Елена Сафронова

Неизвестный Александр Грин

Эссе


 


8 июля 1932 года в городке Старый Крым на восточном побережье Крымского полуострова скончался Александр Степанович Гриневский, сын обрусевшего поляка Стефана Евзибиевича Гриневского, бедного шляхтича, бунтовавшего против власти Российской империи на территории Царства Польского и Западного края, потомственный революционер и подпольщик. Мы знаем этого человека как Александра Грина, вероятно, самого романтичного и «эскапистского» из русских, тем более советских писателей.


В 2022 году исполнилось 90 лет со дня смерти Александра Грина.


Испытывавший политические гонения и при царизме, и при советской власти, вечно ссыльный, вечно нищий, вечно одинокий Александр Гриневский начал печатать под псевдонимом Грин свои сочинения – о жизни в несуществующей прекрасной стране – еще до революции. В 1910 году, с выходом второго сборника, полиция установила тождество беглого политзаключенного Гриневского и писателя Грина… При новой власти литературная карьера Александра Грина вроде бы пошла в гору, но это было ненадолго. Он органически не мог мириться с любой несправедливостью – а несправедливость имперская, увы, сменилась несправедливостью советской, в которой оказалось еще больше жестокости и бесчинств. За то, что писатель с этими явлениями не соглашался, массовые тенденции не поддерживал и упорно твердил о своей «Гринландии» (позднейшее определение критика Корнелия Зелинского), Грина «вычеркнули» из официальной советской литературы. Издание его сборника новелл пробил Зелинский перед самой войной. Он тоже, между прочим, имел польские дворянские корни; может, в этом акте было некое «землячество».


Но эта книжка уже никак не могла помочь Грину, который почти десять лет назад умер в нужде, лишениях и оскорбительном для него осознании ненужности новому миру, который никак не становился для писателя «блистающим». А восьмитомное собрание сочинений Грина, которое начал издавать в конце 1920-х годов частник Вольфсон, не состоялось из-за ареста издателя. Зелинский благополучно пережил Большой террор, Великую Отечественную войну и умер в 1970 году. Сегодня о нем помнят в основном литературоведы. А вот «не замечаемый» в конце жизни как литературная единица Александр Грин проходит, извините за каламбур, красной нитью своих «Алых парусов» через все советское и постсоветское искусство…


Мы знаем о жизни и творчестве Александра Грина, кажется, всё. Например, известны расшифровки «иностранных» имён и названий городов, которые фигурируют в его самых известных повестях «Алые паруса», «Золотая цепь» и романе «Бегущая по волнам».


Например, Константин Паустовский, другой великий «крымский» писатель,  утверждал: «…каждому, кто знает книги Грина и знает Севастополь, ясно, что легендарный Зурбаган – это почти точное описание Севастополя, города прозрачных бухт, дряхлых лодочников, солнечных отсветов, военных кораблей, запахов свежей рыбы, акации и кремнистой земли и торжественных закатов, вздымающих к небу весь блески свет отражённой черноморской воды. Если бы не было Севастополя, не было бы гриновского Зурбагана с его сетями, громом подкованных матросских сапог по песчанику, ночными ветрами, высокими мачтами и сотнями огней, танцующих на рейде». Все прочие города полуострова тоже опознаваемы в текстах Грина, об их отождествлении написаны если не диссертации, то литературоведческие статьи.


Мы знаем и о том, как начался «роман» Александра Грина с Крымом. Впервые он прибыл сюда в 1923 году на средства от гонорара за журнальную публикацию «Алых парусов». Тогда писатель буквально влюбился в местную природу. Уже в 1924 году Александр Грин вместе со своей второй женой Ниной Николаевной переехал в Феодосию. За шесть лет в этом городе автор-романтик написал четыре романа и более сорока рассказов и новелл. Дом Грина в Феодосии был с виду аскетичным: одноэтажный, о четырех комнатах, с небольшими окнами. Однако этот дом в Феодосии стал для Грина вместилищем покоя, а у крымских гор и моря он напитывался вдохновением. Тем более, что с Ниной Николаевной писатель жил душа в душу, они порой даже переговаривались стихами, дополняя фразы, начатые другим, и под их кровом всегда царили гостеприимство и уют. В феодосийском скромном жилище впоследствии был открыт дом-музей Александра Грина. Однако это произошло много позже. До того был переезд супругов Грин в Старый Крым в целях поддержания здоровья писателя, смолоду больного туберкулезом. На южном берегу Крыма климат суше, чем даже в Феодосии. К тому же в Старом Крыму Грин бывал несколько раз. Ему нравился этот город и запал в душу эпизод с ястребом Гуль-Гуль. Писатель купил птицу у кого-то и намеревался выпустить на волю в Старом Крыму. Однако привыкшая к покровительству человека птица не желала улетать и возвращалась. А однажды улетела – и погибла. Грин тяжело переживал кончину пернатого друга и вывел его образ в своем последнем романе «Недотрога», оставшимся незавершенным. Он ассоциировал судьбу ястреба с собственной жизнью…  


