Стихи

*  *  *

 

Когда стоишь у колыбели,

где спит младенец, ты не раб,

но, как младенец, в бренном теле

своём ты немощен и слаб.

Так птица у гнезда с птенцами

не о себе хлопочет, но

о детях, что не могут сами

взлететь или добыть зерно,

понять, как этот мир прекрасен,

но и опасен, и суров,

и состоит он не из басен,

что сочинил Иван Крылов.

Он начинается не с боли,

что знаю я и знаешь ты –

порой с прозрения и воли.

порой с куриной слепоты.

 

*  *  *

 

Любовь преклонных лет не знает правил.

Еще чуть-чуть, и в вечность окунут.

Я не хочу, чтоб ты меня оставил

на день, на час, на несколько минут.

Не потому, что страшно или зябко,

а потому, что в лучшем из миров

останется души моей культяпка,

и мой ни с кем не разделенный кров –

на день, на час, на малую минуту,

когда мы есть, но словно нету нас,

и жизнь пройдёт, не передав кому-то

любви своей немереный запас.

 

*  *  *

 

Эта влага текуча как старца слеза.
Этот дым без огня выедает глаза.
То не дождь и не сизый октябрьский туман
заползает мне в сердца дырявый карман.
А в зашитый карман не войдет ничего.
А за пазухой есть для себя одного
кто-то маленький, слабый, но точно живой,
кто питается только водой и травой,
кто не знает ни крови, ни злобы ярмо,
и себе его выбрало сердце само,
и качает его в колыбели своей,

и ночами поёт: «не боли – не болей...»

 

СВОИМИ СЛОВАМИ

 

Мне врач сказал, движение –

оно важней всего,

оно есть отражение

здоровья моего.

Пусть так, но в этой взвеси я

узрела риск большой:

утрату равновесия

ранимою душой.

Есть в этом разделении

на плоть и скорбный дух

горение и тление –

союз неравных двух.

 

Ах, Господи, сравнительный

анализ под рукой:

плоть хочет быть стремительной,

душе важней покой.

Ты телу дай движение

у жизни на краю.

И обеспечь вложение

в недвижимость мою.

 

КЛИКУША

  

Она похожа на ворону.
Нос долгий, сгорблена спина.
И лохмы повторяют крону
сосны, скатившейся по склону,
когда распилена сосна.
Она кричит: «Война! Война!
Кругом беда! Не счесть убитых!»
И с губ слетают пузыри.
В её глазах, всегда закрытых,
снаружи пусто и внутри.
И как ей это удаётся —
так пав, что не собрать костей,
с дивана, как со дна колодца,
воспеть колонку новостей?
А в то же время в гулкой рани
живой и мудрый соловей
над настоящим полем брани
поёт о родине своей.

 

ВСПОМИНАЯ РОДНЫХ

 

Чем взрослее, тем немногословней.

Вас уж нет со мной, а я живу.

Что вам мои свечечки в часовне...

Вам бы вновь воскреснуть, наяву.

Не в моём коротком сне осеннем,

где встречалась с вами по любви,

и не в церкви, где по воскресеньям

певчие галдят, как воробьи,

вразнобой, и разногласье в клире,

как обычно, тьма сменяет свет.

Я не знаю, что сказать о мире,

он всё тот же, только мира нет.

Тянутся над крышами высоко

журавли, как с узелками нить.

На душе легко и одиноко,

потому и некого винить.

Не нужны ни правый, ни заблудший.

Только вы со мной, моя родня.

На Земле без вас не стало лучше.

И не будет лучше без меня.

 

*  *  *

 

У палача есть фартук, стол и нож,

и льда необработанная глыба.

И если ты палач, чего ты ждёшь?

Ты думаешь, я рыба? Да, я рыба,

которая упала со стола

разделочного, пузыри пуская

у ног твоих, пока не замерла

как нежилец – я и была такая.

Я хладнокровна, как всегда. Глуши

и режь меня под новостные сводки.

Но ты не разглядишь моей души,

что горячее адской сковородки.

И шлепая разорванной губой,

я напоследок лишь сказать хотела:

мы для того и встретились с тобой,

чтоб ты был счастлив, насыщая тело

такими беззащитными, как я,

которая одна сплошная рана.

А где-то за бортом семья моя.

Мальки. Мои мальки. Взрослеть им рано.

 

*  *  *

 

Не знаю я как выглядит вандал.

Но я могу назвать его приметы.

Он тупо и размеренно кидал

с балкона вниз округлые предметы.

 

Я догадалась, сверху всё видней,

три этажа всего-то подо мною:

в траве есть цель, и лупит он по ней

картофельной шрапнелью разрывною.

 

Но что там? Чья-то лапка, чей-то хвост,

больное тельце скомкано, как худи.

Кто притащил сюда свой малый рост,

чтобы найти не помощь, так погост

под домом, где живут большие люди?

 

Там сломанная ветка, а под ней

пёс-недоросток, сын полка и неба.

И я его кормила десять дней

яйцом и молоком с кусочком хлеба.

 

Но оживали лапы и крестец,

антибиотик делал своё дело.

И я могла уехать, наконец,

да, с лёгкою душой, как и хотела.

 

Мне оставалось месяц жить в стране,

когда на трёх, еще здоровых, лапах

из таксопарка выбежал ко мне

тот самый пациент, узнав мой запах.

 

Рычал, икал, хватая воздух ртом,

бежал, сопровождая, вкось и рядом,

отчаянно виляя и хвостом,

и сросшимся неровно тощим задом.

 

В его глаза взглянула – в горле ком.

В них счастье той, давно минувшей, были:

«А помнишь пир с яйцом и молоком,

когда меня случайно не убили?!»