Круглый стол, посвящённый столетию стихотворения «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

«Важнейшее из искусств» ввело очень интересную традицию: празднование юбилеев культовых фильмов. Искусство кино сравнительно молодо, поэтому даже десятилетний возраст годится для широкого праздника. И это понятно, потому как следующее десятилетие может разжаловать фильм из ранга культовых.

    Поэзия, несмотря на почтенный возраст, в «важнейшие» выбиться не смогла. Хуже того: в последние годы разговоры о её смерти становятся всё громче и злораднее. У меня нет желания доказывать обратное. Те, кто желает её похоронить, пусть хоронят. От поэзии не убудет. Но тем, кто уверен, что без поэзии нет России, хочется напомнить, что сто лет назад, а если точнее — 10 октября 1912 года, Александр Блок написал восемь строк, которые, на мой взгляд, по сей день остаются самыми загадочными и завораживающими в русской поэзии.

        Ночь, улица, фонарь, аптека,
        Бессмысленный и тусклый свет.
        Живи ещё хоть четверть века —
        Всё будет так. Исхода нет.

        Умрёшь — начнёшь опять сначала,
        И повторится всё, как встарь:
        Ночь, ледяная рябь канала,
        Аптека, улица, фонарь.

    У Твардовского есть строки: «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке...» В юбилейном стихотворении тоже вроде бы ничего сложного, ничего особенного и всё понятно, но стоит вчитаться — и откроется бесконечное разветвление смыслов, напоминаний и догадок...

    А посему обращаюсь к друзьям (и врагам) поэзии с просьбой ответить на три вопроса:

        В каком возрасте Вы впервые прочли это стихотворение, и какое впечатление оно произвело на Вас?

        Не кажется ли Вам, что «вдохновенная загадочность» зачастую подменяется неряшливостью или продуманной невнятицей?

        «...Он не знает, не чувствует, что высоким стилем всё можно опошлить»,— писал о Блоке Иван Бунин. Полвека спустя его практически повторил Иосиф Бродский: «...На мой взгляд, это человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый». Как Вы думаете, чем вызвана пренебрежительная оценка нобелевских лауреатов?

    Сергей Кузнечихин




    Сергей Есин
    прозаик, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой мастерства Литературного института имени А. М. Горького (Москва)

    Первые две строки шедевра Блока, ещё не понимая и не догадываясь, что это шедевр, я, мне кажется, знал с невероятного измальства. Мы ведь ещё не проходили «Онегина», но уже знали: «мой дядя самых честных правил», или «мороз и солнце», или «горе от ума». Русская речь полна знаменитых речений, впервые возникших под пером писателей. Но счастлив и поэт или прозаик, в языке которого имеются такие драгоценные самоцветы. И сразу скажем: у одних они есть, а у других — нет. Этим, как правило,— у которых «есть» — отличаются классики. Ну а само стихотворение я, конечно, впервые целиком услышал от взрослых много позже. Было время, когда взрослые стихами перебрасывались или даже просто, собравшись компанией, читали вслух. Тогда же я схватил и первый его смысл. Если коротко, то у меня ощущение, что это стихотворение я впервые услышал вместе со «Сказкой о золотой рыбке».

    В Литературном институте, где я преподаю, мне приходится очень много читать студенческих стихов. «Вдохновенная загадочность» — «давно разоблачённая морока». Неподлинность содержания всегда бросается в глаза, она-то и есть «неряшливость и продуманная невнятица». В большой поэзии случайного ничего не возникает. Пушкин, как известно, писал кусками, пропуская то, что с налёта не получалось. Но ведь потом шла редактура — и жёсткая. В каком-то смысле это короткое стихотворение Блока достигает гранитного лаконизма религиозных текстов. Слово «Библия» я написать постеснялся, да и побоялся. Но под «рябью канала» — невероятная глубина, и дно это самой рябью отражается на поверхности.

