Заметка об экспроприации

Одной из важнейших примет наступления новой власти на социум является — изменение языка. При плавном эволюционном процессе дело ограничивается отдельными словами: так Павел Первый хотел запретить слово «общество», оттепель 60-х оставила слово «хрущоба», в 83-м все узнали про «андроповку». Но если кто-либо хочет совершить революцию — речь следует вести о коренном лингвистическом повороте. Большевики в 1917-м году должны были понимать это вполне отчетливо. Между тем, нового языка в их распоряжении как раз и не было. Достаточно вспомнить пару-тройку известных революционных песен, вроде «Варшавянки» и «Интернационала», чтобы в этом убедиться: «вихри враждебные», «темные силы», «бой роковой» — набор романтических штампов, устаревших еще во времена Пушкина. Самостоятельно изменить данную ситуацию политические революционеры не могли. В помощь им нужны были революционеры поэтические.

Отсюда тянутся корни достаточно долгого романа большевиков с русским авангардом. Знаменосцем этого процесса оказался Маяковский, почти в одиночку вырастивший целую галерею ярких штампов нового советского языка: «хрестоматийный глянец», «наступать на горло собственной песне», «мы говорим Ленин — подразумеваем партия», «моя милиция меня бережет» и так далее. Все остальные — Асеев, Сельвинский, Багрицкий, Светлов — так или иначе работали в его фарватере, или, если воспользоваться словами Р. Якобсона, «светили отраженным светом». Хотя не стоит преуменьшать влияние на повседневную языковую среду и других корифеев авангарда — так, можно предположить, что примером для чудовищных советских аббревиатур типа «горкомбед» послужил знаменитый «дыр бул щыл» Алексея Крученых. С наступлением эры сталинизма новая модель языка стала практически обязательной; приверженность же той эстетике, которую ценили Ленин и Крижановский, парадоксальным образом стала рассматриваться как жест нелояльности и сопротивления. Вспомним обструкцию и замалчивание стихов Анны Ахматовой, чьи обороты вроде «черного стыда» и «пламенного чада» абсолютно схожи со стилистикой «темных сил» из «Варшавянки».

Со временем, однако, авангардисты оказались не нужны — машина заработала без них. Наступление на языковую среду обывателя велось массированное. Профессиональные филологи и литераторы о художественной выразительности слова знали давно: так итальянец у графа Соллогуба кричит на извозчика «Четырнадцать!», уверенный в том, что это страшнейшее ругательство; так, согласно Эйхенбауму, гоголевское словцо «геморроидальный» в описании внешности Акакия Акакиевича служит практически лишь звуковому эффекту, выводящему предложение на уровень бессмыслицы; так некоторые крепкие слова люди произносят лишь ради удовольствия, достигаемого при этом напряжением определенных мышц гортани и рта. Но откуда знали об этом большевики? Разве их гремящие, свистящие, звенящие сокращения и аббревиатуры не работают по тому же принципу? Разве все эти «учкомы», «зампреды», «горсобесы», «командармы» — не являются новыми вариантами соллогубовского «четырнадцать!» и гоголевского «геморроидально»? Цветаева билась в истерике над буквами «СССР»: «В России хоть гласные были! А здесь одни глухие, свистящие согласные!» Точно таким же — гремящим, пугающим — было звучание и новых советских имен: Статор, Тролен, Даздрасмыгда, Оюшминальда.



Помимо изобретения новых лексических единиц, однако, существовал и другой путь: экспроприация уже существующих языковых фондов. Логика такой экспроприации может быть прослежена на множестве примеров обращения большевиков с царским наследием. Ибо, в разрез с императивами «Интернационала» («Мы наш, мы новый мир построим!»), строительство нового повсеместно подменялось простым осваиванием старого. Так красноармейцы одели на себя приуроченную к юбилею царского дома Романовых форму богатырей — островерхие суконные шлемы и т. п. Еще ярче — пример использования партией большевиков почти религиозной символики и догматики, бесхитростно украденной ими у православной церкви. У новой власти был свой пантеон святых (Буденный, Ворошилов, Чапаев), свой храм (Мавзолей находится рядом с собором Василия Блаженного), свои нетленные мощи в этом храме (мумия Ленина). Праздники Пасхи и Рождества превратились в праздники 1 мая и 7 ноября. Крестный ход выродился в демонстрацию. Существующие структуры и институты не демонтировались, но, скорее, переназывались. Идея особого пути России просто-напросто сменила вывеску, став «Третьим Интернационалом» вместо «Третьего Рима». «Капитал» Карла Маркса заступил на пост священной книги, отменив Библию. Апогея процесс экспроприации сакральных богатств Святой Руси достиг в эпоху высокого сталинизма: в 45-м году во множестве газет Сталина вполне официально именовали «Спасителем» (с заглавной буквы).

