапленой речью щебет начинала
мужицкая невыспанная свора,
сидящая грачиной у вокзала.

Как цирковая публика и гогот
бакланов, уходящий в три пятнадцать –
вагон, гудел, переходя в семь сорок
и с дождевой водою обжимался.

Пока я умолкал, слепая кружка,
наполненная светом вполовину,
как с венами проколотыми чушка
успела выпить ангелов до льдины.

В толпы граненом животе, походный
обоз летал, как стрекоза над жиром
земным, и плыл – как смерть и свет – безродным
над тем и этим половинным миром.

-4-
Летающий не видит, как угли
у бабы в животе бумажном маясь,
как бубенцы смеются вне игры,
со звука и на звук переминаясь,

как начинается в бумажном животе
другой живот, назначенный обозу
как птицы пролетают на рассвет,
и слава бо, и славу эту – с возу.

Латающий в царапинах живот
с той стороны к обозу прислонился
и слышит: скрипка начинает вой
и он с живой водой почти сцепился.

Он поднимает потные края,
проводником расплющенного, тела
её, с цепи срываясь, говоря
безустным голодом с ранетом переспелым,

с кузнечиком, который свой хитин
оставил, чтобы перепрыгнуть смертных,
орду здесь – фотография: один
из них отец и подпись,
но кто точно – неизвестно

И баба едет, глядя на угли,
которые раздвинутые ноги
зажгли и поперёк, и вдоль земли,
тревожной, как все ангелы, дороги.

(продолжение следует)