    У того же Блока есть такое выражение: «Друг другу мы тайно враждебны». А уж когда мы говорим о писателях, этот постулат справедлив вдвойне. У Александра Александровича, как и у Горького, и у Толстого, не было Нобелевской премии. И здесь мы опять сталкиваемся с невероятно тонкой материей. Да, были «Жизнь Арсеньева», и «Деревня» (её антикрестьянский пафос и привлёк к Бунину внимание широкой дореволюционной публики), и — прелестные маленькие рассказы, и — замечательные стихи. Но Россия всё повторяет и повторяет: «Да, скифы мы, да, азиаты мы...» Моя старая, ныне, к сожалению, умершая, знакомая Фаина Абрамовна Наушюц, отсидевшая в наших лагерях, рассказывала мне, как в бараке своим товаркам читала наизусть Блока:

        Уж не мечтать о нежности, о славе,
        Всё миновалось, молодость прошла!
        Твоё лицо в его простой оправе
        Своей рукой убрал я со стола...

    Вот так и только так... «и укрощать рабынь строптивых». Я думаю, моя точка зрения ясна. Я ведь тоже люблю стихи Бродского. У меня был самый первый томик поэта, вышедший в начале перестройки. Читал его на даче, прислонив к батону. Многое по ощущению помню: о домике у моря или «хорошо в империи родиться». Правда, неплохо? «И выезжает на Ордынку такси с больными седоками». Хорошо, ясно, но... не захватывает, не переходит в фольклор. А что касается «пошлости», понятием о которой всегда можно отгородиться или «списать» соперника, то Анна Андреевна Ахматова настаивала, что в каждом стихо­тво­рении неизменно должен находиться этот самый элемент. Как вишенка в коктейле. Но не синоним ли это яркости и народной доступности?



    Александр Ёлтышев
    поэт (Красноярск)

    Точно не помню — в ранней юности. Запомнилось целиком с первого прочтения. Впечатление какого-то спокойного волнения. Скоро стало понятно, что невозможно проникнуть в загадку этих строк — и не надо. Это поэзия в чистом виде, не поддающаяся рациональному анализу.

    Такое бывает часто: или автор мудрствует, или истосковавшийся по запредельному читатель.

    Бунин вообще всё человечество ненавидел, особенно коллег, а к оценкам Бродского нельзя относиться всерьёз: он в запале много чего наговаривал, сам себе противореча.



    Вера Зубарева
    поэт, писатель, литературовед, режиссёр, доктор филологических наук, главный редактор журнала «Гостиная», президент Объединения Русских ЛИТераторов Америки (ОРЛИТА) (Филадельфия):

    Не могу припомнить ничего о первом прочтении. У меня ощущение, что это стихотворение слетело откуда-то, покружило, покружило — и больше уже никогда зимняя картинка комнаты с квадратом в стене, где умещалась часть двора, не восстановилась в доблоковскую. Есть вещи, которые, после того как их создают по слову, внедряются в ткань воздуха и существуют всегда. Это стихотворение к ним относится. Оно не часть книги, а часть пространства, и его присутствие нужно ощутить. Именно ощутить, а не прочесть или продумать. «Магию невозможно прочесть»,— это, наверное, и было самой первой мыслью и впечатлением от этих стихов, а заодно и уроком.

    «Зачастую» — если говорить о непрофессионалах. У профессионалов случается, но крайне редко и где-то на уровне черновиков. А то, что кажется стороннему наблюдателю «неряшливостью» или пустой красивостью, на поверку оказывается необходимой деталью в здании с непростой архитектурой. С этим я сталкивалась не раз, анализируя стихи Ахмадулиной. Большой поэт (художник, литератор) занят сотворением не частности, а целого. Перед его взором — целостный дизайн, открытый только ему, но не как конкретная структура, а как общая направленность, тональность, почва, из которой прорастут зёрна частного.