И народ, в общем, принял такую — переименованную, но в глубине оставшуюся неизменной — ситуацию. Факт экспроприации стал свершившимся. Когда на Красной площади прорвало канализацию, и фекалии потекли в Мавзолей, патриарх Тихон высказался саркастически: «По мощам и елей!» — но и этот сарказм лишь подтвердил общенародный статус Ленина как святого апостола, пророка новой веры. Вопрос состоит в том, почему так поразительно легко прошла экспроприация множества символических ценностей старой России? Ответ знал еще Бердяев, и заключается он в том, что русский коммунизм не был чем-то искусственным и чуждым для России — но, напротив, являлся логичным и закономерным результатом развития концепций русской соборности, идеи «всенародного единства» и т. п. — «на энтузиазм коммунистической молодежи к социалистическому строительству пошла религиозная энергия русского народа». Иными словами — музыка стара; мелодия развивалась давно, просто в 1917-м оркестр грянул tutti. Увы, многие в наше время очень хорошо усвоили сентенцию о том, что «коммунизм — фашизм с человеческим лицом», забывая при этом, что слово «фашио» (связка, соединение) весьма близко по смыслу и к православному «собранию», «собору».

Еще любопытней, однако, проследить данный процесс символического присваивания на уровне имен и лозунгов обыденного языка. Ленин — глашатай идеи об экспроприации экспроприаторов — подал здесь своим последователям ряд замечательнейших примеров. Начать с того, что сам псевдоним русского революционера Владимира Ульянова — «Ленин» — мог быть экспроприированным у знаменитого пушкинского героя Владимира Ленского. Мы не знаем отчества Ленского — был ли он тоже Владимиром Ильичом? — но совпадение гидронима в фамилиях удивляет. Суффикс «-ский» был уже занят Пушкиным, и Ульянов образовал псевдоним с помощью оставшегося «-ин». Впрочем, даже при совершенно свободном выборе Ульянов, скорее всего, остановился бы именно на коротком «-ин» — принадлежности сильных и зловещих личностей (Онегин, Печорин, Рогожин, Ставрогин); суффикс «-ский» же всегда сопровождал героев несколько наивных и легковесных: Чацкий, Ленский, даже Болконский. Вспомним здесь также то, что возможным прототипом Ленского был Кюхельбекер, принимавший участие в восстании на Сенатской площади; что первоначально Ленский характеризовался в романе как «крикун, мятежник (!) и поэт», и лишь позже Пушкин заменил «крикуна и мятежника» на «любителя Канта». Ленин также штудировал классических немецких философов, хотя и вошел в историю как марксист, а не как кантианец.

Помимо обретенных в «Германии туманной» плодов учености, Ленского и Ленина объединяют «дух пылкий и довольно странный», пристрастие к «вольнолюбивым мечтам», и, в конце концов, более или менее (в случае Ленина) скорая смерть от пули. Подытоживая, можно сформулировать вопрос — хорошо образованный интеллигент, любитель литературы, не решил ли Владимир Ильич в свое время «экспроприировать» образ Ленского, наполнив пресловутые «вольнолюбивые мечты» пушкинского персонажа вполне конкретной марксистской идеологией? В другом — еще более любопытном — случае объектом экспроприации для Ленина стали слова Некрасова о народном благе, которое есть «свет и свобода». (Насколько популярен был Некрасов в кругах молодых людей можно понять, прочитав любое эссе о нем Василия Розанова, человека взглядов консервативных, демократов и эгалитаристов никогда не любившего.) Некрасовскую сентенцию о «свете и свободе» повторяли не только желторотые гимназисты, ее взяли на вооружение и идеологи печально знаменитой «Народной воли» — членом которой, как известно, был казненный брат Ленина. Так вот, не является ли знаменитый ленинский лозунг ГОЭЛРО: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны» — экспроприированным в 20-е годы некрасовским определением народного блага как «света и свободы», своеобразной калькой? Трехчлены Ленина и Некрасова совпадают идеально. «Благо» коммунизма — складывается из «свободы» (прежде всего, от монаршего произвола), которую давала людям советская власть, и «света», цинично переведенного большевиками в ранг простой лампы накаливания.



Процесс экспроприации, заданный Лениным, можно проследить и на рельефном примере такой тонкой материи, как человеческое имя. Мы уже говорили о придуманных в полуфутуристической парадигме именах, похожих на заумные слова: Тролен, Даздраперма, Тракторина. Само собой, что для человека старой культуры они торчали из обыденной речи выше шпиля Петропавловского собора. Однако, существовали и более изысканные новообразования: так, «Нинель» («Ленин» наоборот) легко могла сойти за обычную «Нину», а коллаж «Владлен» («Владимир Ленин») — за «Владимира», произнесенного на вычурный манер кисейных барышень. Процессу же непосредственной экспроприации подвергся ряд действительно старинных имен, вроде Гертруды и Светланы. Гертрудой, как известно, звали королеву-мать в «Гамлете» Шекспира: из знаменитого восклицания «Не пей вина, Гертруда!» сделал позднее песню Борис Гребенщиков. В советских святцах, однако, это имя стало считаться образованным от сокращенного словосочетания «герой труда». Шекспир был забыт. Что касается Светланы — то это также старинное имя, использованное еще Жуковским в одноименной балладе, и, при том, аристократическое — в противоположность простонародной Татьяне (потому такой шок вызвала пушкинская рифма «Татьяна-Светлана» в третьей главе «Евгения Онегина»). Однако, в эпоху уже упоминавшегося плана ГОЭЛРО и развития соответствующих отраслей промышленности имя «Светлана» было объявлено — производным от сочетания «световая лампа накаливания», изготовление которых успешно освоила молодая республика рабочих и крестьян.

Логика экспроприации в случае с именами и словами, как видим, мало отличается от логики экспроприации материальных предметов — отбора комнат у аристократов, зерна у кулаков на Волге и т. д. В качестве заключительной ремарки можно проследить генеалогию популярной песни 80-х, исполняемой «Машиной Времени»: «Пока горит свеча». Прототипом этого шлягера можно вполне обоснованно считать гениальную «Зимнюю ночь» Бориса Пастернака: «Мело, мело по всей земле,/ Во все пределы./ Свеча горела на столе,/ Свеча горела». Другой вопрос тут — откуда взялся образ горящей свечи у самого Пастернака? Не из знаменитой ли частушки революционных времен: «Ты гори, гори, свеча,/ В красной жопе Ильича»? Частушка эта, к слову сказать, замечательна в смысле метафизики власти, и у Пастернака — обучавшегося в свое время в Марбурге, у корифеев неокантианства — могла вызвать вполне законный интерес. Можно предположить, что здесь зафиксирован процесс сакрализации Ленина, подобный тому, какой апостол Павел проделал с Христом. Речь идет об институте Церкви, которую Павел толковал как «мистическое тело Христа» — точно так же и тело Ленина в частушке превращается в некий красный храм, место новой веры, где горит зажженная в его же славу свеча. Таким образом, Ленин становится как бы новым Христом, экспроприируя место Сына Божия в религиозном сознании русского человека.

P.S.: Впрочем, частушке про «жопу Ильича» можно предложить и другое объяснение. Один знакомый мой музыкант, говоря о музыке Чайковского, заметил: «Симфонии Чайковского для нас молодых музыкантов не просто школа композиции, а настоящий храм искусства, с иконами и алтарем». Если иметь это в виду, то «Ильич» из частушки оказывается вовсе не Владимиром Ильичем (Лениным), а Петром Ильичем (Чайковским). Музыкальные коннотации усиливаются тем фактом, что, согласно Соломону Волкову, эту частушку любил петь, по пьяной лавочке, сам Дмитрий Шостакович. Почему у некоммуниста Петра Ильича «жопа красная» — также вполне понятно; для этого достаточно вспомнить, что он был пассивным гомосексуалистом…

* В статье сохранены авторские орфография и пунктуация