Александр Кузьменков

Игра в классиков. ЗОЛОТА НИ ФУНТА: А. Иванов, «Золото бунта». – СПб, «Азбука-классика», 2007; ОРЛАМ ПРОСВЕЩЕНИЕ ВРЕДНО: С. Шаргунов, «Птичий грипп». – М., «АСТ», 2008; ИГРА В КЛАССИКА: В. Сорокин, «Метель». – М., «АСТ», 2010. Рецензии


Согласно В. Топорову, сногсшибательный успех Алексея Иванова зиждется на трех китах: дар, Урал и PR. Думаю, любопытно будет поверить эту трехчленную гармонию пермской выделки самой что ни на есть примитивной алгеброй.

Дар

Говоря об Иванове, принято вспоминать Данилкина: «золотовалютные резервы русской литературы…». При этом редко кто отваживается выговорить цитату до конца: «…отформатированные по голливудской матрице».

Не договаривают – и правильно делают. Ибо так не бывает. Законы логики подсказывают: два противоречащих друг другу суждения не могут быть оба истинными. Либо – аурум, либо – рыжая фольга от Wrigley's Spearmint, третьего не дано.

А. И. далеко не золотоносен. Стилистическая удача для него скорее исключение. Для того чтобы намыть крупицу драгметалла (такую, как пейзажные зарисовки), надо перелопатить тонны пустой породы, языкового и фабульного дурновкусия. Вроде этого:

«– А сейчас люби меня заряженным ружьем, – тихо и жестко велела она. – И тогда оно убьет демона…

Осташа приподнялся, держа ружье наперевес, помедлил, будто прицеливался, и сунул ствол девке между ног».

«Бабу его беременную изнасиловали, потом горло перерезали, как алтайской кобылице, предназначенной на заклание, да потом еще вспороли живот и достали младенца, положили в приготовленную Бакиром зыбку – для смеха, а в живот засунули кошку. Бакир домой вернулся и увидел горенку свою, залитую кровью, как бойня, увидел окровавленного нерожденного младенца в зыбке, услышал, как кошка орет из тела мертвой жены. А Китайчата ничего, ржали».

Ну да, реперные точки, где ведрами льется кровь и сперма в усладу читающей публике… без них нынче, само собой, никуда. Да, сперма, хоть убей, напоминает йогурт, а кровь здешняя непоправимо томатного оттенка, – вот-вот помчится по Чусовой Bond, James Bond, а на вершину Дужного Камня спикирует Бэтмен…

Впрочем, судя по авторскому посылу, свальный грех, перманентный мордобой и поиски клада – лишь попутная песня. Главное же – извечные русские вопросы: про Бога, про душу, про смысл жизни; словом, деликатес для ботаников, перекормленных второсортной достоевщиной. Но на деле блокбастер здесь начинает и выигрывает. Ибо прав был принц Датский: «Скорей красота стащит порядочность в омут, чем порядочность исправит красоту».

«Золото бунта» – лишнее тому подтверждение. Текст вполне укладывается в рамки голливудской традиции – залепуха на залепухе. Скажем, дочку раскольника-беспоповца кличут Нежданой. Спрашивается, с какого перепуга ревнители древлего благочестия нарекли девку поганым языческим именем? А вот еще краше: призрак Пугачева то и дело поправляет на плечах отрубленную голову. Как, позвольте спросить, это ему удается – ведь руки-ноги вору Емельке тоже усекли да разбросали по эшафоту? Венец всему: тело героя в момент болезни становится «вялым и горячим, будто у вареного утопленника». Гадом буду, неслабое меню у сплавщиков – утопленник отварной с гарниром… Но комикс, он и есть комикс, – тут свои законы, непостижные уму.