    Наверное, они просто не прослушали блестящий курс по символизму замечательного, ныне покойного, профессора Ст. Ильёва. Его работы по «кодовому языку» русских символистов, и в частности А. Блока, прояснили бы им если не всё, то, по крайней мере, многое. А самое главное, они прояснили бы, что без знания концепций, которыми легко оперировали в своих произведениях русские символисты, невозможно оценить стройность здания, выстроенного любым из них, включая и Блока. Их мало волновало мнение непосвящённых. Они оценивали друг друга в рамках выработанных ими понятий, кажущихся непосвящённому обыденными словами. Никогда не забуду, как Ильёв привёл нам как-то в пример первую строчку из стихотворения Блока «О, я хочу бе­зум­но жить». «Если не знать концепции безумия, на которой строились многие вещи в русском символизме, то строчка может показаться пошлостью»,— сказал Ильёв. После этого последовала лекция о концепции безумия, которая завершилась виртуозным анализом образов и деталей в стихотворении. А ещё Ильёв рассказывал нам о концепции «возврата» в творчестве Блока. Первым примером было стихотворение «Ночь, улица...».




    Марина Кудимова
    поэт, эссеист, ведущий редактор отдела «Литература и библиография» «Литературной газеты» (Москва)

    В десять лет, когда мне подарили шеститомник Блока. Стихотворение «Ночь, улица...» я откуда-то знала. Но понятия не имела, что за «канал» такой, и, дитя тамбовского полублатного двора, думала: это от глагола «канать» — «идти, бежать». И куда же, спрашивается, «бежала» эта «рябь»? Вот в чём состояла главная загадка Блока. Потом — не скоро — я поняла, что секрет поэзии связан с адекватностью восприятия, с общими аллюзиями. В десять лет у меня с Блоком их не было и быть не могло.

    В девяти случаях из десяти, причём в самых хрестоматийных произведениях. Например, у Пастернака: «А ты прекрасна без извилин» (?!). Это про блондинку? Феномен авторской глухоты широко представлен в знаменитом «Поэтическом словаре» Квятковского и чрезвычайно узко исследован литературоведами. Хотя среди них полно любителей постебаться. А вот поди ж ты...

    Всё относительно. По мне, так можно опошлить эротику, упиваясь её описаниями в восемьдесят лет. Нобелевские лауреаты точно так же завистливы, как и не получившие за свои литтруды ничего, и точно так же проговариваются, как ученики пятого класса. Более ничем не может быть вызвана такая оценка величайшего поэта ХХ века. Да и сначала хорошо бы понять, что Бунин и Бродский вкладывают в понятие «пошлость».




    Валентин Курбатов
    литературный критик, академик Академии современной российской словесности, член редколлегии журнала «День и ночь» (Псков)

    В семнадцать. А впечатление: как точно! В семнадцать жалко себя, хорошо подражать Печорину и видеть себя усталым, а мир бессмысленным и тусклым. Должно пройти полсотни лет, должна подкрасться старость, чтобы «ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь» стали прекрасны и, повторяясь, как встарь, делались только ненагляднее, а жизнь — умнее и желаннее. Самому Александру Александровичу время в этом отказало и самим этим стихотворением подписало себе приговор. Вот теперь пусть и получит свой вечный портрет.

    Мне сейчас, по здравом размышлении, показалось, что вообще анкета — не лучший способ отметить юбилей «Аптеки». Тем более — спровоцировать на фоне этого кристально-ясного стихотворения разговор о невнятности и ложной значительности современной поэзии и тем невольно заставить предположить, что и Блок темноват. Скорее, уместен разговор об утрачиваемой ёмкости слова, о тайне и границе. Ведь тут закричишь от одной первой строфы. Вторая уж — только чтобы замкнуть круг бессмыслицы существования. Мы пожили дольше Александра Александровича и теперь могли бы ограничиться и одной первой строфой, потому что успели повидать бессмыслицу-то во всех видах и «дописали» бы вторую строфу самим опытом жизни. Как там у В. Соколова: «Я устал от двадцатого века, от его окровавленных рек. И не надо мне прав человека, я давно уже не человек». Это как раз «аптека» и отозвалась. Хотя время искало и «вдохновенной загадочности», и продуманной, а то и не очень, невнятицы, отчего тусклое серебро века нет-нет да отдавало оловом, что первым как раз слышал сам Блок.