Мы знаем, что в Старый Крым, в единственный в жизни Грина собственный дом, выменянный Ниной Николаевной у неких монашек на золотые часы, чета перебралась в начале лета 1932 года. Известно и то, что в старокрымском доме Грин надеялся дописать «Недотрогу», в тени большого ореха, растущего во дворе. Увы, это было ему не суждено…


Нет секрета и в том, как сложилась судьба Нины Николаевны Грин, последней спутницы Александра Степановича. После смерти мужа она осталась в старокрымском домике со своей больной матерью. Как ни кощунственно звучит, но после ухода Александра Грина из жизни дела его вдовы стали налаживаться, так как его книги начали чаще издавать. Гонорары шли вдове. Но во время Великой отечественной войны, в пору немецкой оккупации Крыма, Нина Николаевна устроилась работать в немецкую газету, а после освобождения Крыма ее признали пособницей нацистов и приговорили к десяти годам лагерей с конфискацией имущества.


Наверное, самым страшным было то, что имя Нины Грин оказалось под запретом, его запрещали упоминать в литературе. Даже Паустовскому пришлось пойти на уступки цензуре и написать в очерке о конце жизни своего любимого писателя, будто Александр Грин умирал в одиночестве. Нине Грин повезло отбыть срок и остаться в живых. Она вернулась в домик в Старом Крыму, который был уже вовсе не её, и вообще не домом, а курятником или сараем. Много лет вдова писателя боролась сперва за то, чтобы жильё ей вернули, потом за то, чтобы оно стало домом-музеем Грина. В июле 1960 года была открыта первая мемориальная комната в этих стенах. 23 августа 1960 года, в восьмидесятилетие со дня рождения Грина, состоялось торжественное открытие музея. Нина Николаевна умерла через десять лет, в 1970 году. 8 июля 1971 года, в тоже знаковую дату смерти автора «Алых парусов», его дом получил статус мемориального Дома-музея.


Мы знаем даже две версии возникновения самого известного художественного символа Грина – парусов «совершенно чистого, как алая утренняя струя, полного благородного веселья и царственности цвета». Кстати, этой повести в 2022 году исполнилось сто лет. В 1922 году Александр Грин описал свою феерию, а газета «Вечерний телеграф» начала поглавную публикацию «Алых парусов». Две версии таковы. Идея написания такой прекрасной сказки о вере и надежде пришла к Грину в 1916 году. Сам он потом вспоминал, что его осенило около витрины с игрушками, где стояла миниатюрная лодочка под белым парусом. Писатель мысленно поменял цвет на красный. Но высказывается и еще одна версия. Её автором является старший научный сотрудник Самарского литературного музея Зинаида Стрелкова. Под Самарой, в селе Ширяеве, родился Александр Абрамов, более известный как поэт Александр Ширяевец. В Самаре Ширяевец живал в детстве, в память об этом литературный музей занимается исследованиями его наследия, к сожалению, не очень обширного. Среди текстов Ширяевца есть баллада «Корсар»:


 


Не в силах забыть я фрегата –


Так матери шепчет краса,


Алее пожаров заката


Краснели его паруса…


 


Музейный работник полагает, что Александр Грин, бывший другом Ширяевца, читал эту балладу, и она тоже послужила для создания красочного образа.


