Место поэта. Стихотворения

***

Скрученный, как валторна,
смысл нерожденных строк
радостно и просторно
сердцу дарил восторг,

предвосхищавший слога
первого в слове звук…
Бывшему дудкой Бога,
как это — сгинуть вдруг?!

Быть наравне с травою
вытоптанным дотла
нынешней татарвою?!
Чисто метет метла

новых времен по старым…
Выйдешь с брегов Невы,
слово отдавший даром,
превозмогая рвы,

горы передвигая,
волн прогибая гладь…
В сердце струна тугая
стонет: не сметь рыдать!

Это еще не точка.
(Мало ли что — невмочь!)
Будет и в грудь заточка,
и за колючкой ночь.

Станешь еще угаром,
горечью сей стране,
в ней погибавший даром,
и не желавший — вне.

***

С какой-то торжественной злобой,
как будто чужие грехи,
на публике жлоб узколобый
свои распевает стихи.

Души его язва раскрыта,
в партере разинуты рты…
Он жизнь отдает за корыто
дешевых восторгов толпы.

И, страшный в час этот вечерний,
весь — к черни презренье и спесь,
копеечной славы от черни
он ждет тем не менее здесь.

Глотая, как жадная птица,
впрок сладкие славы куски,
он даже готов подавиться,
лишь только б не выть от тоски

в дремучей глуши кабинета,
жизнь тихо сводящей на нет,
где все-таки место поэта,
пока он хоть каплю поэт.



***

Вот уж и Слово живое не нужно —
всюду пустые слова…
Умник с экрана хохмачит натужно,
и не болит голова.

Только бы рты разевали пошире
и хохотали до слез
в этом вконец обезумевшем мире
и озверевшем от грез.

Словно муляж, и не вздрогнешь невольно,
неуловимый Киже…
Ведь ничего уже, в общем, не больно,
словно ты умер уже.

И ничего уже больше не страшно.
Ленту безбожную лет
можешь крутить до конца бесшабашно,
ибо тебя уже нет.

Попросту, зная, в чем боли причина,
душу раздвинув, врачи
вынули Дух из нее, мертвечина:
ну же, давай, хохочи!



***

День бесконечно ненастный.
Возле свинцовой Невы
лирик, страдающий астмой,
духом упавший. Увы,

вечную песню соловью
(некогда бодрый щегол)
собственной сладкою кровью
больше не пишущий в стол.

В топке дрова прогорели…
Чтобы продолжить игру,
нужно упорство форели,
не отметавшей икру.

Нужно ее безрассудство,
чтоб и для темной орды
смутное это искусство
стало прозрачней воды.

Нужно всего-то немного:
слово беря в оборот,
быть на ладони у Бога
около райских ворот.



***

Кого погубили слова,
тому доживать втихомолку…
Убрать бы морщины со лба,
на пальцах бы сделать наколку.

И тайно, на страх свой и риск,
оставив семью под вопросом,
убраться бы в Новороссийск,
на сейнер наняться матросом.

Чтоб боцман тебя научал,
слегка привирая, как Троцкий,
швартовы бросать на причал,
рубать макароны по-флотски…

коптить для старпома угря
и вспарывать брюхо наваге,
с апреля и до ноября
нося в себе море отваги,

чтоб с бака блевать на волну,
по самые уши в тавоте…
Как будто ушел на войну,
и больше ничто не заботит…


Как будто погиб на войне,
но не для того, чтобы птицей
парить наконец-то вовне,
а чтоб наконец-то родиться.



***

Чистые небеса над континентом Русь
только на полчаса. Дольше — никак. Клянусь,
где-нибудь да сверкнет, что-то да прогремит…
Жизнь на Руси — не мед. Это ведь вам не Крит,

где на столах вино: все посылая на,
жизни своей кино смотрят, подлив вина,
парой ленивых глаз, в синей тени олив
смотрят в который раз…Тихо шуршит отлив.

Здесь и сто лет — не срок, кончится как-нибудь…
Капает жизни сок с розовых губ на грудь.
Негой исходит гладь грешных прибрежных вод…
Вот она — благодать, альфа с омегой — вот.

Где и беда лишь в том (радость тому виной),
что обагрит вином грудь твою друг хмельной.
Где лишь на том вина, кто, побелев как мел,
не досмотрев кина, вежды сомкнуть посмел.



***

Порох вышел. Остался слезу выжимающий дым,
за живое берущий вас призрак блаженства былого —
как на дачу, когда мог беспечно уехать в Надым,
словно этот Надым впрямь не больше, чем дикое слово.

Ох уж эти слова! Нет, не те, что молол языком,
безъязыкие те, что, в уме оставляя невольно
ощущение бездны, все плыли сквозь вас косяком
к тем счастливцам, что знать не желали, как вам это больно.

Это вы умирали, а вовсе не тот дуралей,
что держал наготове, волшебных не ведая ятей,
ваших строф благородную тяжесть в тетрадке своей,
чтоб оплачивать ею стеклярус девичьих объятий.

Это вам отвечать за слова, а ему — лишь одно:
их без счету транжирить… Ну как не любить дуралея,
змеем этаким льющего строф колдовское вино
в ухо птички надушенной где-нибудь в темной аллее?!



***

Когда тебя слегка поддатым
захватят пьяные менты,
наверно, уяснишь тогда ты,
что вовсе не бессмертен ты.

Когда тебя поставят други
промеж собою в полукруг,
как тело скользкое севрюги,
щекой надетое на крюк,

ты будешь мелко трепыхаться,
спадая медленно с лица,
позорно восклицая: “Братцы!”,
пока три грозных молодца,

берясь с дубинками за дело,
резинку мятную жуя,
здесь не добьются, чтобы с тела
чулком сползала чешуя.

Не избежать, ни — в кодекс тыча,
ни на прямой вопрос — юля…
Ты в мире этом лишь добыча
в руках ночного патруля.

И на спасенье нет надежды,
конечно, если только сам
ты не архангел под одеждой,
явившийся воздать ментам.