    Не это ли олово дня на месте желанного серебра, о чём я сказал выше, и сделало его бедную улицу и аптеку «символом пошлой безысходности»? Впрочем, боюсь, что старики были просто ревнивы. Хотя, скорее, не так: это обступивший их мир стал так пошл, что всякое высокое слово начало мерещиться неправдой. Век из серебряного на глазах того и другого сделался железным, оловянным, потребовались другие чувства и меры, и сама сомовская бледность портрета Блока показалась игрой и подменила внимание к стиху. А то одно это великое стихотворение не дало бы языку повернуться в унижающей оценке. Но разве Бунин с Бродским «Аптеку» имели в виду под «пошлостью»-то? Я всё думаю о Твардовском: «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». И что-то мне всё кажется, что эта ветвь договорена Рубцовым, что эта традиция умерла вместе с землёй, с питавшей её деревней, коренной жизнью. Теперь поэзия переехала к «Аптеке и фонарю». Это её новое Отечество, её земля, её деревня. А хорошо ли это — Бог весть. Это, конечно, сужение лёгких — всякое дыхание без земли и неба затруднено,— но человек, не ведавший этих поля и неба, и не знает настоящего-то объёма лёгких. Ему довольно того, с чем рождён,— аптеки, улицы, фонаря...



    Владимир Монахов
    поэт (Братск)

    Стихотворение впервые прочитал школьником в старших классах, с тех пор запомнил. И очень часто к нему обращаюсь, по крайней мере — цитирую. Если запомнил, то, значит, впечатление было сильным. Тем более что ничего не изменилось в этом мире: ночь, улица, фонарь, аптека нас всё время преследуют уже больше века. К тому же такой пейзаж я вижу из своего окна в Братске. А поскольку городской пейзаж всё ещё жив, то заставляет откликаться моё русское сердце...

    Если говорить об этом стихотворении, то в нем всё провидчески чётко... всё повторяется, как встарь... Минималистический набросок не изменился, остался прежним. И в этом поэт угадал русское урбанистическое пространство, которому ещё долго жить...

    Нобелевские лауреаты со своей высоты могут говорить всё, что им угодно, про других поэтов. Но это не факт, что мы должны их мнение учитывать. Пошлость у Бунина и Бродского тоже можно отыскать в их произведениях... Но это же дело вкуса... Просто оба они пытались выступить судиями, а это напрасный, я бы сказал — неблагодарный труд для поэта любого уровня...




    Иван Шепета
    поэт (Владивосток)

    И Блока, и Твардовского первый раз прочитал в школе, в десятом классе. Но — возвращаюсь, перечитываю. И, Бог даст, ещё не раз буду возвращаться, перечитывать.

    Тогда, в десятом классе, поскольку стихотворение было «программным», оно запомнилось как наиболее яркое, афористичное из предлагаемых учителем (плюс «Я сидел у окна в переполненном зале...»). Поэма «Двенадцать» не понравилась категорически (и до сих пор не нравится). Именно из-за поэмы я Блока не считал классиком первого ряда. Он для меня был ничем не значительнее Ф. Тютчева, например, заклеймённого во «второстепенные поэты».

    Сейчас стихотворение «про аптеку» мне уже не кажется превосходным. Слишком много в современности скепсиса, разочарованности, выраженных ярче, сильнее. Сегодня от романтика-символиста хочется взять более ценное, духоподъёмное, что ли:

        Простим угрюмство. Разве это
        Сокрытый двигатель его?
        Он весь дитя добра и света.
        Он весь свободы торжество!

    С Твардовским всё ровно наоборот. В школе он показался мне серым, бесцветным. Ненастоящим поэтом. Строчки «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке» были поняты мною как попытка оправдаться. Теперь, измученный диалогами с заумными актуалами, манкирующими традициями, я зову одного из виднейших советских поэтов в союзники.
    И то, и другое. У одних загадочность выглядит как неряшливость, ибо они пишут якобы под диктовку сверху, поэтому ничего не исправляют. Это обычные графоманы, их пруд пруди. Чаще всего — возрастные люди, которые начинают писать после сорока-пятидесяти. К ним у меня нет никаких претензий, так как налицо стремление к саморазвитию. Другие (актуалы как раз) создают управляемый хаос, освежая классическую форму. И здесь редкие успехи сопровождаются колоссальными издержками, садистским желанием всё «прежнее» разрушить, расчленить. Актуалы часто недостаточно образованны, агрессивны и самонадеянны. Точно так же, как и «олбанский» язык Интернета «актуальный» возникает как сознательный эпатаж, но внутри явления — комплекс неполноценности перед классикой, переходящий в отрицание и агрессию.

    Нужно чётко проводить границу между Блоком молодым, незрелым поэтом и человеком, и Блоком, условно, после тридцати.

    «Вхожу я в тёмные храмы, совершаю тайный обряд...» и т. д.— графомания, разгон перед тем, чтобы написать действительно что-то хорошее, имеющее для нас значение и поныне. Ещё раз повторюсь, что для меня Блок, безусловно, классик, но в силу некоторых политических причин внесённый в школьную программу, а потому просто более популярный, что ли... Нобелевские лауреаты ревнуют. Их можно понять. Кстати, пошлости, безвкусицы, на мой взгляд, в стихах Бродского не меньше, чем у осуждаемого Блока, хотя она и другого происхождения, однако попробуй об этом вслух сказать — заклюют либералы, активно канонизирующие сейчас воинствующего тунеядца. Для меня Бродский и нынешние актуалы произрастают на одной почве отрицания национального, исторического и культурно-традиционного.





    Алексей Шманов
    поэт, прозаик (Иркутск)

    Блока стал читать в двенадцать-тринадцать лет, охренел. Не заучивая, запомнил «Авиатора», «Скифов», ещё несколько стихотворений, в том числе и «Ночь, улица...». Меня, пятиклассника, моя классная водила читать «Скифов» в десятый. Хорошо это помню.

    У имитаторов — конечно, но есть и «божественное косноязычие». Рецепта нет, смотреть надо в каждом конкретном случае.

    Оценка Бродского и Бунина, увы, справедлива, но уверен, что наряду с безвкусицей они видели и гениальность автора. Сам Блок, к сожалению, не видел этих гигантских перепадов в собственном творчестве. Ему бы редактора хорошего, дабы отмести посредственные и пошлые стихи. Шутка, но в каждой шутке лишь доля шутки.




    Владимир Алейников
    поэт, прозаик, художник (Москва — Коктебель)

    Лет в двенадцать это стихотворение я уже хорошо знал. Следовательно, прочитал его ещё раньше. Стихотворение для Блока — знаковое. В нём — весь Петербург, вся мистичность города, где фантасмагория и красота неразрывно связаны.

    Это стихотворение максимально точно выражает состояние человека, жизнь и творчество которого одновременно и отравлены, и вдохновлены алкоголем.

    Есть у Блока и другое стихотворение, тоже для него знаковое: «Ты из шёпота слов родилась, в вечереющий сад забралась и осыпала вишенный цвет...» В нём сконцентрировано всё, что потом получило такое невероятное и последовательное развитие в его поэзии.

    Два стихотворения — «Ты из шёпота слов родилась...» и «Ночь, улица, фонарь, аптека...» — два полюса, между которыми — энергетическое поле блоковского творчества.
    Этот вопрос: о ком? Надеюсь, Блок здесь ни при чём. Он вообще — особый сказ. Да, есть у него немалое количество стихотворений весьма среднего уровня. Но они — промежуточные, вроде мостиков, связующих и поддерживающих вершинные стихи. Дело ведь в том, какова задача, а лучше сказать — сверхзадача поэта. Блок нередко вырывался в другие измерения и миры. Чтобы побывать на таких высотах и в таком отдалении от земной реальности, нужны серьёзные жертвы, решиться на них — непросто. Блок был мистиком. Его прозрения, озарения, разочарования, открытия, падения, взлёты, загадки, тайны — при нём навсегда. Его творчество надо принимать полностью, потому что оно складывается из множества разнородных компонентов и составляет огромную единую книгу.

    Бунин был человеком феноменально талантливым, чрезвычайно умным — и всё, конечно же, понимал. Поворчать, а то и высказаться категорично он любил и умел, такой уж был у него характер. И задачи в поэзии были у него совершенно другими. Поэзия Бунина — ведическая в своей основе, это песнь яви. Отсюда — его интуитивное неприятие всяческих проникновений в навь. Поэзия Бунина — тоже единая книга.

    Бунин и Блок — две разные планеты в поэтической вселенной. Каждый по-своему, они улавливали вселенские вибрации и выражали их в слове.

    О втором лауреате — не хочу говорить. Его заносчивое высказывание — подобие бумеранга.

    Возможности русской поэзии — безграничны, потому что жива наша речь.




    Александр Самарцев
    поэт, член Союза российских писателей (Москва)

    Я довольно поздно увидел это стихотворение, года в двадцать три, вернувшись из военных лагерей после института. Блок вообще пришёл ко мне «в обратном хронологическом порядке» — после Пастернака с Цветаевой и «шестидесятников». Потому лаконичная отчётливость этих восьми строк бросила как раз «нужные» семена: я не стремился «понимать», мне достаточно было «подзавода», я сам был готов к вибрациям. На фоне остального тома «Ночь, улица...» выделялось не загадкой даже, а чем-то стоическим, если не сказать — «столпническим», недаром финальной точкой является «фонарь». То есть одинокое стояние, несущее, держащее свет. И глагол «повторится» обманчив, как «порядок творенья» в одном из пастернаковских сопровождений романа: повтор (как бы посмертный) перемагнитил детали, «сумма» уже не та, свет — это не конец.

    Мне кажется, вопрос поставлен очень приблизительно, «по касательной». Я не вижу в Блоке «продуманной невнятицы», а вот «вдохновенную загадочность» он в себе, несомненно, лелеял. И неряшливости тоже никакой. Если допустимо толстовское словечко, Блок, скорее, «не удостаивал» быть завершённым, доверяясь клубящейся музыке «внизу» и лепя, вытанцовывая свои соты для «музыки сфер». Есть разница между «продумыванием» и «отпусканием»: Блок себя именно что отпускал — правда, умело, трезво, и парадоксальнее всего, что дисциплинарно, со средневековым упорством мастерства.

    Честная чувственность Бунина мне ближе мировоззренчески, но в стихах Блока есть взлёты и взмывы, недоступные любимому Ивану Алексеевичу, те же хрестоматийные «...так пел её голос, летящий в купол...», «...где-то светло и глубоко неба открылся клочок...», «...белый стан, голоса панихиды...» (я нарочно черпнул из середин, а не опознавательные начала), и ещё наберётся дюжины полторы стихотворений, выпадающих, на мой слух, из массы вялых кружений, осенённых «величием замысла». Кстати, пошлость можно увидеть и в этой самооправдательной формуле Бродского: кто не без греха? Надменная боязнь пошлости может быть столь же пошлой и уязвимой, нобелиат сам подставляется «по полной» нарочитыми снижениями, необязательным сленгом, сухой назидательностью типа «только пепел знает, что значит сгореть дотла». Возможно, Бродский бил в культ Блока, в его слишком открытое рыцарство, а попадал в собственный же страх полёта над бездной. Так что «не верь, не спорь, не огрызайся».




    Сергей Хомутов
    поэт, член Союза писателей России, заслуженный работник культуры РФ, действительный член Петровской Академии наук и искусств (Рыбинск)

    Поэта надо не только читать, но и перечитывать. И определяющим является — сколько раз ты возвращался к стихотворению. Впервые прочитал это восьмистишие в возрасте двадцати четырёх — двадцати пяти лет. И сразу же захотелось запомнить его наизусть. Ощущение бесконечности пространства и загадочной закономерности человеческого бытия возникает при каждом обращении к этому шедевру. Блок — мой любимый поэт, добавлять что-то излишне.

    Не просто кажется, а раздражает, но только относится это не к Блоку, а к поэтам нового поколения. Они уже отвергли Пушкина, Лермонтова, Некрасова... Смутил многих Бродский своей культурологической насыщенностью, потом появилась «армия» подражателей, соревнующихся в том, кто кого переусложнит. Приложили руку, если можно так сказать, и метаметафористы. Невнятицей часто прикрываются беспомощность и отсутствие судьбы, которая и должна стать основой стихов. Пушкин тоже высказался по этому поводу: «Есть два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, заменяемого словами; другая — от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для их выражения». И то, и другое — проблема поэтической состоятельности.

    Проще всего было бы сказать, что нелестные характеристики собратьев связаны с обычной завистью, ревностью к признанию Блока. Нобелевский лауреат — всего лишь титул, присвоенный в определённое время в сложившихся удачно обстоятельствах. Счастливчики были фигурами политическими, момент скандальности имел большое значение. Бунин — эмигрант, не признавший советскую власть, Бродский — то же самое. Блок был величиной поэтической — жил в России и умер в России. От него веет величием Серебряного века, он остался там, в вышине, а Бунин и Бродский — уже целиком на грешной земле.

    Но есть и другие причины. Бунин шёл в поэзии (именно в поэзии) своим путём, а уж Бродский и вовсе продукт времени, в котором изменилось отношение к поэзии и поэту. Отсюда неприятие самого образа мышления и жизни Блока, в том числе возвышенности стихов. Но поэт — разный, иногда он прозаичен, к примеру, в стихотворениях: «Фабрика», «Работай, работай, работай...», широко известном «Поэты»... Чтобы понять его, надо читать не только стихи, но и воспоминания о нём, и его переписку. А о пошлости говорить нелепо, это уже, как говорится, удар ниже пояса, когда нет других аргументов. Место Блока в поэзии незыблемо, как место Пушкина, Лермонтова, которые за свои творения были отмечены совсем не премиями. Простим человеческую слабость собратьям великого поэта, в литературе это не ново: «У поэтов есть такой обычай...»



    Александр Кузьменков
    прозаик, критик (Нижний Тагил)

    «Ночь, улицу, фонарь...» я прочитал лет в пятнадцать. Забавно, что не у самого Блока, а в книге о нём — «Поэт и его подвиг» Б. Соловьёва. Сложно сказать, зачем я взялся за этот восьмисотстраничный филологический фолиант — видимо, по инерции: читал всё, что под руку попадёт. Но образ Блока, умно и талантливо воссозданный Соловьёвым, впечатлил. Стихи — тем паче: оказались созвучны отроческой, напрокат взятой, меланхолии. Понимание пришло позже. И ничуть не повредило гибельному обаянию стиха.

    Кризис смыслов для русского социума,— стало быть, и для русской литературы,— явление непреходящее. Лермонтов написал «И скучно, и грустно...» аж в 1840 году. Другой вопрос, как именно просвещённая публика к этому самому кризису относится. Блок переживал его как трагедию. Но Блок на фоне своих современников — явное исключение.

    В иные времена осмысленное высказывание становится откровенным моветоном. Таков был Серебряный век: минуло и 19 февраля 1861 года, и 17 октября 1905 года, но жить не стало ни лучше, ни веселее. Вдрызг разочарованная интеллигенция вынесла смертный приговор идее во всех её изводах. И приплыл чуждый чарам чёрный чёлн, и привёз «дыр бул щыл». Итог всему подвёл эгофутурист Василиск Гнедов: его «Поэма конца» представляла собой лист чистой бумаги. Выступая с «Поэмой...» на эстраде, автор молча иллюстрировал смысловую пустоту непристойным жестом. Курсистки обоего пола визжали от восторга.

    Отечественная история циклична, и нынче снова в фаворе взгляд и нечто. В последние два десятилетия Россию постиг мировоззренческий коллапс: сперва в страшных корчах скончалась марксистская идея, следом за ней испустила дух либеральная, скоро вынесут вперёд ногами и национал-патриотическую. Следствием стал очередной смертный приговор смыслу. И пришла чёрная обезьяна, и принесла «полокурый волток». Полистайте прозу континуалистов или стихи метаметафористов — всё будет ясно без комментариев. Не за горами, надо думать, и поэма конца — а восторженный визг курсисток обеспечен заранее.

    Уж простите за ликбез, но идея любого текста может и должна быть выражена в виде сложноподчинённого предложения с придаточным изъяснительным. Примеры грубые, но показательные: колобок погиб, потому что был самонадеян; репку удалось вытащить, потому что трудились все сообща. Если текст не поддаётся названной операции — со смыслом явно не всё в порядке.

    Впрочем, постмодернисты настаивают: искусством может быть что угодно. Хоть чёрный квадрат, хоть ночной горшок. Мастерство художника при этом отходит на второй план, на первый выдвигается мастерство интерпретатора. Вспомните, как азартно и разнообразно критика трактовала невразумительные опусы Осокина, Элтанг и Петросян. Подобную разноголосицу принято считать свидетельством запредельного глубокомыслия; я же смею думать, что это признак невнятности авторских высказываний. Идею можно толковать однозначно, зато отсутствие идеи — на все лады. Благо, торричеллиева пустота поддаётся любой трактовке.

    Для пущей ясности прибегну к геометрической аналогии: через две точки на плоскости можно провести одну прямую, зато через одну — бесконечное множество прямых. Если текст допускает несколько взаимоисключающих интерпретаций — значит, автор попросту не утрудился (не смог, не захотел) поставить вторую точку.
    Господа нобелиаты во многом правы. Для полноты картины не хватает лишь Маяковского: «У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих...» Далеко ходить не нужно, блоковские рифмы говорят сами за себя: «мои — твои», «любовью — кровью», «ночь — прочь», «наплевал — прочитал». Плюс полтора десятка дежурных образов, которые кочуют со страницы на страницу, как незабвенные цыганы по Бессарабии: вино, ночь/мгла, проститутка, кольцо/перстень, тройка, снег/вьюга, ветер, поэт и проч. Пошлость? Да, вне всякого сомнения.

    Разберёмся, однако ж, в причинах. Лермонтов в своё время сетовал: «Публика не понимает басни, если в конце её не находит морали». Но самого страшного М. Ю., слава Богу, не увидел: после него мораль в отечественной словесности сожрала басню с потрохами. От Лермонтова до Чехова лежит полувековая пустыня слегка беллетризованной и коряво написанной публицистики, которую мы отчего-то считаем литературой. Тогдашний эстетический императив точнее всех сформулировал Надсон: «Лишь бы хоть как-нибудь было излито, чем многозвучное сердце полно!..» Чаша сия не минула никого, включая корифеев. Толстой: «Нехлюдов почувствовал прежние чувства»; Достоевский: «В глазах его было что-то лупоглазое»; Чернышевский: «Они долго щупали рёбра одному из себя». То же, в сущности, творилось и в поэтическом цехе. Вспомним, на какой лирике вырос А. А.: тусклый Апухтин, аморфный Полонский,— а других ориентиров попросту не было...

    Но! — при всём при том Блок чувствовал своё время как никто другой. «Трагический тенор эпохи» — это не всуе сказано. Fin de siécle — fin du globe, и ни Брюсову, ни Белому, ни Гумилёву не удалось столь мощно выразить пафос «неуюта, неблагополучия, гибели». А теперь впору процитировать Маяковского полностью: «У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших мне, пожалуй, не написать».