Аляповатое это чтиво на редкость скверно организовано, будто автор и слыхом не слыхал про бритву Оккама. Тут тебе засилье побочных, ни к селу ни к городу, линий и персонажей. Тут и беспросветно нудный, как репортаж с конкурса «Мисс Вселенная», сплав по Чусовой. Тут и вязкий диалектный кисель…

О последнем надо бы сказать особо. Когда начинают звучать знаменитые ивановские протословеса – тут хошь святых выноси:

«Хороший ты мастер, дед. Без охулки… Ни одного бокоря с кипуном в волокнах. Ни одного бруса с косослоем – весь косослой на кницы пустил. И брус у тебя не пиленый, а на райно тесанный. И матерьял только свежий, без сохлых рвотин. Даже гарпины и бортовины на гибале распариваются...».

До оскомины знакомо: инда взопрели озимые… айда с андалой на елань поелозить… Вся эта посконно-сермяжная Русь в духе раннего Есенина и позднего Туфанова, во-первых, откровенно разит нафталином, а во-вторых, до неприличия легко клонируется (что не есть признак шедевра). Вот, извольте, – экзерсис своеручной работы:

«За Мултыком приключилась Осташе попречина – принялся выгольный паздерник. Чусва шутоломно гомозилась, пазгала промеж гранитных бойцов, словно норовила повалить их. Осташа причалил к мускорному берегу, утер возгри и по пыжну путю двинулся на сивер увала, где гнилым зубом торчал ветхий мань-кол в окружении обомшелых торумов и пупыгов. С порога Осташе на грудь дикомытем порскнула Бойтэ, лазушново залотошила:

– Паче, рума! Втупрошь любиться будем! Где твой пунгк отыр?..

“Кубыть ваганится жлудовка”, – решил про себя Осташа, а вслух молвил:

– Кинь буровить-то, облыжница, очапайся…

– Куль! Роччиз оссам! – Бойтэ по-ведьмачьи трясла волосами, посоромно тащила с себя вогульские хархары. – Ам эруптангкве нангк, какын ойка!

– Э-эх, баса! – молодецки крякнул Осташа, шигардом тягая из захлюстанных порток ядреную свою уразину».

Ай не глянется? То-то же… Матерьял-то весь из сохлых рвотин да с ведомой охулкою.

Впрочем, критика по отношению к пермяку-солены-уши куда как милостива: ласкает Иванова за то, за что других шельмует. Д. Быков, к примеру: «искусно сотканная иррациональная реальность, в которой ни одно слово ничего не значит, как в пятидесятнической глоссолалии, – великолепно и ново». Это ново? Так же ново, как фамилия Попова. Благо, был у нас и Крученых с «у бе щур», и Сорокин с «полокурым волтком», – их за это только ленивый не пинал. Quod licet Jovi, non licet bovi? Прискорбно!



Урал

У невзыскательного российского читателя Иванов слывет знатоком диалектов, вогульских верований и раскольничьих толков. Прожив в благословенных рифейских краях без малого тридцать лет, свидетельствую: ивановский Урал похож на воздушный шар – безобразно раздут, вот-вот лопнет. Он скроен по лекалам Средиземья – все приблизительно и более чем условно. Чусовая здесь под стать гоголевскому Днепру – редкая птица долетит до середины, скромные огрызки позднепалеозойских скал разрастаются до размеров Эвереста. Впрочем, натужная гипербола – не самый большой грех.

Я не зря помянул Средиземье. Урал у Иванова населен орками и эльфами, которым ради местного колорита присвоены названия вогулов и кержаков. Ловко жонглируя разноцветными экзотами – «ургалан», «эква», «шитик», – автор под шумок подсовывает завороженной публике фольгу вместо золота. Всего один пример, дабы не надоесть этнографическими экскурсами.

Главная коллизия книги – хулиганства кержаков-истяжельцев: те якобы подчиняли себе человека, вытягивая из него душу. А помогал супостатам в их черном деле злой вогульский шаман Шакула – шибко худой человек, однако. Анекдот состоит в том, что вогульские представления о душе напрочь не стыкуются с православным каноном. Манси наделяли человека несколькими душами. У каждой из них своя функция: душа исхор идет за покойником в могилу, улэмис прилетает к человеку на время сна, лили реинкарнирует и проч. Соответственно, с каждой из них связаны определенные обряды, не рассчитанные на христианскую, в единственном экземпляре, психею. Попробуйте заправить «Москвич-2140Д» соляркой вместо А-76 – я посмотрю, далеко ли уедет. Но читатель наш в труды Каннисто и Гемуева не заглядывал, а потому аплодирует сдуру. Волей-неволей вспомнишь Пушкина: «Мы ленивы и нелюбопытны…».

Потребителю жвачки для мозгов нелюбопытна мелкая, курям по колено, Чусовая. И вникать в тонкости мансийского метемпсихоза ему, болезному, откровенно в лом. Пипл такого не хавает. Это А. И. прекрасно понимает и не без насмешки цитирует Стругацких: «Мне надо, чтобы в книге была и танковая атака, желательно помассированнее, и чтобы привидения сидели во всех подвалах, желательно завывающие и в цепях». Вот вам и генеалогия камского Рохана и сосьвинского Гондора: чистой воды консьюмеризм, а что сверх того – от лукавого.

Предвижу возражения насчет права на вымысел и проч. Помилуйте, да разве ж я против? Пусть себе несет паренек околесицу. Но тогда пусть проходит по ведомству фэнтези, вместе с Перумовым и Семеновой. Где, собственно, самое ему и место.

Раз уж к слову пришлось: не припомню, чтобы хоть кто-то считал Семенову экспертом по русскому язычеству. И опять: quod licet Jovi, non licet bovi?..



PR

Тут впору цитировать бородатый анекдот: а что писать-то – и так все ясно…





ОРЛАМ ПРОСВЕЩЕНИЕ ВРЕДНО: С. Шаргунов, «Птичий грипп». – М., «АСТ», 2008

Прилепин аттестовал Шаргунова более чем лестно: «Мы были самыми талантливыми в России». Усомниться в правоте высказывания заставляют два обстоятельства. Во-первых, от Прилепина и хвала что зола. Во-вторых, у приличного прозаика, как правило, не хватает сил и времени на тщательно и продуманно выстроенную биографию. Такую, как у С. Ш.: любовник скандально известной поэтессы и драгдилерши, гражданский муж теледивы, кандидат в депутаты Госдумы, популярный колумнист и по совместительству член десятка политических партий.

Роман Шаргунова «Птичий грипп» вырос из прогулок нашего героя по садам российской политики. Немудрящая фабула целиком построена на горьковских аллюзиях. Социолог Степан Неверов частью из любопытства, частью по заданию ФСБ фланирует от скинов к нацболам, от коммунистов к нашистам (привет от Клима Самгина); политическая пехота при этом отчего-то ассоциируется с птицами: скинхеды – чайки, либералы – попугаи, шахиды – куры, и так далее (поклон Буревестнику).

Разумеется, на этом птичьем рынке присутствует и сам автор. В образе… а вот и не угадали, не Буревестника. Берите выше, господа: Сергей Александрович у нас ор-рел! Но тоже весь из себя гордый и черной молнии подобный.

«Он был похож на орла, писатель Иван. С детства его отличал от других орлиный взор. В орлином взоре – гроза… Шурандин был молодой писатель Земли Русской».

Вот такая орнитология. Не больше и не меньше. Однако еще никто не опроверг Салтыкова-Щедрина: орлам просвещение вредно. Убедиться в этом несложно, перелистав шаргуновский опус.

Сложно сказать, из каких резонов «АСТ» напечатал «Птичий грипп». Я бы издал его как учебное пособие по стилистике. Как реестр всех мыслимых и немыслимых стилистических ошибок, от тавтологии до элементарного, под стать Асадову, моветона. Впору побаловать читателя цитатами, – орленок, орленок, блесни опереньем!

«Мусин одевался в голубой джинсовый костюм, под которым голубела голубая рубашка».

«Они потянули скользко упиравшихся, но покорных толстушек в комнату отдыха. И там отработали их вздрагивающее продажное желе».

«Бокалы шампанского скоро сдетонировали безрассудной похотью».