Но при всей изученности творчества Грина есть одна отрасль, которой касаются редко. Грин писал не только прозу, но и стихи. О его поэтической ипостаси, прямо говоря, мало кто знает. Тем не менее, в наследии нашего героя сохранилась подборка стихов. Портал «Оллам», к примеру, предлагает 28 стихотворений. На фотографии, предваряющей эту подборку, Александр Грин несколько похож на Эдгара Аллана По, и на плече у него, кажется, сидит та самая птица, которую воспел американский мистик... Может быть, конечно, это ястреб Гуль-Гуль в нетипичном ракурсе – но на ворона больше похоже. К тому же зловещий рефрен «Никогда!» – к несчастью, очень подходил судьбе Грина. Количественно, да и качественно, вероятно, поэтический вклад Грина не сравнить с его прозаической вселенной… Но нам важно не только то, что Грин был поэтом в прозе, но и то, что он слагал стихи. Политические сатиры его и патриотические стихи времен Первой мировой войны хочется оставить в стороне, как творчество «сиюминутное», подобно практически всем стихам на злобу дня. Хотя некоторые из (анти)военных посланий Грина превосходят задачи политического памфлета и имеют художественное значение:


 


ДОН-КИХОТ


(Гидальго-поэма)


 


Нет! Не умер Дон-Кихот!


Он – бессмертен; он живет!


Не разжечь ли в вас охоту


Удивиться Дон-Кихоту?!


Ведь гидальго славный жив,


Все каноны пережив!


 


Каждый день на Росинанте


Этот странный человек,


То – «аллегро», то – «анданте»,


Тянет свой почтенный век.


 


Сверхтяжелую работу


Рок дал ныне Дон-Кихоту:


Защищать сирот и вдов


Был герой всегда готов,


Но, когда сирот так много,


И у каждого порога


В неких странах – по вдове,


Дыбом шлем на голове


Может встать – при всем желаньи


Быть на высоте призванья.


А гидальго – телом хил,


Духом – Гектор и Ахилл.


Он, к войскам не примыкая,


Не ложась, не отдыхая,


Сам-один – везде, всегда,


Где в руке его нужда;


Где о подвиге тоскуют –


Дон и Россинант рискуют.


 


Колдунов на удивленье


Производит вся земля;


Век шестнадцатый – в сравненьи


С нашим веком – просто тля.


О старинном вспомнить странно,


Дети – Астор и Мерлин;


Вот лежит в заре туманной –


Злой волшебник Цеппелин;


Дале – оборотней туча,


Изрыгая с ревом сталь,


Тяжковесна и гремуча,


На колесах мчится вдаль.


И – подобие дракона –


(а вернее – он и есть!)


Туча мрачная тевтона


Отрицает стыд и честь.


Там – разрушены соборы


Черной волей колдуна,


Там – везут солдаты-воры


Поезд денег и вина;


Там – поругана девица,


Там – замучена жена,


Там – разрушена больница,


И святыня – свержена!


 


А гидальго Дон-Кихот


Продолжает свой поход.


То разбудит часового


От предательского сна,


То эльзасская корова


Им от шваба спасена;


То ребенку путь укажет


Он к заплаканной семье,


То насильника накажет,


То проскочет тридцать лье


Под огнем, с пакетом важным,


То накормит беглеца,


То в бою лихом и страшном


В плен захватит наглеца…


 


Очень много дел Кихоту;


Там он – ранен, мертв он – тут;


Но – пошлет же Бог охоту –


Воскресает в пять минут!


Так, от века и до века,


Дон-Кихот – еще не прах;


Он – как сердце человека


В миллионах и веках.


 


Фактически эти строки – месседж в будущее, вера в бессмертие благородства и неравнодушия, которые прославили Дона Кихота. Романтик Грин верил в лучшие качества рода человеческого несмотря на то, что нечасто встречал их применение к себе… «Гидальго-поэма» очень близко перекликается с его прозой.


Интересна и другая баллада Грина времен Первой мировой – но совсем в другом духе:


 


ВОЕННЫЙ ЛЁТЧИК


 


Воздушный путь свободен мой;


Воздушный конь меня не сбросит,


Пока мотора слитен вой


И винт упорно воздух косит.


Над пропастью полуверсты


Слежу неутомимым взором


За неоглядным, с высоты


Географическим узором.


Стальные пилы дальних рек


Блестят в отрезах желтых пашен.


Я мимолетный свой набег


Стремлю к массивам вражьих башен.


