Александр Орлов. «Московский кочевник» М.: «Вест-Консалтинг», 2012

Книга Александра Орлова «Московский кочевник» составлена из двух вполне самостоятельных, но внутренне связанных книг-глав: «Алая тень» и «Фиалковый дым». Однако и каждая из этих частей неоднородна, пестра как тематически, так и стилистически. И эта видимая миру пестрота — самая главная особенность таланта Александра Орлова. Его книги похожи на клубки разноцветных ниток, на калейдоскопы, где несочетаемое сочетается в самых неожиданных комбинациях. Сплетения и пересечения — вот метод и конек автора.
Он одинаково свободно живет в истории (будь это тысячелетняя история древних монголов, где нет-нет да и дают о себе знать татарские корни — или семейные «памяти», отраженные в стихотворениях о дедах и отце) и в современности.
Он одинаково просто беседует с другом и с Богом. Серафимы и Херувимы, встречающиеся на страницах книги Александра Орлова, выглядят очень естественно, потому что поэт всегда существует в двух измерениях: здесь и сейчас и там, в вечности. Постоянное присутствие высших сил, непрекращающееся общение с ними делают его стихи, так сказать, ненавязчиво‑правословными:

Пролетают мгновенно, незримо,
К торжеству оглашенных зовут
Загулявшие два Херувима:
Рождество через десять минут.

Он «амбивалентно» ощущает принадлежность к роду и одиночество. Он — поэт урбанистический, но и тонко чувствующий природу.
Он тонко чувствует природу, но он и поэт культуры. На страницах книги просто россыпи литературных имен:

Жилище, лавка на которой ждут:
Шаламов, Бек, Тарковский и Платонов.

Однако это не щеголяние эрудицией, а тоже мир. И он не менее реален, чем береза за окном.
Он пишет о России, но способен постичь и передать дух Африки, Ближнего Востока.
Он — сразу и дитя Вечности, и «сын громадных, вековых трущоб,/ Рожденный под “Прощание славянки”».
И как тут ни вспомнить слова Ф. М. Достоевского о всемирной отзывчивости русской души!
В 1913 году Николай Гумилёв, представляя в журнале «Аполлон» новое, возглавляемое им литературное направление, требовал от искусства «мужественно-твердого и ясного взгляда на жизнь». В сегодняшней поэзии чаще встретишь иронию или, в лучшем случае, самоиронию, гамлетовскую рефлексию, болезненную раздвоенность, утонченность и изысканность — гораздо чаще, чем цельность, мужественность, радость бытия. И в этом смысле книга Александра Орлова «Московский кочевник» — скорее исключение, чем правило. Но исключение отрадное.

Вот газетный клочок, турникет, карандаш,
Нарисуй и порви вопросительный знак. —

в этих строчках мне видится кредо Александра Орлова, жадно живущего, а не размышляющего над жизнью. Однако, живя жизнью со всеми ее трудностями, со всей ее прозой, он не страдалец. Скорее наоборот:

Ведь где-то, в ломких линиях руки,
Я вечно счастлив, я не одинок.

Есть стихи туманные, просвечивающие, в которых наименованные вещи обозначают не самих себя, а другие вещи, которые, в свою очередь, обозначают третьи вещи, и т. д. Такова, например, «черная роза в бокале золотого, как солнце аи» А. Блока. А есть стихи, где вещи значат то, что они значат. Стихи Александра Орлова оставляют впечатление предметной густоты — и поэтической, и жизненной. Поэзия Александра Орлова не описывает его жизненный опыт, но (в полном соответствии с первоначальным значением этого греческого слова) творит из опыта, перерабатывает и переосмысливает его.
Эта перенасыщенность, доходящая иной раз до избыточности, происходит, должно быть, от ощущения полноты существования, от ненасытного, вбирающего мир взгляда.

Грязно-отчаянно черный
Ползает чей-то анфас.

Не случайно в прошедшей литературе ему ближе не брюсовский библиотечный «юноша бледный со взором горящим», а охотник, путешественник, кавалерист Николай Гумилёв.
Мир, вырастающий из книги Александра Орлова, вещественен, наполнен выпуклыми и ощутимыми деталями, плотен, но не плоск. В его стихах вещи одушевляются, а чувства овеществляются.

Снегом плачет мое пальто,
И ручьями стекает грусть…

Его поэзия в интонационно-синтаксическом смысле лаконически «прозаична». Как будто нет в его душе грани между «верхом» и «низом». Он часто «снижает» «высокое», а оно чудесным образом не снижается, а тянет вверх «низкое». Как бы за собой. Как бы как гелиевый шарик:

Распятье ветхое в оконной белой раме
Напоминает: будет и ответ.
Я написал в церковной телеграмме
И отослал в небесный Назарет.

О драках, пьянках, женщинах и смерти…
Что я разбойник, мот и словоблуд,
И что ко мне захаживали черти,
В пустой душе искавшие приют.

Я грешный раб, слуга, я повинуюсь,
Я причинил так много людям зла,
Я и сейчас от гордости беснуюсь,
Рожденный двадцать первого числа.

Но иной раз интонация, музыка его стиха становится ощутимее слуховой галлюцинации:

И дни мои как будто сочтены,
Клубится и мерцает снегопад,
А голос мой все так же хрипловат…
Зимы прикосновенья холодны.

Здесь кольцевая рифма и мелодика стиха как бы создают иллюзию кружения. Кружения снега и кружения жизни.
Александр Орлов — наш современник. И как и мы, живет в стремительном, но и хрупком мире. Он чувствует эту зыбкость чуть ли ни кожей и дает почувствовать нам:

Я чувствую скорость эпохи,
Живу в круговом полусне,
Ищу в кольцевой суматохе,
В дремучей людской толкотне.

Или —

Билет, вагон, купе, поклажа, полка…
Мир тронулся?

И уж не это ли чувство тронувшегося и тронутого мира дало название и одному из лучших стихотворений Александра Орлова, и всей книге. Не так ли, оседло осев в Москве, мы продолжаем всю жизнь кочевать, пусть и в пределах МКАД?
Однако заглавие сложнее и многозначнее, ели учесть вторую часть книги — «Фиалковый дым». Здесь автор выступает в роли карамзинского «русского путешественника», оформляющего в стихотворной форме свои впечатления от непривычного, удивительного мира. В стихах, включенных в «Фиалковый дым», много экзотической лексики, цветистых пейзажных зарисовок, чужеземных географических названий, преданий и легенд. Автор мастерски передает вкус и запах «Востока». Но все-таки самыми трогательными строками для меня стали вот эти:

Я в Россию билет не порву,
Не держи меня, Аддис-Абеба,
Наплевать на мирскую молву,

Принесите мне черного хлеба.
И тут снова уместно вспомнить о всемирно отзывчивой, но русской душе.