Впрочем, псевдостилистические потуги – не самый большой грех Шаргунова. Слабонервных прошу покинуть помещение.

«Президент… морщил ноздрю».

Это, пардон, как? С такой бы мимикой не в политику, а на эстраду, – Марсель Марсо на том свете плачет от зависти и веревку мылит.

«Была весна. Май… Они соревновались: кто дальше прыгнет через костер. Победителя целует девушка с челкой. Она купалась без лифчика… Груди у Насти были маленькие, но упругие, в застывших каплях воды».

Застывшие капли воды? В мае?! Впрочем, с жидкостями у Шаргунова вечно происходит что-то странное:

«По лику основателя Советского государства сбегали мутные самогонные капли. И не замерзали на сорокаградусном морозе».

Ежели кто не в курсе, то самогону и минус пятьдесят нипочем. Но это – далеко не последнее открытие Писателя Всея Руси:

«Ощущая только пляску, бешеную пляску в кишках и аортах, и приплясывая зубами, он длинно ухмыльнулся и захихикал».

А я-то сдуру считал, что аорта у человека одна… Воля ваша, но открытие тянет на Нобелевку. Ибо тут Шаргунов переплюнул даже своего друга Прилепина – тот дальше полукруглых сосков не продвинулся.

Самое время притормозить, ибо рецензия рискует превратиться в бесконечную цитату. Конспективно отмечу еще несколько перлов: лазоревую зарю, арматуру внутри каменного памятника, горькую интонацию лица. Птичка Божия не знает, – что тут еще скажешь…

Право слово, прежде чем рассуждать о птичьем гриппе политики, недурно было б излечиться от свиного гриппа графомании. А то уж очень оно по-евангельски выходит: видяй сломицу в оце ближняго, не зри в своем ниже бруса.

P. S. Мария Сергеева, заведующая редакцией спецпроектов издательской группы «АСТ», в недавнем интервью заявила: «Среди наших авторов нет бездарностей». А вот это уже без комментариев.


ИГРА В КЛАССИКА: В. Сорокин, «Метель». – М., «АСТ», 2010

Эпиграфом ко всему дальнейшему может служить пушкинское: «Пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних… То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел».

На исходе нулевых Сорокин оказался точно в такой ситуации. Владимир Георгиевич невзначай понял, что до отрыжки употчевал читателя инцестами, фекалиями и расчлененкой. Хор утомленных мертвяков, маньяков и кровосмесителей взывал к автору: «Перемен требуют наши сердца!» Караул устал, но роман был позарез нужен. Уж такова горькая доля живых классиков: хошь ты лоб расшиби, а читателю о себе напомни – хотя бы раз в год. Иначе память не слишком юного поэта поглотит медленная Лета. Этот трагический вариант г-на сочинителя явно не устраивал.

Но вот задачка для филологов выпускного курса: что будет, если из Сорокина вычесть экскременты, некрофилию и людоедство? Ответ: торичеллиева пустота.

Первым подтверждением тому стала ледовая трилогия, где инопланетяне с зубодробительными именами Сампс, Сцэфог и Бти (бюро технической инвентаризации, что ли?) долго и нудно искали по белу свету братьев и сестер. Получился трехтомный сценарий для Болливуда: Рам и Шиам, Зита и Гита… Странно, что «Радж Капур филмз» тут же не купила права на экранизацию.

Вторым провалом стала «Метель», опубликованная минувшей весной. Фабула повествования проста, как хлебная корка: земскому доктору в разгар зимы надо доставить вакцину в село, где свирепствует эпидемия загадочной боливийской чернухи. И доктор Гарин едет сквозь снежную равнину, порошок заветный людям он везет. И на десятой странице везет, и на двадцатой, и на пятидесятой… и на сотой опять-таки везет, чтобы в итоге окончательно заплутать и угодить в руки китайцев – то ли спасителей, то ли поработителей.

В общем-то, путь героя лежит не по русским заснеженным полям, а по бескрайнему полю отечественной классики. Земский врач на мерзлом бездорожье – это булгаковская «Вьюга». Вечно неисправные сани-самоходы – это «Мертвые души». Скоротечный дорожный роман с пышнотелой мельничихой – это чеховская «Ведьма» пополам с бунинскими «Дубками». Громадная голова замерзшего великана – это «Руслан и Людмила». А неизбывная метель, которая и фон, и, по совместительству, главное действующее лицо повествования, – это Пушкин-Толстой-Блок-Пильняк-Пастернак в одном флаконе. В результате имеем опять-таки каноническое блюдо русской литературной кухни: осетрину второй свежести. Тем паче что пространные аллюзии на классиков – даже не пародия, а добросовестный школярский пересказ «близко к тексту», с обильными скрытыми цитатами. На кой черт читателю перепевы – благо первоисточники общедоступны? Да и словесность – не дворовый пес, чтобы гоняться за своим собственным хвостом.

Легенда гласит, что однажды ифлийцы похвастались Сельвинскому: а вот у нас парень в институте есть – точь-в-точь под вас стихи пишет. Поэт поморщился: под Сельвинского – не штука, пусть под себя попробует…

В этой связи закономерен вопрос: а где в «Метели» собственно Сорокин? Сорокин является читателю, когда тот устает от летаргически монотонного вояжа по сугробам: надо ж как-то публику развлечь. Тогда в ход идут репризы вполне пристойного свойства: лошади ростом с кошку, карлик-матерщинник, казахские наркодилеры-витаминдеры, живородящее волокно и проч. Фирменная сорокинская глоссолалия и матюги присутствуют – но не подумайте плохого, в гомеопатических дозах.

Ежели анализировать текст «Метели» по-опоязовски, как текст, без всяких привнесенных факторов, – на этом можно ставить точку. О чем тут толковать? Чистой воды симулякр, вторичный образ без первичного подобия. Линии романа абсолютно автономны и упрямо не желают сплетаться в сюжет, отчего ткань повествования распадается на лоскуты: мельничиха, нанолошади, казахи – всяк сам по себе. А еще и фабула вялотекущая, и фантастика тусклая, и вегетарианский юмор достоин Елены Степаненко… Однако главная интрига развернулась не в книжке, а вокруг нее. Ибо у нашей окололитературной образованщины есть дивная способность к глубокой философии на мелких местах. Доктор Гарин вместо зачумленного села набрел на огромного снеговика с циклопическим фаллосом, – о-о, бесплодные искания интеллигенции!.. Эпидемия приходит из Боливии, а спасение из Китая, – о-о, вечное противостояние Запада и Востока!.. И напоследок – традиционно надрывный, с придыханием, стон: Русь, куда несешься ты?! В общем, расхожий набор восторженных банальностей.

Столь же единодушное одобрение снискал язык «Метели». Его высоко оценили и поклонники, и супостаты. Заклятый друг Басинский, и тот изрек сквозь зубы: «Гораздо любопытнее фирменная игра Сорокина в русский классический стиль. Здесь ему не откажешь ни в мастерстве, ни в наблюдательности». Касаемо стилистических красот скажу: В. С., по старинному своему обыкновению, не зная броду, полез в воду. Г-н сочинитель взялся воспроизводить язык XIX века, имея весьма туманные представления о дореволюционной грамматике. И вместо изящной статуэтки a la Фаберже привычно сработал каменную бабу. «Ведь не хлебом единым жив человече, так?» – вопрошает автор, простодушно употребляя звательный падеж вместо именительного. И тут же продолжает: «У них сундуки продуктовыя». Подлежащее «сундуки» мужского рода, а к именному сказуемому пристегнуто окончание женского и среднего рода «-ыя». Эй, Митрофан ты Георгиевич, «дверь» – она кто будет, существительна али прилагательна? Хотя зачем это я? Нам и современный русский, увы, неродной…

Дабы привести сказанное к одному знаменателю, воспользуюсь цитатой из «Метели»:

«Сколько же ненужных вещей в мире... Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи...»

Ай молодца автор: весьма самокритично сказано!

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера