Пир духа и другие сомнительные удовольствия

ГОТОВЬТЕ БУТЕРБРОД С ГОРЧИЦЕЙ

(Лена Элтанг, «Побег куманики». – СПб, «Амфора», 2006)



Лена Элтанг есть продукт гомосексуальной связи двух литературных персонажей. Отцом ее был телеграфист Ять, что от избытка образованности толковал о непонятном, а матерью – Аркадий Кирсанов, которому категорически запретили говорить красиво. А может, и наоборот. Впрочем, детали не суть важны: от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Что бы барышня ни писала – стихи ли, прозу ли, – она, в сущности, всякий раз творит один и тот же опус, кулинарную книгу с единственным рецептом: взять патоку, настоять на леденцах, разбавить сиропом и тщательно перемешать побегом куманики. Из чистой гуманности на обложки опусов Элтанг следует клеить ярлычки: «Минздрав предупреждает – возможен сахарный диабет!». Еще десяток таких романов, и отечественная кондитерская отрасль обанкротится: нужда в конфетах и шоколаде отпадет сама собой. Готовьте бутерброд с горчицей – закусывать: «отчего же это барселонские мучачос так нехороши? вот ведь и глаза у них с уголками кошачьими, и носы этак славно приплюснуты, и кожа лоснится оливково, и пальчики ловкие невелики, и колени круглы и зернисты, и ляжки овальны и липнут влажно, и на губах усмешечка припухшая, и говорят они с низкой нежностию, и в глаза глядеть – уворачиваются персеями, и амулеты у них холоднее льда и бесцветнее слез, и жемчужина вечности во лбу щурится, и в зеркала они глядятся обсидиановые, и туники по краю расшиты меандрами, хотя какие там туники, и четыре лучника каждую (каждого) охраняют, хотя какие там лучники, и крест св. фердинанда у каждой (у каждого) на впалой груди, и плащ их мессинский раскинут над водами мессинскими, и ляжки опять же, и пальчики, ну всем бы хороши, прекраснощекие, а вот мне не хороши».

Без малого 200 лет назад Одоевский назидал: «Многие писатели, желающие расцветить, оживить свое произведение, кидаются в метафоры; от сего происходит только бомбаст (напыщенность, трескучие фразы – А. К.)». Урок классика пошел не впрок: орнаментальная проза жива-здорова и по сей день. Только читать ее, за редким исключением, невыносимо. Отчего? Волей-неволей придется повториться (невелик грех, повторение – мать учения): мысль, сюжет, психологизм в этой эстетической парадигме вторичны, а слово превращается в самоцель. Однако речь, простите за ликбез, – всего лишь вторая сигнальная система. Обессмысленное слово автоматически становится легковесным и факультативным. Для наглядности поставим эксперимент. Л. Э. изволит писать: «Моцарт в плеере колется стеклянным плавником». Стеклянный плавник можно заменить на серебряную булавку, на золотой ножичек – да хоть на мельхиоровую вилку. И без малейшего ущерба для текста, поскольку вместо изобразительной точности здесь имеет быть авторское самолюбование, и ничего кроме.

Необходимая оговорка: орнамент орнаменту рознь. Скажем, Бакину или Савицкому метафора потребна для воплощения тончайших оттенков мысли. Арабески нашей героини служат принципиально иным целям: это камуфляж для тотальной пустоты. Главный герой романа – человек без свойств, Nemo Nihil. У него нет имени: то ли Морас, то ли Мозес. У него нет национальности: то ли русский, то ли литовец. У него нет внятной сексуальной ориентации: то ли педераст, то ли бисексуал. У него нет занятий, кроме как писать в ЖЖ невнятные посты вроде цитированного. Поток сознания, если кто не понял.

Тем не менее поток сознания предполагает наличие этого самого сознания: коли не у персонажа, так хоть у автора. А у барышни одна забота: оне, под стать папаше-телеграфисту, хочут свою образованность показать. Наша rafinеe, видите ли, одолела Библию да кое-кого из римлян и англичан – и спешит ненавязчиво поведать об этом подвиге граду и миру. Потому персонажи «Побега…» изъясняются преимущественно цитатами из классики. Или на худой конец принимаются парлёкать и шпрехать, однако при этом заикаются и косноязычат хуже любого второгодника. La reste est littеrature вместо tout le reste est littеrature. Или um Gottes willent вместо um Gottes willen. Цирк уехал, клоуны остались…

Промежутки между цитатами по самое некуда заполнены невразумительной и претенциозной риторикой: «плавильня – хорошее слово, в нем есть вильнюс, и плавный, и love, и даже авель и еще плавильня – это змеиное слово таршиш, тут непременно замешан фарсис финикийский, где серебряные копи, оттуда в три года раз приходил фарсисский корабль, приво-зивший золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян и павлинов, а может, и не фарсис никакой, а тарсисс, испанская гавань, куда бежал иона, а тот, от кого он бежал, воздвиг на море крепкий ветер и правильно сделал и еще из мильтона вспомнил вот это, про адские ворота: оттуда, словно из жерла плавильни, бил клубами черный дым и русское еще: она отворила кладязъ бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи».

Такая вот литературная кадриль, пир духа в чистом виде. Временами сквозь мутный поток вдохновенного словоблудия маячит подобие сюжета: герои принимаются искать заколдованные артефакты, при соединении которых получится нечто вроде философского камня. Правда, не ясно (в том числе и самой Элтанг), реальны ли эти поиски или мерещатся психически больному Морасу-Мозесу. The truth, как и положено, is out there. Впору цитировать бессмертный хит: и кто его знает, на что намекает?.. На язык просятся две ремарки. Во-первых: художественный текст и шарада – две большие разницы, как говорят в Одессе. Когда автор начинает кривляться: «Мой первый слог сидит в чалме», – это означает как минимум незнание теории жанров. Во-вторых: а чего ради ломать голову над крестословицами г-жи авторессы? Чтобы узнать, чем плохи барселонские мучачос? Так не стоит овчинка выделки.

Русскому человеку со школьной скамьи внушают мысль о сакральности печатного слова. Поэтому самоотверженный наш читатель скорее поверит в собственную тупость, чем в бездарность автора. С «Побегом…» вышло точь-в-точь то же самое: шорт-лист «Нацбеста» и сладкие сопли поклонников литрами. Даже Топоров, вопреки амплуа, заметил и, как водится, благословил: «Перед нами лучший, на мой взгляд, русский роман за последние несколько лет… Он, безусловно, требует от читателя серьезной медитативной концентрации и, во вторую очередь, немалой работы души».

Боюсь, однако, что дело тут не только в читательско-критической близорукости. Подобные эстетические предпочтения – лишь симптом духовных и мировоззренческих нестроений. Идея уступает первенство извитию словес в моменты жестокого кризиса смыслов: вспомните хоть Серебряный век. Что проку предъявлять претензии Элтанг? Она всего-то продукт эпохи. Мейнстрим, если угодно.

Все бы ничего, но за разрухой в головах неизбежно наступает разруха в клозетах. И добро, кабы только в клозетах. Но эта тема уже вне литературы.





УЖАСЫ НАШЕГО ГОРОДКА

(М. Елизаров, «Кубики». – М., «Ad Marginem Press», 2008)



Парадокс, но: елизаровские «Кубики» – типичное детское чтение. Ибо только ребенок способен питать неподдельный интерес к любым страшилкам, от мистических (про гроб на колесах) до бытовых (про отморозков из соседнего двора). Все это в изобилии предлагает товарищ сочинитель: в четырнадцати текстах сборника содержится: убийств – четырнадцать, тяжких телесных повреждений – два, драк – четыре, самоубийств – два, изнасилований – пять. И для гурманов – семь магических ритуалов. Ну очень аццкая жесть. Шок – это по-нашему!

В обморок, тем не менее, никто не падает. Отчего бы? Этому есть как минимум две причины.

Во-первых, horror работает там, где есть грань между нормой и патологией, где кровь и смерть – явления из ряда вон. В России, ежели кто не в курсе, 72% подростков проявляют немотивированную агрессию, ежегодно 15000 мужиков отправляют своих благоверных в лучший мир, а каждая десятая девчонка начинает половую жизнь с изнасилования. Один день в аду – стресс, неделя – уже рутина; ко всему-то подлец человек привыкает…

Во-вторых, некогда нарушение границ дозволенного было едва ли не синонимом гениальности и служило полноценной заменой литературным составляющим текста, как-то: идее, сюжетостроению, системе образов. Примерно так заработали все мыслимые дивиденды Сорокин и Мамлеев. Елизаров в «Кубиках» пытается собрать урожай с поля, которое давным-давно вытоптано. Нынче публика и «Санькину любовь» прочла, и «Груз 200» с «Антихристом» посмотрела и вполне предсказуемо заскучала. И первая-то похлебка из крови, фекалий и спермы была деликатесом для снобов, измученных стокгольмским синдромом. А сто первая откровенно раздражает и ассоциируется с чем угодно, кроме таланта.

Мало того что каждый из рассказов здесь вторичен – все они практически неотличимы друг от друга: кого-то силком отымеют во все щели, кого-то замочат… Кстати, и мотив для убийства в большинстве случаев один и тот же:

«Гнев окрашивает отца в ревущий огненный цвет. Он начинает уничтожать Леонида внушением слова “педераст”. Леонида охватывает панический страх, он видит в перевернутом времени отца, падающего на софу, себя, бегущего прочь от отца, свою руку с кухонным ножом и струю крови» («Нерж»).

«Сева, обращаясь ко мне, сказал: “Что это за пидараска сидит?” – я ответил, это моя девушка, и он своими словами оскорбил ее… я поставил на землю магнитофон и ударил Севу кулаком правой руки по левой части лица» («Овод»).

«Вахичев вдруг изрек в мой адрес ничем мной не заслуженное, позорнейшее оскорбление – “пидарас”, хуже которого нет на всем белом свете… Так он сказал это кошмарное слово, это космическое оскорбление… Я… в ответ нанес ему удар кулаком правой руки в левую часть области лица, после чего он потерял равновесие и упал» («Заклятье»).

В «Кубиках» все до оскомины предсказуемо. Представление о сюжетах вы уже составили. Конфликт возможен только один: плохого с худшим, – скажем, психопат изнасилует дуру или злая ведьма уничтожит педофила. Некоторое время любопытно, каким образом М. Е. прикончит очередную жертву: то ли заколдует, то ли гвоздодер в задницу засунет, то ли попросту ножиком ткнет. Потом любопытство сменяется непобедимой зевотой. Унылое однообразие фабул усугубляется столь же унылым однообразием героев. Все они начисто обезличены, все изъясняются языком милицейского протокола: «в грубой форме потребовал половой близости», «изнасиловал меня первый раз в естественной форме, а второй раз анально», «я ударил своим лбом по его лицу, но неэффективно». Вместо характеров – либо диагнозы, либо статьи УК. Большего желать не приходится: кубики, они и есть кубики. Все деревянные, все шестигранные. Игрушка для детей дошкольного возраста. Годам к шести непоправимо надоедают.

Оправданием книжки мог бы служить хоть какой-то подтекст. Но Елизаров не особо обременяет себя смыслами. Кроме, пожалуй, одного: агрессия есть цель и форма бытия. Открытие, прямо скажем, не первой свежести (см. выше). Да еще изложено максимально нудно: 37000 абсолютно одинаковых слов. И четверти хватило бы за глаза. Сдается мне, тут возможно лишь психиатрическое истолкование текста как вербализации детских фобий: выговориться, чтоб избавиться, – метода известная. Да зачем читателю чужие патологии? Ему и свои-то до смерти опротивели…

Претензия к «Кубикам» у меня, по большому счету, одна, лермонтовская: «Делись со мною всем, что знаешь, / И благодарен буду я, / Но ты мне душу предлагаешь, / На кой мне черт душа твоя?» Особенно когда за душой нет ничего, кроме заемных перверзий да собственного невроза.





ЭТО Я, АНДРЮШЕНЬКА

(А. Рубанов, «Йод». – М., «АСТ», «Астрель», «Харвест», 2010)



«Они не пробовали запрыгнуть в голом виде на банкетный стол, присесть на корточки и поместить член в рот женщины, предварительно погрузив собственные яйца в бокал с прохладным шампанским», – на этой фразе «Йод» можно смело закрывать. Больше ничего любопытного там не случится. Да и до того не случалось.

Представьте себе раннего (времен «Эдички») Лимонова без любовной драмы, без надрывного, напоказ, взлома социальных и сексуальных табу, без политического нерва, без эпатажного эстетства, – что останется? Тусклая эгобеллетристика, украшенная причитаниями того же свойства: жена профура, денег нет, кругом одни козлы, весь мир бардак, нет в жизни счастья и проч. Иными словами, получится рубановский опус.

Сюжет… впрочем, договоримся заранее: вся филологическая терминология здесь применима с очень большой натяжкой. Так вот, сюжет расползается, как ветхий шерстяной носок. Тем не менее попробую пересказать. Герой, сорокалетний экс-бизнесмен, лунатически перемещается по Москве, часами просиживает штаны в баре (хотя и завязал), время от времени нюхает йод (такой у него стимулятор) и от безделья что-нибудь вспоминает. То собственные, с позволения сказать, ананасы в шампанском, то шампанское на каспийском берегу, то Чечню, то тюрьму. Дескать, это я, Андрюшенька, и тоже не пальцем делан. Но еще чаще резонерствует по поводу и без – добрую половину книжки. Ни новизной, ни глубокомыслием эти мудрствования не блещут. Прислушайтесь к мужикам, когда те разольют по сто семьдесят граммов на брата, – даю гарантию, услышите ровно то же самое:

«Моя страна, бестолковая и ленивая, много лет тешилась иллюзиями процветания, обменивала природные богатства на утюги и стиральные машины, и что-то подсказывало мне, что она и дальше будет обменивать золото на барахло; так индейцы обменяли Манхэттен на стеклянные бусы».

«Нет никакой разницы между десятым веком и двадцать первым. Между социализмом и капитализмом. Между русским и чеченцем. Между Россией и Америкой. Везде и во все времена власть и деньги принадлежали самым коварным, жестоким и беспринципным людям. Прочие – “широкие слои населения” – вынуждены смириться».

«Русский язык богат и гибок, он идеально приспособлен для жонглирования понятиями. Наш тайный агент – всегда “разведчик”, их тайный агент – всегда “шпион”… Наши диверсанты – всегда “партизаны”, их диверсанты – “боевики” и “террористы”. Их войска всегда позорно бегут – наши отступают на заранее подготовленные позиции».

Если привести бесконечные риторики к одному знаменателю, то выяснится, что все-то г-ну сочинителю вусмерть обрыдло: торговля автоэмалями, педерасты, перекормленные фастфудом «девки с жопами», красные коммунисты и белые либералы, красное крепленое и белое сухое. А пуще всего он сам себе надоел. Об этом, в сущности, и книга. Небогато для 400-страничного фолианта. Гг. рецензенты, тем не менее, поспешили объявить роман мужским и брутальным – вернее всего, попросту спроецировали на текст авторский имидж. Возражать бессмысленно: не нами оно заведено, не нами и кончится….

Тем более Рубанов и в самом деле обладает недурным стартовым капиталом: рэкет, тюрьма, бизнес, работа пресс-секретарем у Бислана Гантамирова (помните такого?). Однако вот ведь незадача: не фактура делает литератора, а умение с ней работать. Акутагава сумел превратить в высоковольтный шедевр свою бесцветную поездку в Токио; матерый человечище Гиляровский побывал и в бурлаках, и в босяках, да остался репортером. Последнее относится и к А. Р.

У Рубанова есть избыток разнообразного материала, – но совершенно нет умения отличать главное от второстепенного. В результате бывший одноклассник (скучный и откровенно ненужный персонаж) заслоняет собой политического вундеркинда Гантамирова.

Рубанов много видел, – но фатально неспособен структурировать свой опыт, подчинить его какой-либо концепции (а и была ли она?). Итогом становится полная композиционная аморфность; части можно тасовать как угодно, а то и вовсе изымать за ненадобностью, и целое, уверяю, не пострадает.

Рубанов отменно наблюдателен, – но ни одна деталь не несет сюжетообразующей функции. Авторский взгляд подолгу цепляется за статистов (вроде упомянутых «девок с жопами»), за гигиенические салфетки и прочую необязательную мелочь. Зачем? Не знаю, право.

У Рубанова богатый словарный запас, – но напрочь отсутствует слух. В «Йоде» хватает и опереточного пафоса («тетрадь из собственной кожи – вот куда следует записывать первые фразы моей черной книги»), и скверной стилистики («татуированная длань»), и откровенно дурной фонетики («с рацией»).

Из чистой гуманности хотел написать, что плюс и минус дают в сумме ноль, – но это была бы неправда. Жизнь строится по законам, далеким от математических, и здесь чашка кофе и чашка помоев дают в сумме две чашки помоев. И последнее: не знаю, спасает ли йод от депрессий и апатии. Но качества текстов точно не улучшает. Проверено Рубановым.