На ясном зареве небес


Поет шрапнель, взрываясь бурно…


Как невелик отсюда лес!


Как цитадель миниатюрна!


Недвижны кажутся отсель


Полков щетинистые ромбы,


И в них – войны живую цель –


Я, метясь, сбрасываю бомбы.


Германских пуль унылый свист


Меня нащупывает жадно.


Но смерклось; резкий воздух мглист,


Я жив и ухожу обратно.


Лечу за флагом боевым


И на лугу ночном, на русском,


Домой, к огням сторожевым,


Сойду планирующим спуском.


Грин не служил в российской армии, не был на полях сражений и вряд ли когда-либо летал на аэропланах даже в качестве пассажира – но он вжился в образ военного летчика и написал монолог от его лица, наполнив его вполне правдоподобными горячими чувствами. В поэзии ХХ века этот прием оказался распространен и популярен, особенно в авторской песне. Не стала ли баллада Грина прообразом песен Владимира Высоцкого о летчиках – «Як-истребитель», «Их восемь, нас двое», «Мы взлетали, как утки»? 


Не только военные, но и иные стихотворения Грина нередко развивают его традиционный романтический дискурс:


 


*  *  *


За рекой в румяном свете


Разгорается костер.


В красном бархатном колете


Рыцарь едет из-за гор.


 


Ржет пугливо конь багряный,


Алым заревом облит,


Тихо едет рыцарь рдяный,


Подымая красный щит.


 


И заря лицом блестящим


Спорит – алостью луча –


С молчаливым и изящным


Острием его меча.


 


Но плаща изгибом черным


Заметая белый день,


Стелет он крылом узорным


Набегающую тень.


 


 Но самым интересым среди текстов Грина представляется мне стихотворение «Мотыга» – эдакий девиз и завет несчастного бунтующего романтика:


 


Я в школе учился читать и писать.


Но детские годы ушли.


И стал я железной мотыгой стучать


В холодное сердце земли.


Уныло идут за годами года,


Я медленно с ними бреду,


Сгибаясь под тяжестью жизни – туда,


Откуда назад не приду.


Я в книгах читал о прекрасной стране,


Где вечно шумит океан,


И дремлют деревья в лазурном огне,


В гирляндах зеленых лиан.


Туда улетая, тревожно кричат


Любимцы бродяг – журавли…


А руки мотыгой железной стучат


В холодное сердце земли.


Я в книгах читал о прекрасных очах


Красавиц и рыцарей их,


О нежных свиданьях и острых мечах,


О блеске одежд дорогих;


Но грязных морщин вековая печать


Растет и грубеет в пыли…


Я буду железной мотыгой стучать


В железное сердце земли.


Я в книгах о славе героев узнал,


О львиных, бесстрашных сердцах;


Их гордые души – прозрачный кристалл,


Их кудри – в блестящих венцах.


Устал я работать и думать устал,


Слабеют и слепнут глаза;


Туман застилает вечернюю даль,


Темнеет небес бирюза,


Поля затихают. Дороги молчат.


И тени ночные пришли…


А руки – мотыгой железной стучат


В холодное сердце земли.


 


Это написано на высоком художественном уровне. Грин демонстрирует уверенное владение поэтическими приемами, из которых самый выразительный – рефрен. И к тому же он раскрывает в стихах секрет возникновения своей прозаической «Гринландии». Мне даже кажется, что именно гриновская «Мотыга» через много лет стала одним из художественных прообразов стихотворения Алексея Цветкова «Духовная стезя»:


 


когда поднимал нас в атаку комбат


который нам был вместо папы


мы верили все что небесный вомбат


над ним простирал свои лапы…


 


Стихи Цветкова постмодернистски-ернические, через них тема верности духовным ориентирам проходит как постоянная смена оных, тогда как Грин всегда стоит на исходных позициях. Но на то и метод постмодернизма, чтобы выворачивать сложившиеся убеждения наизнанку…


Впрочем, эта аналогия – мое личное предположение, а не безусловный факт. В моей парадигме, стихи Александра Грина имеют не меньшее значение для современной русской поэзии, чем его рассказы и повести – для метода литературного романтизма в целом. Грин умер, но Гринландия вечна и ждет своих новых воспевателей.


 


 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера