Из Джона Апдайка. Переводы

ПЕРЕМЕЩЕНЬЯ ПТИЦ

Окинешь взором кружева орбит –
есть что-то примиряющее с миром.

Неконцентрические их круги,
точнее, эллипсы совместных геометрий,
случайные, как и сама природа,
но поддающиеся, в основном, расчётам,
нас возвращают к небу Птолемея,
вмещавшему и духа, и отца, и сына,
и вечные прообразы Платона,
и веру в справедливость власти,
и веру в счастье,
и всяческие предзнаменованья –
всё это, в сокровенном сочетаньи,
поддерживало равновесье.

Та крайняя,
та крохотная птаха,
нагруженная низлежащей стаей,
такой огромной,
что кажется, лишь миг – и грохнется,
она – летает!

А свет, врываясь в дверь, роняя тени,
размазывает по стене
дрожащие изменчивые нити,
и спутанные голоса небес
декоративны, как узоры эти,
невнятны, как далёкий диалект.

...Сливаются, и распадаются,
и вновь сплетаются в изысканные сети
отображения и двойники,
а сами птицы не вступают в сговор
и на насесте телеграфных проводов.

Их кружит ветер
в неведениях одиноких.

ЭКСКУРСИЯ НА СВАЛКУ

Тот день перед разводом. Я с детьми
иду гулять. Вот перед нами свалка.
Волшебный мир вещей, что отслужили,
их завораживает.
Каждая из этих, столь сложносочинённых судеб
здесь обнажает жалкое желанье
побыть – ну хоть мгновение – игрушкой.

Мне тоже кажется волшебным этот мусор.
И россыпи радиоламп сгоревших,
и никелем блестящий автохлам,
гирлянды стружек и холмы жестянок,
нахально радужных, как хвост павлиний, –
всё будоражит врождённое стремленье сохранить.

Не получается. Всё это – переговорено
и приговорено к освобожденью.
... А сыновья прочёсывают свалку,
подобно дистрофикам на дармовом пиру,
где угощенья слишком уж обильны
и слишком праздничны, чтоб оказаться
вдобавок и съедобными.
Кричу:
«Там битое стекло! Поосторожней!»

На неприступном некогда металле
цветенье рыжих кружев проступает.
Ветер полощет целлофановые флаги и лопухи.
И чайки плачут.
Мои мальчишки волокут не заводной ли вездеход?
и ключик,
в надежде оживить
то, что однажды
уже заиграно детьми другими насмерть.

Нет. Невозможно.
Я пришёл сложить
свои обломки – к всеобщему вместилищу утрат.
И пусть жестоко, в продолженьи – с ними –
я не участвую.

Дочурка тащит нагого и безрукого куклёнка.
И всё ещё смущается надежда
в истёршихся его глазах.
И я
сказать могу ей лишь одно:
«Жалей его сейчас. Люби сейчас.
Забрать его с собою мы не сможем».

ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ КИНОХРОНИКА

Как изменились мы!.. Глядел бы и глядел
в мерцающий экран – в утраченный Эдем,
где пацанов, догнав, накроет на холсте
сегодняшний их смех в нетрезвой темноте.

А в канувшем саду – блаженная весна.
(Вне времени, увы, лишь года времена.)
Ни лысин, ни долгов... О, времени поток!
Он всё летит во мрак, невидим и жесток,

как взрослый человек, поймавший наш балдёж
в свой кинообъектив... Попался! Не вернёшь
тех лет волшебный свет. Стена... И не дано
вскарабкаться назад. Кончается кино.

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Темнело. Комната сгущала тьму,
покуда наша нагота не стала слепком мрака.
Тогда ударил дождь.
И мы
благословенны были и защищены,
и мир бушующий нам даровал прощенье.
Я никогда до этого дождя
не ощущал по-настоящему,
что значит для меня
твоя любовь.
Темнеющая комната. Туман.
И как прозренье –
незащищенность лона твоего.
Благословенная незащищенность.

АВИАШОУ В БЕДФОРДЕ

Природа что... Вот наши ВВС
Разнообразят фауну небес!
То бишь войны. Зверья ни Бог, ни Босх
такого не придумают. Но спрос...
И новым монстрам уступив места,
повымерли, в борьбе за мир устав,
бомбардировщик-хряк былых времён
и стройный истребитель. Вышли вон.
Вот он – отполированный дракон!
Осклабится, обласкан ветерком,
натужит огнедышащий свой зад,
сглотнёт пилота и рванётся в ад,
со всем усердьем отторгая звук.
Весь в ненависти ко всему вокруг.
Весь – совершенство. Пламенный привет
залогу наших будущих побед!

Заклёпок блестки словно жемчуга
на кардинальской мантии. Рога
антенн. Сплетенья нервов-проводков.
А лозунги на серебре боков!
С такою важностью впились в металл,
как если бы Господь их начертал.

Три тысячи чертей! Как те рабы,
на царские одёжки морща лбы,
на гордый цвет червонных позолот
таращились – на каторжный свой пот,
уставимся на собственную блажь.
...Да сам бы Чингисхан, увидя наш
Воздушный флот, утёрся: «Во даёт
Оплот демократических свобод!»


О СОСТОЯНИИ ЗДОРОВЬЯ

1

Я в эту ночь один.
Конечно, я не прав.
Заведомое зло моих тебе даров
вздымается в огне, как язва озверев,
пылает, как нарыв,
на левой на моей сердечной стороне.
Я нездоров. Вполне.

Нутро, отбывши срок в тисках любви,
болтается со всеми потрохами.

На месте, где была душа,
какой-то хитрый лабиринт,
где наши страсти когти рвут,
как беженцы в неразберихе.
Как эмигрируют в закат
узоры солнечного дня,
твоих блистательных колен
здесь неостановим исход.



2

Другая ночь.
Сегодня мне твой новый друг
сказал, любимая, что ты
прекрасно выглядишь.
...И нож
больнее ранить бы не смог.

Как смеешь ты счастливой быть,
ты – зеркало и слепок мой,
ты чаша, что дана испить
мне Господом и Сатаной,
ты – и спокойно поводить
волос небрежною копной,
и улыбаясь позабыть,
всё то, что у тебя со мной?

Нет. В это я не верю. Ты
прекрасно выглядела, потому что
прекрасно знала, что приятель твой
пойдёт ко мне,
и каждый завиток
случайным не был ни на волосок,
и роль играл,
и словом был и жестом
актрисы,
что, не щурясь на прожектор,
вслепую заговаривает зал.

Что до меня, то небо до сих пор
твоими смотрит на меня глазами.
Присутствуешь, куда ни брошу взгляд.
И даже мой отсутствующий вид
тебе спешит попасться на глаза.


3

Пора заканчивать письмо.
Последние слова – на кой?
Прощай любимая. Не дай
мне исцелиться. Всё о'кей.
Не беспокойся. Свой удел
я выбрал сам. Я угодил
в тот ад, которого хотел:
где двери каждый скрип
меня на части рвет,
безжалостно свиреп,
он – о твоих шагах;
где искуситель-змей
в сиреневых кустах –
о локонах твоих.

И о твоих устах.

БЕСПРЕДЕЛ

Скосил глаза на пальцы ног.
Их целый век не видел я.
Как скрючились за этот срок
вернейшие мои друзья!

А помню, в детстве золотом,
в любви безгрешной и слепой,
их пересчитывая ртом,
я сходу различал любой.

Года... Иные счёты. Рос,
не глядя вниз, меняя вкус.
Чем дальше в лес -- тем больше врозь.
...И каждый бросил мне: "J'accuse!"*

Бледны. Распухли. Как я мог?
О Боже!.. Где второй носок?!

* - J'accuse! -- Обвиняю! (фр.) Открытое письмо Эмиля Золя президенту Франции, в котором писатель гневно осудил разгул антисемитизма в стране в связи с делом Дрейфуса.
                                                                                   Перевод с английского